Анна Александрова - Зелёная пиала
У Гюль по спине побежали мурашки: как вовремя добрались они до гостеприимной чайханы!
Наконец чайханщику, его жене и ребятам общими силами удалось притворить окошко. Сразу в чайхане стало тихо, но казалось, холодный ветер всё ещё гуляет по комнате. Сона-Эдже бросилась к очагу и стала щедро кидать в огонь куски саксаула. Жаркое пламя взметнулось вверх и загудело в трубе.
— Хорошо! — сказал узбек и протянул руки к огню.
Кокандец попросил:
— Подбросьте ещё, хозяйка! «Слава тому, кто в ветреный день сохранит огонь!» — не так ли говорят люди?
И чайханщица снова и снова кидала в огонь сухие ветки, а пламя поднималось всё выше и выше и пело всё громче и громче, и благодатное тепло волной разливалось по чайхане. Гости опять уже улыбались. Раскрасневшись от жара, они сбрасывали верхние тёплые халаты и всё ближе придвигались к огню, подставляя лица пламени.
— Кому, кому свежего чая?! — крикнул чайханщик.
Чайхана откликнулась множеством голосов. Гости тянули руки к горячим чайникам. Когда очередь дошла до-старого оружейника, он, кивнув головой, принял чайник и не спеша наполнил заветную пиалу. Затем, отыскав глазами хозяина пиалы, узбека, протянул ему чашку и сказал:
— Друг, вам принадлежит эта чаша рассказов, а вы, наверное, знаете их великое множество. Будьте же щедрым и поделитесь с нами вашим богатством.
Узбек приложил руку к груди и поклоном поблагодарил почётного гостя, но пиалы не принял.
— Вы назвали меня хозяином этой чаши, так позвольте же мне, как хозяину, помолчать и послушать, что скажут гости.
— Нет, нет! — закричали все старики разом: — Мы просим вас отведать душистого чая из заветной чаши рассказов!
Но узбек и на этот раз не тронул чашки. Он хитро сощурил глаза и отшутился:
— Мудрое слово дороже золота, крепче алмаза, быстрее стрелы и ароматнее, чем цветок!
— Если ты мудр, поделись мудростью с соседом! — раздалось в ответ.
— Своим умом не хвались, жди, когда тебя люди похвалят! — опять отшутился хозяин пиалы.
Но гости не унимались:
— Не хитри, друг, рассказывай, если черёд подошёл!
— Хитрость — оружие женщины, а не мужчины!
Старики кричали наперебой, но старый узбек не сдавался:
— А у нас говорят: одна женщина перехитрит сорок мужчин, но один бухарец перехитрит даже женщину!
Так сказал хозяин чаши и с участием обратился к чайханщице, всё ещё сидевшей на корточках у пылающего очага:
— Сона-Эдже, боюсь, что вы растаете от огня, как снег от солнца.
— Ой, ага, — смутилась чайханщица, вытирая краем платка раскрасневшееся лицо, — ты сказал правду: подрумянилась я на старости, как лепёшка в печи!
Так скорей освежитесь чаем, хозяйка! — добродушно сказал узбек и протянул чайханщице зелёную пиалу.
— Не пей, жена! Ой, не пей! — замахал руками чайханщик, но было уже поздно. Сона-Эдже, даже не взглянув на чашку, выпила чай до последней капли. Все засмеялись и захлопали в ладоши. Женщина растерялась; она обвела гостей глазами и вдруг всплеснула руками:
— Ой, ой, что вы со мною сделали! Ой, ага, стыдно тебе смеяться над бедной старухой!
— Пусть борода моя вылезет, если я посмеялся над вами, почтенная хозяйка, — смеясь ответил узбек. — Но мне хотелось, чтобы и вы приняли участие в нашей беседе. Разве у наших женщин не найдётся о чём рассказать? Разве жизнь их была пустой и скучной, как дорога среди солончаков?
Чайханщик расстелил посреди чайханы мягкое цветистое одеяло, бросил на него, одну на другую, три подушки и сказал:
— Садись, жена, и рассказывай.
— Ой, не буду! — стала отказываться Сона-Эдже и в знак молчания прикрыла рот платком.
— Жена, опусти платок, — нахмурился чайханщик. — Прошло то время, когда даже почтенная женщина боялась произнести при мужчинах слово.
— Садитесь, хозяйка! Рассказывайте! — зашумели гости. — Мы вас просим!
Чайханщик взял жену за руку, вывел на середину чайханы и усадил на подушки.
— Ну ладно! — сказала Сона-Эдже, снимая платок с лица. — Я тоже знаю не одну поговорку, но лучшая из них вот какая: «Кто с народом в ногу шагает, тот всегда молод бывает!» И я отказываться не стану и от людей не отстану.
