Александра Созонова - Красная ворона
И еще — одиночество. Наверное, тебе обидно это слышать, сестренка: знаю, ты всегда любила меня и продолжаешь любить, но это так. Я всегда остро ощущал его. И ребенком, не нужным своим родителям, и подростком, несмотря на школьную популярность. В период нашего дружного квартета — то бишь, прости, квинтета — оно поутихло, глодало не так безжалостно. Но стоило послать все в топку и улететь в неизвестность — накинулось с небывалой силой и яростью.
В пору моих первых странствий, когда я бросил Гарвард и юным повесой слонялся по Штатам и Европе, у меня случались подружки, приятели, спутники. Сейчас же — ни одного. (Редкая болтовня с подвозившими меня в авто или на яхтах не в счет.) Что джунгли, что степи, что пустыня — везде и всегда моим единственным собеседником была моя усталая, истасканная душа.
Скажу сейчас банальность: предельное одиночество — обычная участь творцов. Одиночество приводит к отчаянью, но и к адской гордыне тоже: один — как перст, как луна в ночи, как Бог. Приступы гордыни помогают не сломаться, не спиться, но они уходят и приходят, а в промежутках — волчий вой в душе. Неизбывный вой…
— Погоди-погоди, Рин! Какой такой волчий вой? Разве ты не говорил десять минут назад, что пребывал в блаженстве, какого не испытывал прежде?
— Вот ты меня и подловила! — Брат коротко хохотнул и помолчал. — Да, блаженство, отрада, ощущение отмирающего эго, дуновение близкой свободы — все это было. Где-то на третий год странствий я смирил все бури в душе и окунулся в подобие нирваны. Но, как оказалось, это было флером, легким радужным покрывалом — а в глубине, в тайниках подсознания жили всё те же монстры. Стоило встретить в глуши джунглей подобное мне существо, как выяснилось, что эго со своим списком желаний и не думало умирать, и неутоленное одиночество взвыло с новой силой.
Потому я и ринулся на ее поиски на следующее же утро.
Двигался, как ищейка, на запах — не тела, а дара, души и ума. Уникальный и тонкий аромат, ни с чем не спутаешь. Запах или зов? Честно сказать, не знаю. Я ощущал его ночами, перед тем как заснуть, и утром, сразу после пробуждения. В остальное время двигался наугад.
Периодически запах пропадал, зов стихал — как ни вслушивался, продрав глаза, как ни медитировал на звездную россыпь. Она словно выскальзывала из общего со мной пространства, ныряла в иное мироздание. Отсутствие могло длиться от трех дней до нескольких недель. В зависимости от срока ввергало то в нетерпеливую досаду, то в отчаянье.
В хорошие дни ощущал себя самцом бабочки, что чует фермент подруги за сотню километров. В плохие приказывал себе, стиснув клыки: «Ждать. Просто ждать».
Оттого, что днем двигался во многом наугад, путь вышел зигзагообразным. Когда понял, что направление — северо-запад — совпадает с курсом на родные места, обрадовался. Поскольку к тому времени устал от странствий и подумывал о возвращении.
Мы встретились через четыре месяца, в Греции, в придорожной забегаловке под Салониками. В последние дня, когда зов (он же запах) стал особенно внятным и я понял, что нагоняю, почти перестал спать. Точнее, засыпал на час-полтора раза три в сутки, чтобы увеличить периоды прислушивания и принюхивания. Старался продвигаться вперед и днем, и ночью. Каждая задержка на пути, каждая остановка вызывала взрыв раздражения.
Так и в тот день, когда подвозивший меня дальнобойщик — добродушный пузатый грек, не владевший английским, но буйно и внятно жестикулировавший — остановился, чтобы пообедать, едва сдержал вопль досады. Запах не пропал, как обычно, после рассвета, он витал надо мной, усиливаясь, и самец бабочки вибрировал — всеми крыльями и всеми фибрами.
Я узнал ее сразу, как только вошел. Со спины. В душной и шумной закусочной, среди потных горластых шоферов и крепко сбитых официанток она смотрелась миражем, фантомом. Я застыл возле ее столика у окошка — в ушах гудело от волнения и недосыпа, потрясение сковало язык. Не меньше минуты пялился, как аквариумная рыба, на сошедшую с моего полотна Незнакомку.
Лиловый шелк длинного платья. Черная шляпка под вуалью. Медные волосы убраны в строгую прическу. Глаза прозрачные (не зеленые, серые — единственное отличие) и холодные. Шею вблизи ключиц пересекал длинный шрам. Еще один небольшой шрамик приподымал краешек верхней губы, отчего казалось, что она постоянно усмехается.
Я помнил эту шею смуглой и гладкой, шрам же был старый, заживший. Оттого и пялился дурак дураком так долго. Потом дошло, что это шутка. Намек на голую Гелу, надо понимать. Две дамы в одном лице, и обе не совсем живые.
«Ну, здравствуй! — Обретя дар речи, я уселся рядом, с шумом отодвинув стул. — Мне лестно, честно сказать, что ты столь детально изучила мое творчество».
