Коллектив авторов - Про Сашку Васильева
Обзор книги Коллектив авторов - Про Сашку Васильева
Про Сашку Васильева
Как же объяснить, хотя бы выразить, чем хорош мой бедный крестник?
Н.Л. ТраубергИ видит Бог, история русской культуры без него как-то не полна.
Томас Венцлова
Кем это сказано? может быть, мной?
«…Главным классом в обществе товарного производства является так называемая «творческая элита», а не «пролетариат». Впрочем, в буржуазном обществе оба они, так сказать, страдают: рабочий класс эксплуатируется, а творческая элита маргинализируется. Тем не менее, именно последняя, представленная богемой, есть единственно революционная часть общества. Только богема может уничтожить деление времени на «рабочее» и «свободное». Причем как первое, так и второе является «пустым». Время отдыха имеет такое же качество, как и рабочее время, скорее – имеет то же отсутствие качества. Досуг есть такое же надувательство, что и труд. Таким образом, «свободное использование времени» есть главный способ и инструмент революционной практики…»
От издателя
Саша Васильев…
Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел – до мая 1990 года.
Похороны Венедикта Ерофеева.
Отпевание в храме Ризоположения на Донской улице.
В углу церковного двора, у пирамиды из нескольких ящиков портвейна, – человек в белом кителе с золотыми эполетами – (адмиральском?), – распахнутом на голой груди, наливает всем жаждущим.
Сразу догадался – это Васильев.
После поминок, покуролесив, как положено, по ночной Москве, небольшой компанией (человек 5–6) заночевали в доме Татьяны Артемьевой-Кузьминой.
Утро.
Вдохновенное похмелье.
В «белой» гостиной, за белым роялем в ослепительном, белоснежном пеньюаре, красавица-хозяйка наигрывает Генделя.
Неожиданный звонок в дверь, и… входит Васильев. За ним – «оруженосец» с двумя тяжеленными сумками, погромыхивающими стеклом. Достаёт 3 бутылки коньяка и ставит на стол. Минут 10 общения.
Оценка ситуации – а она не критическая, – среди гостей двое молодых людей, не пьяных и при деньгах.
С согласия компании забирает 2 бутылки (где-то они гораздо нужнее) и отбывает – «обходить дозором владенья свои».
Впечатление – высокий полёт, высший пилотаж!
Алексей Плигин
Наталья Трауберг
1928–2009
Переводчик
Шушка[1]
Шёл 1946 год, я кончала второй курс.
Весна была прекрасна, как в XII веке, которым мы тогда и занимались. Кенозис Петербурга особенно оттеняла самая ранняя листва. Второго апреля, до листвы, я испытала то крайне животворящее чувство, о котором так замечательно написала Алла Калмыкова в 3-м номере. Длилось оно ровно четыре года, а снится мне – и теперь.
Ещё до весны и, тем более, листвы к нам переехала Марья Петровна, моя бабушка. Оккупацию она провела на Украине, до встречи с нами дедушка не дожил (разрыв сердца), а комнату она пока что потеряла. Я помню, как встречала её в феврале и как, почти сразу, хотя – дома, она стала спрашивать меня, читала ли я Потебню и, кажется, Шахматова. Вот она, учительница словесности! И ведь с 1918 года не преподавала – не могла в безбожной школе.
Словом, бабушка переехала и вскоре подружилась с тёщей Георгия Васильева («Чапаев»), бабой Лизой. У той был ещё некрещёный внук шести с лишним лет. Добрая, весёлая и прелестная Елена Ивановна, его мама, в Бога отчасти верила, но в церковь не ходила. Баба Лиза с моей бабушкой договорились крестить младенца Александра. Почему крёстной выбрали меня, ещё не дожившую до восемнадцати лет, просто не знаю.
Пошли не «к нам», в Князь-Владимирский собор у Тучкова моста, а «к Пантелеймону», причины тоже не знаю; неужели решили, что, чем дальше, тем безопаснее? Крёстного хотели найти, но оказалось, что (кроме Г. Н., то есть родного отца) крещёных мужчин двое – Москвин и Черкасов. То есть не просто крещёных, а ещё и таких, которым можно довериться. Но всё же воздержались.
Пошли; я порхала от радости и гордости, Шушка вряд ли что-то понял. Нас угостили опасной советской газировкой, и я стала мечтать, как буду исключительно хорошей крёстной.
Однако баба Лиза резонно воспитывала его сама, сочетая полное попустительство с благочестивыми назиданиями. Нет, она не была служанкой двух господ. В ней чувствовалась подруга меньшевичек (скажем, она курила), а так, бывшая жена хирурга, любительница Лескова и, как ни странно, Хармса, она была просто диккенсовской старушкой (моложе нынешней меня, это уж точно!). Марья Петровна, нежно её полюбившая, всё-таки поджималась, когда она рассказывала при Шушке, какие он сочинил стихи. Одни я помню:
Ах, как неловки
Божьи коровки!
