Морис Дрюон - Тисту - мальчик с зелеными пальцами
Потом прибыли почти отовсюду — кто поездом, кто самолетом, кто на такси, а кое-кто даже на велосипеде — ученые мужи, которых именуют ботаниками и которые занимаются тем, что раздирают цветы на клочки, придумывают им трудные названия, засушивают их на промокашках и смотрят, через сколько времени они потеряют свою естественную окраску.
Заметим, кстати, что подобная профессия требует от людей обширных познаний.
Когда ботаники собираются все вместе, то такое сборище называется у них конгрессом. И так, в Пушкостреле состоялся конгресс ботаников. И если существует на белом свете бесчисленное количество самых разно образных цветов, то, не в пример цветам, все ботаники делятся всего лишь на три категории: ботаники известные, ботаники выдающиеся и ботаники знаменитые. Встречаясь, они величают друг друга или «сударь», или «господин профессор», или «достопочтимый коллега».
Поскольку пушкострельская гостиница была битком набита журналистами, наотрез отказавшимися ее покинуть, городским властям, пришлось — надо же где-то размещать ботаников! — разбить на главной площади своего рода кемпинг. С виду он чем-то напоминал цирк, но цирк захудалый.
Тисту жил в постоянной тревоге.
— А вдруг они дознаются, что сделал это я? — доверительно сказал он как-то раз Седоусу. — Вот будет номер!
— Не тревожься попусту, — успокоил его садовник. — Вся эта публика не способна сделать даже простой букет. Даю усы на отсечение, что они ни о чем не догадаются!
Садовник не ошибся: за целую неделю ботаники, изучившие с лупой в руках каждый цветок, каждый листик, не продвинулись в своих изысканиях ни на шаг. Тюремные цветы оказались самыми обычными цветами, это было очевидно, и отличало их от своих собратьев лишь одно: все они выросли за одну-единственную ночь. Тогда ученые ринулись в бой: ожесточенные споры, обвинения во лжи, в невежестве и мистификации так и гремели над кемпингом. И на этот раз кемпинг действительно напоминал настоящий цирк.
Но, как известно, любой конгресс, завершая свою работу, обязательно принимает резолюцию. Вот и ботаники перед закрытием конгресса тоже приняли соответствующую резолюцию, специально пересыпанную латинскими словами, дабы никто и ничего в ней не понял. В ней говорил ось об особых атмосферных условиях, о птицах, которые якобы могли занести туда семена, об исключительной плодородности земли возле тюремных стен, которую облюбовали пушкострельские собаки. Потом все эти ученые мужи покинули город, отправившись в другую страну, где вдруг объявилась вишня без косточек. Только тогда Тисту наконец вздохнул свободно.
А что же заключенные? Вам, наверно, хочется знать, что думали они сами обо всем происшедшем.
Так знайте же, что изумление ботаников, их волнения, даже их смятение — все это было ничто по сравнению с восхищением заключенных.
Раз перед глазами у них уже не маячили решетки в камерах, а тем более колючая проволока и острые зубцы на стенах, то отныне они и не помышляли о бегстве. Ворчуны перестали ворчать, ибо с удовольствием созерцали теперь все окружающее, а неугомонные злыдни тоже угомонились и уже не злились, не дрались между собой.
Жимолость, забившая все замочные скважины, мешала закрыть двери. Но самое любопытное было в том, что освободившиеся заключенные не пожелали покинуть тюрьму, потому что там пристрастились к садоводству.
Вот с этой-то поры и стали приводить пушкострельскую тюрьму в при мер как единственную в мире образцовую тюрьму.
Кто же больше всех радовался? Разумеется, Тисту. Он просто торжествовал, хоть и тайком.
Но до чего же трудно хранить какой-нибудь секрет!
Когда человек счастлив, его так и подмывает сказать кому-нибудь об этом; больше того, он даже готов кричать о своем счастье на всех углах и перекрестках. Ну, а Седоус, человек занятый, не всегда мог выслушивать откровения Тисту. Вот поэтому то, когда шум вокруг тюрьмы поутих, у Тисту вошло в привычку раз говаривать с пони Гимнастом.
Уши у Гимнаста были покрыты красивым бежевым пушком, до того нежным и приятным, что так и хоте лось прикоснуться к нему губами. И Тисту, проходя мимо пони, всегда шептал ему в самое ухо несколько слов.
Однажды утром, повстречав пони на лужайке, Тисту сказал ему:
— Послушай, Гимнаст, что я тебе скажу, но об этом никому ни слова!
Гимнаст пошевелил ушами.
— Я открыл одну важную вещь… — прошептал Тисту, — Цветы укрощают зло.