Она подняла голову, словно только что меня заметила. «И тебе не болеть. Мальчик созрел для общения?»
На столике лежал изящный блокнотик, в который она что-то записывала тонким серебристым карандашом. Пустая чашечка из-под кофе. Эпатажная поэтесса? Светская львица, обдумывающая состав элитной вечеринки?.. Жизнелюбивые греки, коренастые ловцы кайфа, пожирали ее горячими взорами, причмокивали губами. Правда, вожделение в ласковых бараньих глазах перекрывалось изумлением.
Взгляды и вздохи отскакивали от ледяного лица, не задевая.
«Созрел. Больше того, проделал немалый путь ради беседы с тобой».
«Ценю. — Она церемонно кивнула. — Ты нашел ответы на мои вопросы?»
Подошла официантка в несвежем фартучке, которым обмахивалась от духоты, и я заказал апельсиновый сок со льдом.
«Да. Только прежде давай познакомимся. Мое имя, думаю, ты знаешь. А как тебя величать?»
Она подняла глаза к плетеному из веток потолку, сложила губы трубочкой и выдала нечто по-птичьи звонкое и по-рыбьи невнятное. Больше всего череда звуков напоминала английское слово «еллоу».
«Как-как?..»
«Не старайся: все равно твои голосовые связки не справятся. Не обижусь, если никак не будешь меня величать. Так что насчет ответов?»
«Мои творения — и дожки, и птица Гаадри, и Зеленый Океан — всё, во что я вложил больше, чем душу, больше, чем ум и фантазию — существуют где-то во вселенной. И я обязательно увижу их и пообщаюсь с ними, лишь только сброшу груз плоти и обрету полную свободу передвижений».
Она рассмеялась: «Блажен, кто верует!» Смеялись губы, тихонько звенели сережки с сапфирами в оправе из платины или серебра. Лишь глаза оставались холодными. Опустив ресницы, принялась рисовать что-то в блокнотике. Личико стало острым — такие называют лисьими. Пять-шесть штрихов — и передо мной лег рисунок: ручки-ножки-огуречик, три вздыбленные волосины и подпись «Рин дурак». Полюбоваться на свой портрет мне не дали — листок был вырван и подожжен от зажигалки в пустом блюдце.
«Как думаешь, это творение обрело жизнь где-то во вселенной?»
Я неуверенно пожал плечами и глотнул ледяного сока. Почему-то он отдавал инбирем.
«Несомненно! — ответила она себе. — Где-то и в каком-то виде. Но я вряд ли захочу когда-нибудь посетить его и пообщаться».
«Сравнение некорректно».
«Ах, ну конечно! — она усмехнулась, дернув шрамиком. — Я же не вложила в это «больше, чем душу» и «больше, чем ум и фантазию». Кстати, что может быть больше души? Просвети меня, малоумную».
Я задумался, подбирая слова. Она продолжала что-то чертить в блокнотике.
«Искра. Дух… Ты же сама прекрасно знаешь, как это называется. Дыхание Творца».
«Вот так?» Она подняла на меня прозрачные глаза и подула. Ветерок пробежал по лицу, всколыхнул волосы надо лбом. Кожа, которой он коснулся, завибрировала, стала горячей. Сердце застучало громко и часто, тело налилось буйной силой, рвущейся выплеснуться вовне.
Потрясенный метаморфозой, я уставился на нее, уже не владея лицом. Что происходит?.. Пальцы обеих рук забарабанили по столу. Их ритм убыстрялся, достигнув бешеного. Стакан с недопитым соком опрокинулся и покатился, залив блокнотик. Я с хрустом сжал кулаки — пальцы стихли, но бурлившая в них сила переместилась в ступни, и ноги под столом принялись отбивать чечетку.
На меня оглядывались, хихикая и перешептываясь. Проходившая мимо официантка едва не выронила поднос с тарелками и вином и звонко выругалась.
«Прекрати!!!..»
«Я давно прекратила». Что-то еще читалось в ее взгляде, помимо насмешки — чересчур пристальном, чересчур прозрачном, но что именно, определить я не мог: был не в том состоянии.
Следовало выскочить прочь, на улицу, трястись и стучать ногами подальше от чужих, выпученных от изумления глаз. Но я боялся, что не справлюсь с этим простым действием: грохнусь на пол и забьюсь в припадке вроде эпилептического. Или примусь танцевать мумбу-юмбу, опрокидывая столы и стулья.
«Перестань! Пожалуйста!..»
Потихоньку безумие тела стало стихать. Видимо, она сжалилась. Ноги уже не барабанили в пол, но лишь подрагивали. Сердце забилось медленнее, стук стал ровным, как маятник. Я перевел дух и смахнул со лба испарину. Оглядевшись, покивал мужикам за соседними столиками с извиняющейся улыбкой. Те покивали в ответ, а один — кажется, подвозивший меня дядька, сочувственно пошлепал тяжелой лапищей по спине. Мол, бывает, все мы с тараканами, а кое-кто даже с клопами…
