Мариэтта Шагинян - Месс-Менд, или Янки в Петрограде
— Что же это вы, Полли, как будто ничего?..
— Дурак, — ответила спокойно Полли и так-таки не проронила ни слезинки.
Наверху, в будуаре покойной матери Артура, к величайшему изумлению и гневу этого последнего, водворилась почему-то миссис Элизабет Вессон.
Пересиливая свою скорбь и ненависть, Артур Морлендер решительными шагами поднялся по лестнице.
В этой комнате он не был лет пять. Она давно была заперта, и все эти годы с улицы можно было видеть тяжелые спущенные шторы на окнах. К изумлению Артура, вместо спертого запаха от ковров и шелков, вместо потускневшего лака и изъеденной молью обивки все в этой старой, запущенной комнате было обновлено и освежено. Веселые, светлые занавеси на окнах, мебель — совсем не похожая на прежнюю, стоявшую здесь уже пятнадцать лет, зеленые растения в кадках, хорошенький рабочий ящик и книжный шкаф с последними новинками. Никто, кроме старого Морлендера, не имел доступа в эту комнату: ключ висел у него на цепочке от часов вместе с брелоками. Было ясно, что Иеремия Морлендер сам приготовил ее для новой жилицы.
Словно отвечая на эти мысли, Элизабет Вессон подняла красивую голову и взглянула на Артура:
— Как видите, ваш отец ждал меня. Он так внимательно пошел навстречу всем моим простым вкусам. Жаль только, что не предупредил сына о нашем браке…
Достав из сумочки вчетверо сложенный листок, она протянула его Морлендеру:
— Взгляните, Артур, — наше брачное свидетельство. Мне тяжело говорить об этом сейчас, но еще тяжелее видеть ваше изумление и недоверие. При всей силе и твердости характера Иеремии, при всей его пламенной любви ко мне, он, видимо, не решился рассказать вам о вашей мачехе.
Она вздохнула и опустила голову. По щекам ее поползли слезинки. Ничто в этой красивой и печальной женщине, державшей себя удивительно спокойно, не напоминало ни самозванки, ни авантюристки. И все-таки Артур Морлендер задыхался от ненависти. То был удар — удар по его сердцу, самолюбию, уважению к отцу. Даже горе его было словно отравлено изрядной дозой уксуса и перца. От красоты до бархатного голоса — каждая черта, каждое движенье этой женщины вызывали в нем приступ бешенства, похожего на морскую болезнь.
— Я пришел сказать, что уезжаю из этого дома, — произнес он таким шипящим голосом, что сам не узнал его. — Но прежде чем уйти отсюда, я намерен услышать подробности смерти отца, о которых вы, видимо, осведомленнее меня.
Элизабет Вессон встала. Что-то сверкнуло ответно в ее иссиня-черных глазах с узкими, словно точки, зрачками.
— Мне хотелось мира с сыном Иеремии, — медленно начала она, — я была готова предложить ему гостеприимство и часть оставленных мне средств, потому что, узнайте всю правду, мистер, ваш отец завещал мне этот дом, и все свои сбережения, и чертежи своего изобретения… Но к такому непристойному тону…
— Чертежи своего изобретения? — воскликнул Артур.
— Да, чертежи своего изобретения. Хотите видеть завещание? Показать вам и, его, как я показала брачное свидетельство?
— Завещание отца хранится у нотариуса Крафта!
— Иеремия написал новое в России. Капитан «Торпеды» передал мне его вместе с вещами покойного.
— Я вызову старого Крафта и прочту новое завещание вместе с ним.
Крафт был давнишним нотариусом семейства Морлендеров. Артур кинулся к столику с телефоном. Пока его пальцы автоматически набирали номер, он думал, думал, пытаясь понять поведение отца. Гипноз? Обман? Преступление.
— Алло! 8-105-105! Дайте нотариуса Крафта. Как?.. Но когда же? Только что? Боже мой, боже мой!
Он положил трубку и повернулся к женщине:
— Его только что принесли домой с проломленным черепом. Шофер был пьян и разбил машину…
Новая миссис Морлендер не реагировала на это слишком горячо — она почти не знала Крафта. Но Артур был так подавлен, что на минуту почувствовал себя беспомощным. Лучший друг отца! Можно сказать, единственный! Знавший его как свои пять пальцев…
Слуга вошел и доложил о приходе доктора Лепсиуса. Артур кинулся ему навстречу.
Доктор подвигался не спеша. На лице его была приличествующая случаю скорбь.
— Дорогой мистер Артур, меня вызвали к генералу Гибгельду, но по дороге я решил заглянуть и к вам… Миссис Вессон, утром мне не удалось поздороваться с вами…
— Миссис Морлендер, — тихонько поправила она Лепсиуса.
— Я рад вам, доктор, — коротко перебил ее Артур. — Я прошу вас вместе со мной прочесть новое завещание отца.
— Новое завещание? Иеремия Морлендер, сколько помнится, написал одно до своего отъезда в Россию.
— А там написал второе… — вмешалась мачеха Артура, и слезы опять показались у нее на глазах.