Глава десятая, в которой Тисту снова попадает под опеку господина Трубадисса u узнает доподлинно, что такое нищета
Лишь невероятные события позволяют маленьким мальчикам хоть немного отдохнуть от взрослых. Вполне понятно, что украшенная цветами тюрьма повергла город в величайшее изумление, впрочем не на долго… Скоро все стало на свои места, и никто уже не удивлялся, что там, где высилась некогда серая угрюмая стена, раскинулось целое море зелени.
Что ж, люди ко всему привыкают, даже к необычному.
Итак, когда страсти вокруг тюрьмы поутихли, озабоченные родители снова принялись за самое главное — за обучение Тисту.
— Полагаю, что теперь ему не мешало бы получить некоторое представление о нищете, — разглагольствовал отец.
— И потом, ему пора знать, что такое болезнь… Пусть хорошенько следит за своим здоровьем, — добавила мать.
— Господин Трубадисс наглядно и очень умело объяснил ему, что такое порядок. Пусть же он растолкует Тисту, что представляет собой нищета.
Вот таким-то образом на следующий же день Тисту с помощью свое го наставника господина Трубадисса узнал, что нищета, оказывается, ютится в трущобах.
Для такой вылазки Тисту посоветовали надеть старый голубой берет. Напрягая свой и без того громовой голос, господин Трубадисс объяснил Тисту, что трущобы находятся на краю города.
— Весь этот район трущоб — настоящий бич, — заявил он.
— А что такое бич? — спросил Тисту.
— Бич — это зло, великое зло, которое губит множество людей.
Господин Трубадисс мог не утруждать себя дальнейшими объяснениями. Сказанного было больше чем достаточно: Тисту уже потирал свои пальцы.
Но то, что он увидел, превзошло все его ожидания: тюрьма по сравнению с трущобами казалась раем. Узкие, грязные, зловонные дороги петляли между неким подобием лачуг. Глядя на эти ненадежные, зияющие щелями сооружения, кое-как сбитые из гнилых досок, так и думалось, что при малейшем порыве ветра все они рухнут. Непонятно было, как это они еще держатся! Двери залатаны были или картоном, или старыми досками от ящиков из-под консервов.
По сравнению с опрятным, каменным, богатым городом, который каждое утро подметали, вычищали, выскабливали, район трущоб казался совсем иным городом, уродливым и грязным; он даже вроде бы стыдился своего каменного собрата. Тут не было и в помине ни фонарей, ни тротуаров, ни лавок, ни муниципальных мусорщиков.
«Здесь не мешало бы посадить хоть немного дерна; он вобрал бы в себя всю грязищу и украсил бы эти ужасные дороги… и потом… посадить бы побольше разных вьюнков вроде ломоноса. Они наверняка укрепили бы эти жалкие, готовые развалиться лачуги», — размышлял Тисту, при касаясь пальцами к уродливым строениям.
В переполненных лачугах жило несметное количество людей, и у всех был, разумеется, болезненный вид. «Поживи-ка в такой теснотище, да еще без света — сразу побледнеешь… как цветок эндивий, который Седоус выращивает у себя в погребе. Если бы со мной обращались так же, как с этим цветком, я был бы несчастлив».
И чтобы дети трущоб могли полюбоваться на яркие цветы, Тисту решил рассадить у окошек красную герань.
— Скажите, а почему все эти люди обитают в каких-то кроличьих клетках? — неожиданно спросил Тисту.
— Очевидно, потому, что другого дома у них нет. Вы задаете мне глупые вопросы, — отозвался господин Трубадисс.
— Почему же нет у них дома?
— Потому что у них нет работы.
— А почему у них нет работы?
— Потому что им не везет.
— Значит, у них вообще ничего нет?
— Совершенно верно. Это-то и есть нищета.
«По крайней мере завтра у них будут цветы», — порадовался про себя Тисту.
Потом он увидел какого-то мужчину, избивавшего женщину, и ребенка в слезах, бросившегося наутек.
— Разве нищета озлобляет людей? — спросил Тисту.
— Бывает и так, — ответил господин Трубадисс и тут же произнес громовую речь, всю пересыпанную зловещими словами.
Из его речи явствовало, что нищета чем-то напоминает отвратительную черную курицу. У нее дурной глаз, крючковатый клюв и огромные, как мир, крылья, под которыми прячутся ее омерзительные цыплята. Господин Трубадисс знал их всех по именам: вот цыпленок-воровство, тот самый, который очищает кошельки и взламывает сейфы; вот цыпленок пьянство, который хлещет вино рюмку за рюмкой и валяется потом в сточной канаве; вот цыпленок-порок, которого так и тянет к подлым поступкам; вот цыпленок-преступление, который здорово смахивает на убийцу с револьвером в руке, ну и, конечно, самый зловещий — цыпленок-революция…