Тут все снова захлопали в ладоши и зашумели ещё громче, потому что всем понравился ответ старой чайханщицы. И рассказчица начала…
КОВЕР ЖИЗНИ
Разве я умею рассказывать! Совсем не умею! Другой говорит, слова, как петли на спицы, нижет; такой узор выткет — заслушаешься! И я знала такую женщину, только давно это было, очень давно.
Жила в те времена у нас в ауле бабушка Ай-Биби, так мы, девчонки, за ней, как ягнята за овцой, бегали, — на весь аул кричали: «Ещё, ещё расскажи, Биби-джан!» — А начнёт рассказывать — не оторвёшь нас от бабушки, как от чашки жареного гороха с мёдом… Своего не умею придумать, — расскажу, что от бабушки слышала. Не сердитесь, если что-нибудь перепутаю. Неучёная я, семилетки-десятилетки не кончала. В наше время и мужчины-то читать не умели. Придёт письмо — садись на верблюда, — кричи, погоняй, поезжай к мулле за сто вёрст — ташей, — чтобы письмо прочёл. Да вези ещё жирного барашка, — плохого-то он не возьмёт. Кто старый, — помнит те времена. Только всё это позади, а рассказ впереди. Вот и слушайте, что рассказывала нам, ребятам, бабушка Ай-Биби.
Когда это было, — сама не знаю, только очень давно. Жили на берегах Мургаба счастливые люди. Хорошо жили. По два урожая с полей снимали. Мургаб широкий, вода чистая, а где много воды, там и пшеницы много, и хлопка, и веселья, и счастья! В садах урюк зреет, миндаль цветёт, по холмам виноград вьётся. Очень любили люди свой край, песни про него пели, радовались. Десять лет радовались, сто лет радовались, а не знали, что чёрная зависть, как змея, подползает к их порогу.
А дело было так. Узнал о богатом крае жестокий и жадный хан, посадил на горячих степных коней тысячу тысяч всадников и поскакал к Мургабу. Ай, мои сладкие, рассказывать и то страшно, какой завязался бой! Дома горели, сады горели, вода в реке замутилась и стала красной от крови.
Крепко любили люди Мургаба свою землю, но ещё сильнее любили свободу. Не захотели покориться хану. Отважные воины кольцом окружили стариков и женщин, детей и всех, кто не мог сражаться, и стали отходить в глубину степей.
Всадники хана скакали за ними и гнали счастливых людей в пески, где нет ни воды для людей, ни травы для овец и верблюдов. Не словами надо об этом рассказывать, а слезами! Пришло горе к людям. Загнали их ханские всадники в такой край, где всё живое гибнет. И дальше бы их погнали, да не пошли кони в пустыню. Велел хан повернуть обратно, захватил цветущий Мургабский край, а люди Мургаба стали жить в бесплодной пустыне.
Но не думайте, что они погибли. Они умели трудиться, а труд горы с места сдвинет, из камня воду достанет! Привыкли люди к горькой воде степных колодцев, приучили скот жевать сухие колючки, позабыли, как пахнет свежий хлеб-чурек, и прохладу воды и вкус винограда, одного не могли забыть — красоты родного края. Они пели песни о светлом Мургабе, во сне видели цветущие сады урюка, тосковали о синем небе и ярких, как солнце, маках, что растут даже на кровлях домов. А кто тоскует, тот не смеётся. Даже дети перестали смеяться. А если не смеются дети, — значит, большая беда пришла к людям.
Ай, мои милые, — цветы вянут к зиме, а память слабеет к старости. Забыла я, что дальше рассказывать. Дайте — выпью глоточек чаю: хорош наш зелёный чай, хлебнёшь — в голове яснее станет. Ну, вот и вспомнила.
У одного из смелых джигитов этого племени была дочка — девочка Гюль-Гюрек. В счастливые дни была она свежей, как молодое яблочко, румяной, как лепесток гвоздики. Кто ни взглянет, бывало, скажет: «Ай, хороша у джигита дочка!» — Но в пустыне лицо её потемнело, одежда износилась, потому что мать девочки погибла от лишений. А без матери кто присмотрит за ребёнком? Вот и высохла Гюль, как урючная косточка, и жизнь стала для неё горькой, как степная трава полынь.
Целыми днями сидела она на горячем песке и вспоминала то, чего не вернёшь. Вспоминала свой светлый дом, вспоминала тенистый сад, а чаще всего вспоминала привольный Мургаб — синий-синий, когда смотрит в него ясное небо, жёлто-серый, когда налетит буря, тёмный-тёмный, когда ночью глядят в него золотые звёзды. В раздумье она брала в руки щепку или обглоданную баранью косточку и начинала водить ею по песку: проведёт раз — вот и её любимое урюковое дерево, под которым она отдыхала с матерью, проведёт второй раз — вот и дом в саду, проведёт в третий — течёт широкий Мургаб… Но налетит ветер из пустыни — и всё заметёт горячей пылью. Оглянется Гюль — нет ничего: снова всё серо вокруг, только солнце смотрит с небес кровавым глазом да под ним без конца и края расстилается мёртвая пустыня.
