Александр Афанасьев - Народные русские сказки А. Н. Афанасьева в трех томах. Том 1
Только успела это рассказать, как прибегает баба-яга и хочет в богатыря вцепиться. «Постой, матушка! — говорит ей дочь. — Сделай прежде уговор: если он тебя сшибет, пускай даст тебе дух перевести; а если ты его сшибешь, тогда ему просить отдыху». Сосна-богатырь и баба-яга сделали такой уговор и бросились друг на друга; яга-баба ударила его о́б пол. Красная де́вица сейчас закричала: «Матушка! Дай ему отдохнуть». Сосна-богатырь побежал в чулан, выпил из синего кувшина всю воду, перелил в него из белого, воротился в избу, ухватил бабу-ягу и ударил о́б пол. «Дай дух перевести!» — закричала старуха, вскочила, побежала в чулан и напилась бессильной воды. Стали они опять драться; Сосна-богатырь ударил ее так сильно, что до смерти убил; положил мертвую на огонь, сжег и развеял пепел по ветру. Потом взял он красную де́вицу, посадил в сетки и затряс ремнем; богатыри Дугиня, Горыня да Усыня тотчас ее вытащили, опустили опять канат, подняли Сосну-богатыря до половины и оборвали ремень. (Сосна-богатырь упал; его выносит на Русь огромная птица, он женится на дочери бабы-яги, а богатыри, его товарищи, с испугу разбегаются в разные чужедальние земли.)
Надзей папов унук[663]
№143[664]
Как не в каким чарстви, не в каким государстви, как жив[665] поп, поп удов[666], и как была у евтаго папа доц яго радная. Ета, братиц ты, как ён бярёг яе, и как ён ни ездить куды у приход, ён завсягды́ вязець ей гастинцыки: що евта прихожани знаюць, що ёсь у нашаго папа доц и надабиць ей как-нибудь гастинцыка паслаць. И паехав ён у приход — верст за двенадцать дзеревня, ну, ета ён з прицастям паехав, и там ён прицастив цалавека; ну, ладна, и прибярягли[667] яго воцинна[668] харашо. Ну, ён и забыв, щобы гастинца доцки дали, ну, ён и сев з евтим и паехав дамов.
И едзиць ён па дароги, и гариць цалавеццая галава на дароги, и уся[669] згарела, только попил[670] ядин астае́тцы. Ён было праехав, патом и уздумав: «Ще ж я праехав? Видзь цалвеццая галава гариць, дай я вазьму, у карман евтат папялок улажу́, связу дамов и пагрябу». Ну, узял ён у карман яго и усыпав, сев на́ лошадзь апяць и паехав дамов. Ну, прияжджаиць к двару, и сувстрикаиць[671] яго до́цка, з лошадзи знимаиць яго; у яго забалела галава, ви́дна з ветру, и яна спаць яго палажила на пярину. Ну, патом яна уздумала ета: «Ах, бацюшка ж мой нябось гастинца привёз!» Яна и цап[672] у карман; евтат жи папялок абаратився ларцыкам. Ну, ета яна выхвацила етат ларцык и кажиць[673]: «Ну, ларцык! Харашо; а ня знаю, как яго атлажиць»[674]. Ну, вот яна выхвацила и лизнула яго и забяреминила. Хто носиць па нядзелям, а яна па цасам; дайшло да таго уремя[675], що радзиць, и радзи́ла; ну, сийцас патом яго и ахрисцили, нарекли имя Надзей, папов унук.
Патом став росць етат маладзениц[676]; хто расцець па гадам, а ён па цасам; шесць[677] нядзель концылась — на вуличу к рябятам шулугу[678] ганяць пайшов. Вдариць ён па шулуге, шулуга ляциць, тольки звижжить; каму вдариць у нагу — нага проц, каму вдариць у руку — так рука проц, каму у галаву — галава проц. Ета атцы евтих дзяцей и приходзяць к свящельнику етаму, и приходзяць к свящельнику з прозьбай: «Бацюшка! Ни пущайце свайго унука на вуличу гуляць к ребятам, больна[679] много ён шкоды[680] дзелаець». Каторый гаво́риць — майму галаву́ адарвав, друге́й гаво́риць — майму руку адарвав; ни пущайце, гаво́рюць, бацюшка, как можна.
Ну харашо, мог ён вуздержаць яго до самаго лета; ён вырас парядашнай, и гаво́риць ён: «Ну, дзедушка любезнай, що ж мы будзим дзелаць-рабатаць?» Дрянно[681] дзед яго узрадовався и гаво́риць: «Доц мая любезная! Слава табе госпадзи! — гаво́риць. — Дав бог наследницка како́га; бог паслав! И каке́й хлапатнэй![682] Що я буду з ним дзелаць? Ну, станим рабатаць. По́йдзим, — гаво́риць, — унуцык мой, ляда[683] вывалим». — «По́йдзим, дзедушка!»
И зайшли яны у бало́та, и выбрали яны места такоя припадобная[684]. Дзед став нацынаць ель валиць, ён (внук) гаво́риць: «Дзедушка, ты ня поцынай, меня бласлави». — «Ну, — гаво́риць дзедушка, — унуцык, бог цябе блаславиць!» Ён сийцас как на́цав, как по́цав да как став валиць, адна лес трящиць; так сякане́ць з яднаго́ бока тапаром, с друго́го дзерива паляцела. Да двенадцатага цасу ён вывалив палтары дясацины ляда. Дзед кажиць: «Ну́жна сечь ме́льця[685] да жечь». А ён гаво́риць: «Дзедушка, мы и так груддё[686] складзём».