То ли дело муравьи
Или двуутробки.
Внезапно скончался Георгий Николаевич, и Елена Ивановна, Шушка, баба Лиза уехали в родную им Москву. Бывая там, я бывала и у них, но вряд ли духовно влияла на крестника. Елена Ивановна стала печатать на машинке; позже это был и самиздат. Она снова вышла замуж, но, после долгих объяснений, разошлась с мужем-композитором. Повторялось это три раза. Она очень хотела быть счастливой.
Томас Венцлова говорил о ней на своём вечере в музее Ахматовой: «Анну Андреевну Ахматову я встретил впервые в начале 60-х годов, то есть очень поздно. Жил я тогда в Москве, снимал комнату у замечательной по-своему женщины, ныне уже покойной, – Елены Ивановны Васильевой. О ней можно было бы долго и отдельно рассказывать. Она подрабатывала тем, что перепечатывала самиздат – не только самиздат, но, в частности, и самиздат. Однажды она по просьбе Анны Андреевны перепечатала её статью “Пушкин и Невское взморье”, и я должен был отнести этот текст автору».
В комментариях к той же книге О. Е. Рубинчик пишет: «Отдельнова-Васильева Елена Ивановна (около 1912 – 1988 или 1989) – по образованию юрист, но по специальности почти не работала. Жена поэта М.А. Светлова, затем – режиссёра, сценариста Г.Н. Васильева, одного из создателей фильма “Чапаев”» (1934). По словам Т. Венцловы, «Е.И. Васильева была, естественно, одной из “красавиц тогдашних”». Сын её Александр Георгиевич Васильев (1939–1993) был известным подпольным книготорговцем, поэтому их квартира в Москве, на Солянке (пер. Архипова), была центром притяжения интеллигенции».
И до весны 53-го, и позже с ней дружили протодиссиденты, литовцы и прочие гады. Мы называли друг друга «кума» и очень радовались вместе.
Шушка тем временем стал Сашкой, в Институте кино не удержался и стал на рубеже 60-х могучим бизнесменом (специальность – подпольные художники). Комната его и кухня буквально кишели ими, равно как и подпольными поэтами. Помню Пятницкого, Зверева, Холина, кажется – Сапгира и практически весь состав гинзбурговского «Синтаксиса». Пили немало; наркоты я не заметила, хотя знакомые психиатры давали кому-то первитин («винт»).
Когда родилась Мария, моя дочь, и у родителей стало уж очень трудно, мы с ней и с мужем сняли у Васильевых комнату. Бабы Лизы уже не было; в 1951-м, когда я у них гостила, – была, а в 1961-м, когда сняли, – не было. Господи, как незаметно люди уходят! Мне почему-то кажется, что в мае 53-го, когда наша семья переехала в Москву, её тоже не было; иначе она ходила бы к бабушке.
Пожили мы там если месяц, и то спасибо. Леночка спала на кухне, что не мешало artist’aM кишеть, спала и у нас, то есть – в своей комнате, но моё мракобесное сердце всё-таки не выдержало. Добил меня рассказ одного из гостей о том, как он ел живого зайца. Врал, наверное, но ведь счёл нужным! А ещё говорят, «это» началось после советской власти. О, Господи!
Сашка неоднократно женился, Леночка их всех любила. Вообще, весёлость заменяла ей терпение. Из жён выделилась художница Шаура, башкирка из прославленной там интеллигентной семьи. Родилась Настя. Когда Сашка ещё на ком-то женился (а может быть, позже), Леночка стала жить с Шаурой. Когда Леночку хватил инсульт и она навсегда лишилась речи, Шаура ухаживала за ней до самого конца.
Ещё до этого умерла моя бабушка. Было ей 94 года. Хоронить её пришли – точнее, нести – Сашка, Саша Юликов и Коля Котрелёв. О том, как мы с Колей разбирали её шкаф, расскажу, Бог даст, особо.
Сашка был с извозчичьей бородой. По дороге он объяснял мне, что «успенье» происходит от слова «успеть». И по малодушию, и по милосердию (?), и потому, что он лыка не вязал, я не возражала.
На похоронах Леночки он был ещё пьянее и прямо у церкви требовал, чтобы хоронили её на Новодевичьем, где лежит его покойный отец. Моё духовное водительство, как и во многих случаях, сводилось к жалости и молитве. Чуть позже, в самые скудные годы, Шаура дотащила его до врачей, и печени (или поджелудочной) у него не оказалось. Дня три он полежал под капельницами и тихо уснул. Тогда Шаура созвала всех нас.
Ничего подобного я никогда не видела. Сперва сотни людей пили в специально снятой пельменной. Потом уже человек тридцать повели в какой-то болгарский центр, где, видимо, окопались Сашкины покупатели. Там, среди фресок, мы ели икру и много другого.