Она встала, отперла шкатулку, стоявшую перед ней на столике, и протянула Артуру пакет, где с соблюдением всех формальностей, на гербовой бумаге было написано завещание Морлендер а.
Артур и Лепсиус, приблизив друг к другу головы, прочли его почти одновременно.
Это был странный документ, составленный в патетическом тоне. В нем говорилось, что всему миру грозит опасность коммунизма. Поэтому он, Иеремия Морлендер, в случае своей смерти завещает свое последнее изобретение на священную войну против коммунистов. Хранительницей его чертежей он делает дорогую свою жену, Элизабет, по первому мужу Вессон. Все состояние и дом в Нью-Йорке он безоговорочно завещает ей же, поскольку сын Артур в том возрасте, когда может сам себя прокормить. Далее следовала подпись Морлендера и двух свидетелей.
Лепсиус одним взглядом охватил содержание документа и невольно воскликнул:
— А где же Крафт? Это надо первым делом показать Крафту.
— Он умер.
— Умер?
— Несчастный случай с автомобилем, — вставила мачеха Артура.
Лепсиус прикусил нижнюю губу. Кое-что, готовое сорваться у него с языка, было мудро подхвачено за хвостик и водворено обратно, в глубину молчаливой докторской памяти.
— Да… — сказал он. — Вы разорены, Артур.
— Все, что принадлежит мне, — к его услугам, — вмешалась миссис Морлендер, — все, кроме, разумеется, чертежей, завещанных на святую цель. Я убеждена, что Иеремия составил это завещание под впечатлением увиденного в России. Он был наблюдательный и острый человек. И, может быть, из-за того, что он увидел, коммунисты убили его.
Она произнесла это так просто и убедительно, что мысли Артура мгновенно приняли другое направление.
— Клянусь, я отомщу убийцам! — воскликнул он, невольно вкладывая в эти слова все, что пережил за последние несколько часов. — Отомщу — или не вернусь живым, как отец!
Лепсиус несколько мгновений смотрел на него, потом взял шляпу.
— От всего сердца, Артур, желаю вам успеха, — произнес он медленно.
Лепсиус поцеловал руку вдове и двинулся к выходу, храня на лице все такое же наивно-скорбное выражение.
Но на лестнице лицо его мгновенно изменилось. По трем ступенькам к носу взбежал фонарщик, заглянул ему под стекла очков и сунул туда зажженную спичку. Глаза Лепсиуса положительно горели, как уличный газ, когда он пробормотал себе под нос:
— Или я дурак и слепец, или это не подпись Морлендера!
Он вышел на улицу, где в нескольких шагах дожидался автомобиль, но тут ему пришлось остановиться. Чья-то черная, худая рука схватила его за палку. Старушечий голос произнес:
— Масса Лепсиус, масса Лепсиус!
— Это ты, Полли? Что тебе надо?
— Вы большой хозяин, масса Лепсиус? Вас станут много слушать?
— А в чем дело?
— Черная Полли говорит вам: прикажите открыть гроб мастера Иеремии, прикажите его открыть!
— Что взбрело тебе в голову, Полли?
Но негритянки уже не было. Лепсиус посмотрел по сторонам, подождал некоторое время, а потом быстро сел в автомобиль, приказав шоферу ехать в отель «Патрициана».
Он ни о чем не думал в пути. У доктора Лепсиуса правило: никогда не думать ни о чем в краткие минуты передышки.
5. ОТЕЛЬ «ПАТРИЦИАНА»
Надо вам сказать, что хозяин «Патрицианы», богатый армянин из Диарбекира, по имени Сетто, имеет только одну слабость: он не пьет, не курит, не изменяет жене, но он бессилен перед своей страстью к ремонту. Должно быть, отдаленные предки Сетто были каменщиками. Каждую весну, при отливе иностранцев из своего отеля, Сетто начинает все ремонтировать, снизу и доверху. Он перелицовывает мебель, штукатурит, красит, меняет дверные фанеры, лудит, скребет, чистит, мажет, разрисовывает. Это равносильно лихорадке в 40-е. Что хотите делайте с ним, а он непременно затеет ремонт на всю улицу, заставляя чихать нью-йоркских собак.
Многие скажут, что это звучит плебейски и не согласуется с названием гостиницы. Они правы. Но диарбекирец тут ни при чем: он не хотел иметь гостиницы, не хотел называть ее «Патрицианой» и не хотел предназначать ее для знатного люда. Это вышло роковым образом. Когда Сетто с женой и детьми и большим запасом столярных инструментов, а также армянских вышивок эмигрировал из Диарбекира в Америку, пароход наскочил на плавучую мину, и множество пассажиров потонуло. Среди несчастных, барахтавшихся в воде, был человек в тяжелых, как подковы, и блестящих, как солнце, эполетах, утыканных золотыми позументами. Отяжелев под ними, он уже собрался тонуть, как вдруг, подняв глаза, увидел над собой целую эскадрилью больших желтых круглых тыкв. Они плыли; а за ними как ни в чем не бывало, поджав ноги, плыло все семейство диарбекирца, перебрасываясь мирными замечаниями насчет погоды.
