О'Санчес - Осенняя охота с Мурманом и Аленушкой
Алёнка узнала.
Миг! — и в руке у Лёхи повисло нечто, похожее на пестрый пятнистый, длиною в метр, пояс от темно-зеленого халата… Лёха стискивает ладонь в кулак — но Алёнка безвольно висит, зажатая в горсти… Хотя — Лёха чувствует, знает, понимает — сил в змее еще очень и очень много. Она могла бы сопротивляться… Но не сопротивляется. Признала его, признала хозяина… и свое поражение… и свою вину… Ох, же скотина прехитрая! Вот возьму — и все равно задавлю… чтобы не путала в следующий раз… Большой палец тебе на черепушку, а указательный под челюсть. Хруп — и нет орешка!..
Лёха смотрел на свою вытянутую руку и… не мог себя заставить сделать последнее движение… Правильно бабушка говорила: все щели не законопатишь, все одно сквозняк дорогу найдет, равно как мягкотелость и слабохарактерность. И жалость тоже. Было бы кого жалеть!.. Висит тут… как какая-то эта… сопля зеленая… если бы не память о дяде Саше, хрена бы я тебя пощадил!..
Леха встряхнул безвольное Алёнкино тельце, но та, словно бы в приступе невесть откуда взявшейся мудрости — ни гу-гу в ответ: всё на полную волю повелителя.
— Ну, что ты тут будешь делать, с этим… животным!.. Ладно. Алёнка, слушай внимательно, о-очень внимательно! Мне глубоко плевать, кем и чем ты питалась все это время и каких гнусных дел успела натворить. Уж ежели ты уродилась на свет прожорливым чудовищем, то ждать от тебя чего-нибудь иного бессмысленно. Было и было. А ныне возвращаешься ко мне в семью. Так я решил. Но впредь запомни: еще раз меня забудешь, или предашь — не помилую! Вот — глазами своими клянусь!.. и причиндалами!..
Леха ослабил хватку, и получившая прощение анаконда немедленно этим воспользовалась: только что висела как мертвая — ан уже обвилась упругими кольцами вокруг Лёхиного предплечья и юрк в рукав куртки! Лёха даже щекотку от гладких ее чешуек не успел почувствовать — а змея уже добралась до груди, переползла поперек до левого плеча, еще более ужалась в размерах, и вот она уже угнездилась в подмышке левой руки, согласно прежней, вновь обретенной привычке. Лёха на всякий случай повел плечом туда-сюда, прижал руку к боку — нет, нигде ничего не жмет, давит, не мешает. Пусть отогревается.
— Удобно, Алёнка?
Разумом Алёнка обделена, по крайней мере, в сравнении с Мурманом, но чует все настроения повелителя нисколько не хуже и очень ловко умеет пристраиваться на нем в качестве пассажира. Когда-то, на заре своего служению новому повелителю, змея облюбовала, было, место в паху, поближе к теплу, к нутряной ауре, но возмущенный такой — на грани извращения — бестактностью, Лёха решительно и жестко изгнал ее оттуда; с тех пор Алёнка помнила урок, да и сейчас, как выяснилось, не забыла: можно только под мышкой или ожерельем вокруг шеи.
Под ногами хрустнуло: вроде бы череп, то ли кошачий, то ли домового — поздно рассматривать. Лёха вдруг спохватился: а вампир-то где?.. Здесь он, здесь, гнусное марево под гнилым потолком успело переместиться метров на пять в сторону, к щели в соседнее подземелье… Кормить Алёнку этой субстанцией Лёха побрезговал, набрал побольше воздуху в грудь, взбил пальцами волглое пространство, сплетая простейшее заклинание пламени и дунул в сторону колыхания. Огромный клубок огня взревел коротко и страшно и опал, успев сожрать по крайней мере четверть темного трепещущего облака. Тем временем, остатки вампирского «облачного» естества поспешно втянулись в узкий проем, еще пара секунд — и его уже было не видно за толстой кирпичной стеной. По подвалу разлилась невообразимая удушающая вонь, как будто кто-то решил поджарить на просроченном рыбьем жире гниющий крысиный труп. Лёха, не помышляя уже о «контрольном выстреле», поторопился выпрыгнуть из подвала наверх, в ту же самую парадную, откуда он начал свои спелеологические изыскания и, как водится, в спешке допустил промах: в парадной кто-то был… тетка-почтальон. Та раскладывала по почтовым ящикам рекламный мусор и до смерти перепугалась, когда в пустой полутьме вестибюля, почти вплотную к ней, бесшумно возник здоровенный парень… Но обошлось: парень, не говоря ни слова, просто вышел из парадной — и страх отступил. А все-таки — лучше парами, по двое ходить по адресам старого фонда, может оно и дольше, но куда как спокойнее: всякие там наркоманы да извращенцы нападают, как правило, на одиноких — на женщин и стариков.
