Александра Созонова - Красная ворона
И однажды дождь кончился! Иссяк, выдохся, ушел. Проснувшись от солнечных лучей, ласкавших лицо, мы с Рином встретили новый день ликующим воплем.
Конечно, первым делом мы помчались на Грязнуху. К сожалению, Филю взять с собой брат не разрешил. Но все равно мы вволю побарахтались в мутно-зеленой воде. Я даже научилась плавать! Оказывается, главное в этом деле — ничего не бояться и не дергаться.
Набултыхавшись и обсушившись на солнышке, мы побрели вдоль берега. Рин остановился у круглой заводи, вода в которой была не зеленой, а черной. Желтые кувшинки и белые лилии своей красотой подчеркивали таящуюся под ними тьму и холод.
— Здесь живет Он…
— Водяной? — Я тут же вспомнила слова брата, что он самый злобный из всех. — Рин, пожалуйста, не зови его!..
— Не трясись. На берегу он нам ничего не сделает.
Рин пристально уставился в самую сердцевину омута. Губы зашевелились в беззвучном шепоте, в посветлевших глазах зарябили искристые волны.
— Рин-ин… Пожа-алуйста, мне страшно…
— Заткнись.
К моему великому облегчению, Водяной к нам не вышел. Лишь забурлила вода, и в ее толще смутно проявилось что-то лохматое и тянущееся — то ли волосы, то ли водоросли. Еще почудился тяжелый взгляд из-под нависших бровей (или водорослей). Все это продолжалось лишь несколько секунд, и снова гладь омута стала черной и непроницаемой.
— Это из-за тебя, — зло бросил брат. — Из-за тебя он не захотел показаться. Трусиха!..
— Рин, если бы он показался, я бы никогда больше не смогла купаться в Грязнухе! И без того теперь буду бояться залезать в воду…
— Не будешь. Больше ни разу в нее не залезешь.
— Почему?!
Брат не ответил. Он выглядел очень усталым. Он всегда уставал после своих чудес, я к этому привыкла, но в этот раз особенно. Рин раскинулся на траве навзничь и тяжело дышал, прикрыв веки. Не решаясь беспокоить расспросами, я тоже улеглась, наблюдая за облаками и покачивающимися над лицом травинками.
— Пошли!
Голос был бодрым, но каким-то ожесточенным.
Я послушно вскочила. Всю обратную дорогу мы молчали, и только когда показались первые избы, я осмелилась спросить:
— Мы ведь и завтра туда пойдем, правда? Я не буду бояться плавать: только к омуту подплывать не стану.
— Нет.
— Но почему?!
— Завтра приедут родители и заберут нас отсюда.
— Откуда ты знаешь?
Он промолчал.
— Ты не можешь этого знать, ты врешь! Врешь!.. Не буду с тобой разговаривать.
Брат лишь пожал плечами.
Всю оставшуюся часть пути я тихонько плакала, прощаясь с летом, с речкой, с чудесными существами. Что бы я там ни вопила, в глубине души знала: Рин прав. Он не может ошибиться.
Баба Таня, встретившая нас у калитки с грозно открытым ртом, готовая к громам и молниям по поводу пропущенного обеда, взглянув на мое зареванное лицо, осеклась.
— Родители телеграмму прислали. Завтра забирают назад.
Она устало махнула рукой и прошаркала тапочками в дом.
Еще горше стало вечером, когда брат велел отнести на чердак Филю. На все мои слезы и мольбы повторяя, что место дожки — здесь и в город его брать нельзя. Я упиралась, и меня потащили на чердак силком. Там неожиданно стало легче — когда все пушистики, вместе с Филей, окружили меня разноцветным облаком и тихонько зацокали, запели — без слов, но что-то грустное и красивое.
На следующий день приехал папа. Он переговорил с бабой Таней, вручил ей белый конвертик и велел нам укладывать вещи. Я собралась накануне, поэтому успела слетать к избушке на краю деревни. Задыхаясь от бега, извинилась перед домовушкой, что ничего не принесла ему в этот раз, и настоятельно велела перебираться в дом бабы Тани. Пусть она смотрит телевизор и не верит в него, ну и что? Зато она добрая, и кошке Дуне наливает столько молока, что Дуня вполне может поделиться.
Домовушка ничего не ответил, только поморгал слезящимися желтыми глазами и скрылся в своей щели. Даже не назвал «Машенькой»…
Прощаясь с бабой Таней, я разревелась, уткнувшись лицом в передник, а она гладила меня по голове, утешительно бормоча, что это не насовсем и мы еще приедем к ней следующим летом. Но я знала, отчего-то знала точно, что не приедем больше никогда.
Рин же лишь кивнул бабе Тане, буркнув что-то неразборчивое, и первым запрыгнул в машину.
