Мариэтта Шагинян - Месс-Менд, или Янки в Петрограде
— Кушает плохо, ругается. На гимнастику ни за что не полез, хоть я и грозил пожаловаться вам.
— Не полез, говоришь?
— Не полез, хозяин.
— Гм, гм… А ты пробовал вешать наверху бутылочку?
— Все делал, как вы приказали.
— Ну, пойдем навестим его… Кстати, Тоби, пошли, пожалуйста, шофера с моей карточкой вот по этому адресу.
Лепсиус написал на конверте несколько слов и передал их мулату. Затем он открыл шкаф, достал бутылочку с темным содержимым, опустил ее в боковой карман и стал медленно спускаться вниз, на этот раз по внутренней лестнице, ведущей к тыловой стороне дома.
Через минуту Тоби снова догнал его. Они миновали несколько пустых и мрачных комнат со следами пыли и паутины на обоях, затем через небольшую дверку вышли на внутренний двор. Он был залит асфальтом. Высокие каменные стены справа и слева совершенно скрывали его от уличных пешеходов. Нигде ни скамейки, ни цветочного горшка, словно это был не дворик в центральном квартале Нью-Йорка, а каменный мешок тюрьмы. Шагов через сто оба дошли до невысокого бетонного строения, похожего на автомобильный гараж. Дверь с железной скобой была заперта тяжелым замком. Только что Лепсиус собрался вставить ключ в замочную скважину, как позади него, со стороны главного дома, раздался чей-то голос.
Лепсиус нервно повернулся:
— Кто там?
— Доктор, вас спрашивают! — надрывалась экономка в белом чепце, красная как кумач. — Вас спрашивают, спрашивают, спрашивают!
Мисс Смоулль, экономка доктора, была глуховата — очень незначительное преимущество у женщины, не лишенной употребления языка.
— Кто-о? — растягивая звуки, крикнул Лепсиус.
— Хорошо! — ответила ему мисс Смоулль, усиленно закивав головой.
И тотчас же некто, бедно одетый, странной походкой направился через дворик к Лепсиусу.
— Черт побери эту дуру! — выругался про себя доктор. — Держишь ее, чтоб не подслушивала, а она знай гадит тебе с другого конца… Кто вы такой, что вам надо? — Последние слова относились к подошедшему незнакомцу.
— Доктор, помогите больному, тяжело больному! — сказал незнакомец, едва переводя дыхание.
Лепсиус посмотрел на говорившего сквозь круглые очки:
— Что с вашим больным?
— Он… на него упало что-то тяжелое. Перелом, внутреннее кровоизлияние, одним словом — худо.
— Хорошо, я приду через четверть часа. Оставьте ваш адрес.
— Нет, не через четверть часа. Идите сейчас!
Доктор Лепсиус поднял брови и улыбнулся. Это случалось с ним очень редко. Он указал мулату глазами на дверь стационара, передал ему ключ и двинулся вслед за настойчивым незнакомцем.
Только теперь он разглядел посетителя как следует. Это был невысокий бледный человек с ходившими под блузой лопатками, со слегка опухшими сочленениями рук. Глаза у него были впалые и разбегающиеся, как у горького пьяницы, на время принужденного быть трезвым. Под носом стояли редкие жесткие кошачьи усы; на шее болтался кадык.
— Вот видите, только перейти улицу, — лихорадочно твердил он доктору, приближаясь к высочайшему небоскребу коммерческого типа, — только и всего, экипажа не надо… — Видно было, что его стесняет каждый шаг, сделанный доктором, и он охотно ссудил бы ему для этого свои собственные ноги.
Доктор Лепсиус начал удивляться. Перед ним было отделение Мексиканского кредитного банка, не имевшее ничего общего с жильцами квартиры.
— Куда вы меня тащите? — вырвалось у него. — Тут контора и банк. Все закрыто. Где тут может быть больной!
— У привратника, — ответил незнакомец, быстро отворяя боковую дверку и пропуская доктора в светлую маленькую комнату подвального этажа.
Здесь действительно находился больной. Это был огромный мужчина, видимо только что принесенный сюда на носилках и сброшенный прямо на пол. Он был прикрыт простыней. Над ним склонялись двое: седой, важного вида старик в торжественном мундире банковского швейцара и старуха, сухая, маленькая, остроносая, плакавшая навзрыд.
Незнакомец быстро снял с раненого простыню и подтолкнул к нему доктора. Лежавший человек был буквально искромсан. Грудь его сильно вдавлена и разбита, ребра сломаны, живот разорван, как от нажима гигантского круглого пресс-папье, оставившего ему в целости лишь конечности и голову. Он отходил.
— Я тут ничего не могу сделать, — отрывисто произнес доктор, с изумлением глядя на умирающего. — Он уже в агонии, к великому для него счастью.