Лёха остановился посреди двора, вдохнул поглубже раз и другой, но уже не для изрыгания драконовского огня, просто, чтобы прочистить носоглотку и легкие от тошнотворного смрада — результата горения летучей вампирской плоти. Лёхе вроде бы и не смешно, а все равно расхохотался от внезапной мысли: интересно, почему в людских суевериях вампиры никогда не бывают увечными, телесно ущербными?.. Однорукий вампир, слепой вампир, с выбитыми клыками вампир, безногий, на тележке, с деревянными колодками-толкалками в костлявых лапах — это было бы очень прикольно, и в жизни, и где-нибудь в кино. Вот, например, этот опаленный монстрик — что с ним дальше будет? Восстановится, регенерирует, развоплотится, или станет первым в истории колдовства и магии вампиром-калекой?..
Может, вывернуть на Дворцовую, а оттуда куда-нибудь… позавтракать, типа… На Стрелку Васильевского, в университетскую столовку, например?.. Леха колебался недолго и пошел в обратном направлении, на Большую Конюшенную. А вампир, скорее всего, сдохнет, развоплотится, ибо Лёха на него дунул так дунул, не пожалел огня и ауры!
— Алёнка, слышишь меня? Дела наши благополучно завершены, но я бы хотел слегка поболтаться по городу, по магазинам, а до этого позавтракать. Тебя, конечно, с возвращением, но когда я говорю завтракать — это значит, что кушать мы будем в одно жало, а не в два. Тебе же придется потерпеть сутки-двое, и тогда уже, на охоте, оттянешься в прямом и переносном смысле этого слова. Не против?
Алёнка, вновь обретшая, после долгих лет одинокой и беспризорной жизни, своего повелителя, нисколько не была против: у нее теперь есть тот, кто вместо нее будет думать над сложностями бытия, заботиться о ней, кормить и приказывать.
На Большой Конюшенной, множество лет подряд, сквозь быстротекущие российские эпохи, вопреки времени, суете и социальным катаклизмам, существует пышечная, найти ее нетрудно, если идти от Невского по нечетной стороне, слегка не доходя до магазина ДЛТ, Лёха с самого раннего детства полюбил в ней бывать, первый раз это было с мамой… он был еще дошколенок… Леха как сейчас помнит две огромные, тянущиеся с улицы, очереди, каждая очередь в свой зал, там два зала, практически одинаковых по размерам, наполняемости и ассортименту… Лёхе очень скучно, он даже прихныкивает, но мама уговаривает его, обещает, что уже скоро, что недолго осталось ждать, а пышки не простые, с сахарной пудрой!.. Как это — с сахарной пудрой!? Лёха однажды тайком пробовал на вкус мамину пудру — она никакая не сладкая!
О-о, это было одно из самых волнующих кулинарных воспоминаний детства: кофе горячий, но не горький, а очень вкусный, с молоком, и пышки очень вкусные, и пудра сладкая.
— Мама, а почему этот дядя говорит: пончики? Это же пышки?
Взрослые, тесно стоящие вокруг и всюду в переполненном зале (это был правый, если с улицы смотреть, зал), засмеялись, а мама покраснела.
— М-да, питерские — они такие, менталитетные: еще под стол пешком ходят, а уже различают Москву и Ленинград!..
Лёха чувствовал, что взрослые насмешничают над ним, не совсем не зло, а как бы даже с одобрением… Круглые столики были тогда очень высокие, неудобные…
О, йес, это будет грамотная реализация первого (утреннего) этапа индивидуальной продовольственной программы: именно туда, и непременно в правый зал. Хотя и левый ничем не хуже.
Все как прежде: обстановка, ассортимент, запахи… разве что купюры и монеты иные, да очереди волшебно съежились, подобно змее Алёнке, и зал полупуст. Лёха решил ограничиться легким завтраком, в расчете на более существенный ресторанный обед, где-нибудь ближе к вечеру…
— Полдюжины пышек и кофе. Что?.. Шесть пышек, говорю, и кружечку кофе, всё.
Первую пышку Лёха укусил, как заранее собирался: весьма раздумчиво, медленно шевеля языком и челюстями, так, чтобы рот был свободен от привкуса жвачки и густого сладкого напитка… так называемого кофе с молоком… Да, с абсолютной уверенностью можно сказать, что это точно такие же пышки, с тем же самым вкусом, как и пять лет назад, и пятнадцать, и двадцать пять…
Лёха уселся за столик, поближе к окну, и теперь блаженно помаргивал, отхлебывая маленькими глоточками кофе и поглощая одну пышку за другой. Главное — не спешить, никто никого никуда не гонит, и так уже осталось три… две с половиной…
На приступочке у окна, возле батареи отопления, перемурлыкивались между собою две кошки, рыжая и серая, мирные такие кошечки, сытые, ленивые, ухоженные… И только Лёха мог видеть, что на самом деле это двое домовых, а никакие не кошки. Сидят себе, как на скамеечке, бок о бок, свесив мохнатые лапки, и хихикают, гримасничая совсем по-человечески. Смотрят в упор на него, на посетителя, поедающего пышки. Лёхе не шибко-то понятен домовячий язык, он больше ориентируется на тон, цвет их эмоций, мыслей, да и что там понимать — болтают про него, про тугоухого и слепошарого людишка, про тупицу, которому не лишне бы подстроить какую-нибудь каверзу…