Слезы не оставляли и в пути. Чтобы не слышать моего нытья, папа включил погромче «радио Шансон» и все дорогу с нахмуренной и важной физиономией глядел прямо перед собой. А брат казался ничуть не расстроенным и даже подпевал и подергивал ногой в такт веселым песенкам.
Моя комната за время отсутствия стала просторной и неуютной. Сил на слезы и истерики уже не было, поэтому, сидя в одиночестве на полу среди кубиков и игрушек, я тихонько подвывала, ощущая себя самым несчастным существом на свете.
— Ревешь?
Рин просунул в дверь голову. Это было неожиданно — никогда прежде он не заходил в мою девичью светелку.
— Знал бы ты, как мне дожек жалко!.. И домовушку.
— Глупая, — он вошел целиком. — Дожки там дома. Здесь им было бы плохо. Они бы болели и грустили. Их бы вместе с пылью в пылесос всосали!
— Мне тоже плохо без моего Фили. Я тоже буду болеть от горя.
— А знаешь, — брат присел рядом со мной на ковер и зажмурился, — дожки, конечно, могут жить лишь там, где природа, где рядом лес и вода. Всякая нечисть — тем более. Но есть существа не менее сказочные, но городские. Их зовут… — Он задумался на мгновение. — Их зовут госки.
Рин распахнул глаза. По радужкам разбегались зеленоватые волны, в которых прыгали светлячки. И я уже этого не боялась…
Игры с тенями
Мы дружили. Правда, в его понимании этого слова.
Рин был не по-детски самодостаточен и ни в ком не нуждался. Я же привязалась накрепко. Брат мог не разговаривать со мной неделями, и не потому, что мы были в ссоре: просто увлекшись чем-то своим, куда мне не было доступа. В такие времена я ходила снулая и потерянная. Знала, что трогать его нельзя — чревато большими неприятностями. Самой же занять себя было нечем. Точнее, все возможные занятия и развлечения казались пресными — в сравнении с тем, что мог придумать Рин.
Когда же брат одаривал меня вниманием, следовало беспрекословно ему подчиняться и соблюдать множество негласных правил. Главное было таким: «Я всегда прав, и даже если я говорю, что земля не круглая, а имеет форму чемодана, ты должна не возражать, а безоговорочно верить. Иначе — катись на все четыре стороны».
Подобное положение вещей жестко дисциплинирует. Зато и воздавалось мне с лихвой. Вряд ли у кого-то еще было столь яркое и необыкновенное детство, какое повезло иметь мне. Я бы многое могла рассказать. О том, что если научиться пить солнечный свет, по вкусу напоминающий лимонный сироп, смешанный с солью и мятой, то в процессе питья сам начинаешь светиться — так, что в темной комнате рядом с тобой можно читать… И о том, что, если оживить ненадолго снежную бабу, она будет играть с тобой в салочки, смешно переваливаясь на своих шарах и то и дело теряя нос-морковку… И о многом другом.
Но рассказ обо всем получился бы толщиной с «Войну и мир», и читатели устали бы удивляться и повторять то и дело: «Так не бывает», «Это немыслимо!» Поэтому (и еще потому, что мне жалко своего времени) поведаю лишь о самых запомнившихся чудесах. Например, об игре с тенями.
Мне было в то время девять лет. Год назад наши родители неожиданно разбогатели. Тогда было странное, особое время — кто-то резко богател, а кто-то, наоборот, исследовал помойки, чтобы не умереть с голода.
Из квартиры мы переехали в особняк на окраине, среди таких же особняков в окружении подстриженных газонов. В новом доме было целых три этажа и множество комнат. Обеих нянь сменили воспитатели и гувернеры.
Мама перестала ходить на службу, но интереса к собственным детям у нее не прибавилось. Когда мы случайно сталкивалась — в холле, гостиной, на лестнице — она в первый момент терялась, будто не знала, что полагается делать в таких ситуациях. Затем принимались поправлять мне бантик или заколку, задавать необязательные вопросы, не требующие ответов: о самочувствии, настроении, съеденной накануне пище. В такие моменты мне хотелось провалиться сквозь начищенный паркет от неловкости и стыда.
Папа в подобных случаях поступал проще (и честнее): важно кивал, словно шапочному знакомому, и шествовал мимо. Правда, он — надо отдать ему должное — подробно расспрашивал гувернеров о моих с Рином достижениях и промахах, достоинствах и пороках. (Бедняги трепетали при этой еженедельной процедуре.) Как правило, папа оставался недоволен их профессионализмом, и наемные воспитатели часто менялись. Я не успевала толком ни привязаться — и хотя бы от чужой тетеньки получить столь недостающее тепло, ни невзлюбить. Детская малограмотная няня и баба Таня из глухой деревушки вспоминались с чувством щемящей потери.