У три дня ета ляда паспела сеяць. Узя́ли яны з дзедам и пасеяли, да врадзився ж авёс, так етакай авёс нисказа́нной. Ну, павадзився в евтат авёс мядзведзь. Пасматрев поп, схадимши, ляда — много зъедзина авса. Приходзиць ён дамов, спрашиваиць унук: «Що, дзедушка, ти какаво наша ляда?» — «Дрянно́, унуцык, харашо, тольки ж повадзилась какая-то дзикая лошадзь, дрянно́ ись[687] и многа зъяну здзелала». — «Как так, дзедушка, скольки трудився я, а яна, евтакая шельма, скольки зъяну надзелала! Пайду пакаравулю. Пайщи-тка мне кольки ни на ёсь пяноцки»[688]. Сев ён, звив аброць[689], паабедав, в лес пайшов. Приходзиць ён в ляда, и вдивився ён, удал добрай моладзиц: «Ах, бог мой, кольки шкоды здзелала, цирпець нивазможна!» — и сев ён сиред ляда на пни. Ну, и сидзиць: патом сийцас мядзведзь и́дзиць з лесу, и пряма у авёс, и взнявся[690] и паёнс[691] авёс смуниць[692]. Ён, добрай моладзиц, и вдивився: «Що ж евта за дива, я евтаких лашадзей не видывав; що б ета за аказия такая, как яна авёс кастиць»[693].
Ета падходзиць ён — мядзведзь — к няму близка, к самому ка пню. Мядзведзь е́тага и ни внываиць[694], що цалавек стаиць; ён думаиць, що ета пень стаиць, и падходзиць к няму близка. Ён сийцас са пня, и цап яго за ву́ши, и схватив; ета схватив и притиснув к зямли яго. Мядзведзь думаиць: що таке́й, и хацев паправитца; ну вуж по́зна ён яму и папя́сца[695] ня дав, узяв яго етай аброттю забратав[696] и дамо́в повёв. И вёв ён яго дамо́в, мядзвездь какоя дзерива захвациць — з корним вароциць. Ну, и привёв ён яго дамо́в, привязав сиред двара к сталбу и приходзиць у вызбу. «Ну ты, госпадзи, — гаво́риць, — какая лошадзь, дзедушка, разъелась! Как я умарився, тянумши яе дамо́в!» Дзед вышав на двор и вжахнувся[697]. «Пасматри-тка, — гаво́риць, — доц мая любезная, що твой сынок, а мой унуцык здзелав» — и кольки время дзивавилися яны. Ён ‹внук› гаво́риць: «Ни дзивуйцися, а гаво́рьти, що мы над етай лошаддю дзелаць будзим, как яна сильна дужа, и що на ёй рабатаць?» — «Вази, — кажиць дзед, — унуцык, дро́вы».
Взяв ён етага мядзведзя и запрёг яго у цялегу, и панёс ён вазиць дро́вы на мядзведзю, и у три дня усе цыста[698] загрузив, абклав кругом усё сяление. Етим прицетникам ни выйци, ни выихаць; усё загрузив цыста! И приходзяць ети прицетники к етаму свящельнику и гаво́рюць: «Дзе хоцьте дзеньте яго, щоб ён ня быв; що ж ета за аказия, що у три дни усё сяло загрузив, ни выйци, ни выихаць никак нивазможна». — «Ах, доц мая, — гаво́риць дзед, — що мы будзим дзелаць! Жалка табе сына, а мне унука; ну ж по́шлим яго, куды хош ён — туды и ступай!» Ну, призываиць ён к сабе унука и гаво́риць: «Ну, унук мой любезнай, приходзяць прицетники з прозьбай; жалка мне цибе а ступай ты, унуцык, куда ты уздумав, на все цатыри стораны». — «Эх, дзедушка мой любезнай! Вы б давно и сказали мне евта, я и пашов бы, никольки ня медлимши. Матушка мая любезная! Спяки мне каравашицку»[699]. Маць яго спякла яму каравашицку, улажила у хатомацку[700].
Вставав ён ранёшинька, вмывався бялёшинька. Узяв ён евту хатомацку, надзев яе на плецы, блаславився: «Матушка мая любезная и дзедушка мой радзимай, блаславице на пуць, на дарогу». Памалився ён богу и пашов, и вышав ён у цыста поля, и наставив[701] ён ни пуцём, ни дарогай, и наставив ён ляса́м дрямуцым, грязям тапу́цым, и ишов ён семь дён без полдён, рот на апашку и язык наатмашку; вышав ён у тридзевятую землю, у тридзесятая чарства, и выходзиць ён у цыстая поля, у крутые горы, — и гуляиць Гарыня-багатырь и горы капком[702] капаиць. Приходзиць Надзей, папов унук, к няму и гаво́риць: «Бог помаць, Гарыня-багатырь! Куды какая в цибе сила нязметная. Как ты, — гаво́риць, — гарам капаишь, как шулугу?» А ён гаво́риць яму: «Эх, — гаво́риць, — удал моладзиц! Ни вдивляйся ты маей сили. В тридзевятай земли, у тридзесятам чарстви, — гаво́риць, — как ёсь Надзей, папов унук, так у таго ня евтакая сила! Как привёв ён мядзведзя з лесу, да на мядзведзи усё цысто сяло загрузив. Яго, — гаво́риць, — во́ран кастёв ни заносиць, добрай маладой конь ни завозиць!» А ён гаво́риць: «Ах, брат Гарыня-багатырь! Ни во́ран кости заносиць, а сам добрай моладзиц заходзиць». А ён гаво́риць: «Ах, брат, тык евта ты Надзей, папов унук! Вазьми, брат, мяне у мяньшие братья». Ён яго и узяв, и яны многа хадзили, и многа багатырёв пабядзили, и многа гарадов захвацили; патом яны пажанились и багата жили.