— Как! И, по-вашему, его нельзя заставить заговорить? — вскрикнул незнакомец. — Он не произнесет больше ни слова, даже если вернется сознание, а? — Он смотрел на доктора странными, разбегающимися глазами.
— Нет, — ответил доктор, — сознание не вернется, он умирает… умер. Он ваш родственник?
Но, к его удивлению, незнакомец, не дослушав даже вопроса, быстро повернулся и выбежал из комнаты. Старики, склонившиеся над мертвецом, плакали.
Лепсиус только теперь увидел, что несчастный был матрос. На рукаве его синей куртки была нашивка с якорем и крупной прописью: «Торпеда».
Доктор невольно вздрогнул. Он тронул за плечо плакавшую старуху:
— Голубушка, кто этот бедняжка?
— Сын мой, сыночек мой, Дип-головорез, — так его звали на пароходе… Ох, сударь, что это за день! Ждали мы его из-за моря, а вместо этого дождались из-под камня… Океан не трогал его, голубчика, а в городе, среди бела дня… ох-охо-хо!
— Как это случилось?
— Да говорили нам, что он шел из кабачка, а сверху, с виадука, оторвался кусок плиты и придавил его, как букашку. И рта не разинул. И принесли, так не кричал.
— Кто ж его принес? Вот этот человек, что сейчас вышел?
— Принесли полицейские с матросами. А этот, сударь, нам незнаком — должно быть, от доброты сердца сжалился. Сам и за доктором вызвался сходить и все беспокоился, не скажет ли Дип, сыночек наш, последнего слова… Верно, вы его знаете, так скажите ему от нас, стариков, спасибо.
— Хорошо, хорошо. Надо теперь вызвать полицейского врача, — ответил Лепсиус и вышел из привратницкой.
«Странно! — сказал он себе самому. — Множество странностей в один день… Приходит „Торпеда“ и привозит с собой политическую публику — странность номер первый. На той же „Торпеде“ нам доставляется мертвый Морлендер — странность номер второй. И вот, наконец, матрос с „Торпеды“, умерший ни с того ни с сего, от камня, слетевшего с виадука. А страннее всего — неведомый человек, с виду простой рабочий, которому, видите ли, непременно нужно узнать, сможет ли раздавленный матрос говорить. Будь я немножко свободнее, я занялся бы этими странностями на досуге, позадумался бы с трубочкой. Но теперь…»
Теперь у доктора Лепсиуса была своя собственная странность — номер пятый, и совершенно очевидно, что она оттесняла другие.
Придя в свою спальню и включив электричество, доктор со вздохом облегчения скинул смокинг. Мулат расшнуровал ему ботинки и надел на ноги вышитые турецкие туфли.
— Шофер возвратился? — спросил доктор.
Мулат молча протянул ему конверт. «Генерал Гибгельд просит доктора Лепсиуса пожаловать к нему между 7 и 8 вечера…»
Доктор поднял к очкам полную руку с браслеткой. Дамские часики с крупным, как горошина, брильянтом показывали без четверти семь.
— Черт возьми, ни отдыха, ни спокойствия! Его величество Бугае Тридцать Первый будет опять дожидаться своей бутылочки до глубокой ночи… Тоби, постарайся угостить его какими-нибудь сказками, чтоб он не заснул до моего прихода.
Полчаса доктор сидит, протянув ноги на решетку холодного камина. Он отдыхает молча, сосредоточенно, деловито, как спортсмен или атлет перед выступлением. Дышит то одной, то другой ноздрей, методически прикрывая другую пальцами. Не думает. Натер виски одеколоном пополам с каким-то благовонным аравийским маслом. Но вот полчаса проходит. Бессмысленное выражение лица становится снова остро внимательным, лукавым. Большие очки бодро поблескивают. Туфли сбрасываются; снова смокинг, ботинки, шляпа, все по порядку, палка — в руку, бумажник и трубочка — во внутренний карман, — доктор Лепсиус освежился, он готов для нового странствования, быть может снабжающего его фактами, фактиками, проверочными субъектами для чего-то такого, о чем мы никак не можем догадаться, тем более что мулат Тоби, преспокойно пропустив мимо ушей распоряжение доктора, а за воротник — две-три рюмочки, лег спать на холодную циновку в полупустой комнате, и не подумав навестить таинственного Бугаса.
4. ГЛАВА, НАЧИНАЮЩАЯСЯ С МЕЖДОМЕТИЙ
— Ай, ай!
— О господи!
— О-ой! Ой!
Такими возгласами встретила верная челядь тело Иеремии Морлендера. Старая негритянка Полли, няня, выходившая массу Иеремию и мастера Артура, одна не плакала — и это было тем удивительнее, что она-то и любила хозяина по-настоящему. Круглыми глазами, не мигая, смотрела она на цинковый гроб, теребя в руках серенький камешек-талисман. Немудрено, что швейцар, не утерпев, сделал ей замечание, правда, почтительное — негритянки на кухне побаивались:
