Льюис Кэрролл - Сильвия и Бруно
— Выходит, до тех пор, пока противник не обратится в бегство, его невозможно «уничтожить»? — заметил я.
— Мой ученый друг придумал еще более эффектный план. Он сообразил, что если стрелять в противоположную сторону, то пули, обогнув планетку, неизбежно поразят врага в спину. И тогда худшие бойцы тут же становятся лучшими воинами, а наихудший неизменно получает Первый Приз.
— Но как же вам удалось определить, кто из них наихудший?
— Очень просто. Лучший стрелок, как вам известно, поражает находящиеся перед ним предметы, а худший — тех, кто стоит за его спиной.
— Боже, какие странные люди живут на этой планетке! — проговорил я.
— И впрямь странные! Но еще более странен принцип управления, принятый там. На этой планете, как мне сказали, народ состоит из множества подданных и одного Короля; а на крошечной планетке, о которой я говорю, народ — это несколько Королей и всего один подданный!
— Вы говорите, вам сказали, что происходит на этой планете, — заметил я. — Следовательно, я вправе сделать вывод, что вы — пришелец с какой-то другой планеты, верно?
Бруно в восторге захлопал в ладоши:
— Значит, вы — Человек с Луны?
Господин немного смутился:
— Ни с какой я не с Луны, дитя мое, — обиженно возразил он. — Но вернемся к нашему разговору. На мой взгляд, такой принцип управления очень хорош для них. Видите ли, Короли принимают законы, противоречащие друг другу, но подданного невозможно наказать за их неисполнение, потому что любой его поступок можно подвести под какой-нибудь закон.
— Но ведь тогда получается, что что бы он ни сделал, он непременно нарушит какой-нибудь закон! — воскликнул Бруно. — И его придется то и дело наказывать!
Леди Мюриэл, проходившая мимо, краешком уха услышала последние слова.
— Нет-нет, здесь никогда никого не наказывают! — проговорила она, поднимая Бруно на руки. — Это же Дворец Свободы! Если вы позволите, я бы забрала детей на минутку-другую. Что вы скажете?
— Дети порядком утомили вас, — обратился я к Господину, когда она с малышами ушла в другой конец зала. — Нам, старикам, больше подходит компания друг друга!
Пожилой джентльмен вздохнул:
— Что поделаешь! Сегодня мы и впрямь старики, а ведь когда-то и я был ребенком… по крайней мере мне так кажется…
Мне было трудно представить — особенно при виде его седых волос и длинной-предлинной бороды, — что и он когда-то тоже был ребенком.
— Вы любите молодых? — спросил я.
— Молодежь — да, — возразил он. — Но не детей. Я ведь давно привык делиться с ними знаниями в моем добром старом Университете!
— Простите, я прослушал, в каком именно, — невинным тоном заметил я.
— Я нарочно не упомянул его название, — отвечал мой собеседник. — Впрочем, если бы я и упомянул его, оно вам ничего не сказало бы. Я мог бы порассказать немало странных историй о переменах, очевидцем которых я был. Но боюсь, они покажутся вам скучными.
— Вовсе нет, напротив! — откликнулся я. — Прошу вас, продолжайте! И что же это за перемены?
Но пожилой джентльмен задал это вопрос скорее ради шутки, нежели желая продолжать эту тему.
— А теперь вы, — попросил он, выразительно беря меня за руку, — расскажите мне что-нибудь занимательное. Я ведь чужак в ваших краях и ничего не знаю о здешних принципах воспитания и образования. И все же что-то говорит мне, что мы продвинулись по пути вечных перемен гораздо дальше вас и что многие теории, которые мы проверили на собственном опыте и отвергли, вы тоже захотите со всем пылом неопытности испытать на себе — и тоже отвергнете. И это повергнет вас в отчаяние!
Я с удивлением заметил, что его речь текла все более и более свободно, приобретая даже некоторую ритмичность, а сам оратор на глазах преобразился, излучая некий внутренний свет и помолодев на добрых полвека.
Глава двенадцатая
ФЕЕРИЧЕСКАЯ МЕЛОДИЯ
Наступила тишина, нарушаемая лишь голосом молодой особы, которая, усевшись возле нас, принялась беседовать с новыми гостями.
— Ба! — донельзя изумленным тоном заметила она. — Оказывается, нам предстоит услышать нечто новенькое в музыкальной сфере!
Я огляделся вокруг, пытаясь понять, чем вызвана ее реплика, и сам удивился не меньше ее: оказывается, леди Мюриэл усадила за пианино Сильвию!
— Сыграй нам, милая! — попросила она. — Я уверена, у тебя все получится!
Сильвия взглянула на меня: в ее глазках блеснули слезы. Я улыбнулся, пытаясь хоть немного приободрить ее, но бедный ребенок, не привыкший появляться на людях, был слишком возбужден и чувствовал себя неуютно. Но затем я заметил, что она собралась и решила сделать все, чтобы доставить удовольствие леди Мюриэл и ее гостям. Она села за инструмент и сразу же заиграла. Темп и выразительность ее игры, насколько я мог судить, были просто превосходны; она касалась клавиш с такой невероятной легкостью, что поначалу из-за шума разговоров было трудно разобрать мелодию, которую она исполняла.
Но через минуту шум сам собой утих, воцарилась мертвая тишина, и мы затаив дыхание слушали незабываемую, поистине небесную музыку.
Поначалу, все так же едва прикасаясь к клавишам, девочка сыграла нечто вроде интродукции в миноре. Казалось, свет почти померк, на улице стемнело и в зал вползли вечерние сумерки. Затем в сгустившем полумраке блеснули первые ноты мелодии — такие нежные и чистые, что слушатели затаили дыхание, боясь пропустить хоть один звук. А мелодия вновь и вновь звучала с новой силой в том же минорном ключе, с которого и началась, и всякий раз, когда она, образно говоря, вспыхивала громче, вокруг каким-то невероятным, поистине магическим образом становилось светлей! Инструмент под детскими пальчиками, казалось, щебетал, словно пташка. «Проснись, любовь моя, — казалось, пел он, — и улетай! Видишь, зима кончилась, дожди начались и прошли, земля покрылась цветами, настала пора птичьих песен!» — При последних звуках слушателям показалось, что они слышат даже последние капли, которые стряхнул с ветвей порыв ветерка, и видят первые лучи солнца, радостно пробивающегося из-за туч.
Французский Граф вскочил и взволнованно зашагал по залу.
— Никак не могу вспомнить, — воскликнул он, — название этой очаровательной пьески! Это, скорее всего, отрывок из какой-то оперы. Но и название оперы никак не приходит мне на память! Скажи же, как она называется, дитя мое!
Сильвия поглядела на него каким-то отрешенным взглядом. Она перестала играть, но ее пальчики продолжали скользить по клавишам. Все ее страхи и смущение бесследно исчезли, и осталась только чистая радость и блаженство музыки, льющейся в наши сердца.
— Как же она называется? — нетерпеливо повторил Французский Граф. — Скажи мне название этой оперы!
— Опера? Я даже не знаю, что это такое, — прошептала Сильвия.
— Ну хорошо, а как же ты называешь дуновение ветерка?
— Я не знаю его имени, — отвечала девочка, вставая из-за пианино.
— Нет, это просто волшебство какое-то! — воскликнул Французский Граф, шагая следом за Сильвией и обращаясь ко мне, словно я в его глазах был неким хозяином этого вундеркинда-виртуоза и наверняка должен был знать, что именно она исполняет. — Вам доводилось слышать ее игру прежде, то есть, я имел в виду, не только сегодняшним вечером? Как называется это неуловимое дуновение?
Я отрицательно покачал головой. От дальнейших расспросов меня избавила леди Мюриэл, которая подошла и попросила Французского Графа спеть нам что-нибудь.
Граф с пафосом всплеснул руками и учтиво поклонился:
— Видите ли, миледи, я пролистал — то есть, я хотел сказать, просмотрел — все ваши песни и убедился, что ни одна из них не подходит для моего голоса! Они написаны не для баса!
— Но, может быть, вы что-нибудь выберете? — настаивала леди Мюриэл.
— Давай поможем ему! — шепнул Бруно на ухо Сильвии. — Давай поможем — ты ведь умеешь!
Сильвия кивнула.
— А можно мы попытаемся подобрать для вас какую-нибудь песенку? — ласково спросила она.
— Mais oui![29] — отвечал высокомерный певец.
— Конечно, можно! — сказал Бруно. И дети, взяв польщенного Графа за руки, повели его к шкафу с нотами.
— Надеюсь, они что-нибудь подберут, — заметила через плечо леди Мюриэл.
Я повернулся к Господину, намереваясь продолжить прерванный разговор.
— Вы заметили… — начал было я, но в этот момент подошла Сильвия, чтобы увести Бруно. Малыш только что вернулся ко мне и был необычайно серьезен.
— Ну пойдем же, Бруно! — настаивала она. — Мы же почти нашли ее! — А затем добавила шепотом: — У меня в руке — медальон. Пока они все смотрели на меня, я не могла им воспользоваться.
Но Бруно попятился.
— Тот человек уже сказал мне, как они называются.
