Александра Созонова - Красная ворона
«Ты, видимо, и есть такая взрослая тетенька, опытная мастерица? Потому и выбрала назидательный тон? Предупреждаю: даже в сопливом детстве терпеть не мог, когда со мной говорили свысока. Об этом знали и гувернеры, и учителя, и родители. Чревато!..»
Она вновь рассмеялась, искренне и заливисто. «Какой забавный! Ершистый, огрызается… Ты чуть не ошпарил меня самолюбивой злостью. В смеси со страхом. Вот уж поистине красная, импульсивная ворона!»
Я и вправду разозлился — ты же знаешь, как меня задевает снисходительный тон. Но посчитал, что сумел спрятать злость и обиду за иронией. Оказывается, не сумел. «Ворона давно не красная. Она радужная. Порой напоминает жар-птицу — когда меня искрит от вдохновения. Может быть белой или даже прозрачной, как воздух. А может — зеленой, голубой, лиловой. На выбор!»
«И давно она была прозрачной?»
«Месяц назад. Я обитал тогда на вершине пятитысячника, к северо-западу отсюда. В горах всегда становишься прозрачным. Эго умирает…»
Она бросила на меня внимательный взгляд, пригасив улыбку, и я продолжил: «…Охватывает свобода, та самая — совершенная и невесомая, когда уже не хочется никого удивлять, эпатировать или ударять. Когда нетрудно следовать фразе «подставь правую щеку» — и не так, как поступают считающие себя христианами: сжав зубы, пересиливая свою натуру и в глубине души желая обидчику «раскаленных углей на голову», как выразился апостол Павел…»
Я говорил и говорил — меня понесло. Она слушала, опустив лицо, прикрыв глаза длинными и жесткими, как у всех индианок, ресницами. Ни зрачков, ни губ я не видел и потому мог льстить себе, что она серьезна, что насмешливая улыбка не вернулась.
«…Без насилия над собой, без ответной злобы. Чужая агрессия проходит насквозь — как в одной песенке: «дождь проходит сквозь меня», «свет проходит сквозь меня» — и, не встречая сопротивления, сходит на нет, утекает в песок. Там, на вершине, собственные резкие и страстные поступки кажутся глупыми детскими выходками…»
«Вроде сожжения дома?»
«Да. Его сжигал глупый и самовлюбленный подросток. Запалила своим пером огненно-красная уязвленная ворона».
«А на вершине пятитысячника восседал мудрец в белоснежных одеждах. Парила чистая до прозрачности птица. Но отчего тогда прозрачная птица снова обрела яркое оперение и резкий голос, спустившись с высот сюда, на эти развалины?» Она подняла глаза: вместо сочувственного понимания, что я ждал — та же насмешка!..
«Странно, что ты спрашиваешь! Оттого, что без эго — страстного, бьющего через край — невозможно творить. Никогда не мечтал стать святым или просветленным. Но творил и выдумывал, сколько себя помню».
«Имела счастье видеть твои творения: слонов в ярких разводах, от которых шарахаются их жены и дети, клыкастых птиц, чьи огромные зубы мешают им ловить насекомых, кувыркающихся в воздухе мартышек. Ты знаешь, что через три-пять дней слоны линяли, мартышки теряли крылья, а попугаи с облегчением переставали клацать зубами?»
«Да. Именно поэтому я позволял себе шалить, не просчитывая последствия».
«А сколько жили твои дожки или лесная нечисть — как только ты переставал о них вспоминать?»
«Не знаю. Но думаю, дольше, чем держались крылья у обезьян и зубы у попугаев. Ведь в их сотворение я вложил не в пример больше».
«А что сталось с героями твоих картин, после того как огонь пожрал полотна?»
Ее вопросы врезались в меня, и каждый следующий — чувствительнее и больнее. И каждый ответ давался все тяжелее.
«Я думал об этом. Полной уверенности у меня нет, но надеюсь, они благополучно живут в тех мирах, что я для них сотворил».
«Ах, ты надеешься, но полной уверенности нет! А ты знаешь, перед кем ответственен творец — в первую очередь? Не перед потребителями его творений, не перед идиотами-критиками или снобами-искусствоведами. И даже не перед Господом Богом!» Она возвысила голос, и снова, к стыду своему, я ощутил укол страха.
«Знаю. Перед своими детьми».
«Так что же тогда ведешь себя, как глупый вздорный мальчишка?!»
Она спрыгнула с изваяния, вызвав фонтан брызг. Черные глаза метали молнии, ноздри раздувались. Ей-богу, если б не знал, что подобные ей не могут испытывать сокрушительных страстей, решил бы, что сейчас буду испепелен. Впрочем, полной уверенности, что это игра, а не истинный гнев, у меня не было. Да и сейчас нет.
Я тоже вскочил и подался к ней. Страх можно задушить только встречной атакой.
«Я не опытный зрелый мастер, но и не мальчишка! Да, я многого еще не знаю и потому не умею. Но я хочу узнать, я прилагаю усилия, чтобы понимать и ведать, черт побери!.. И ты возникла здесь не просто так, по прихоти южного ветра или велению дамского каприза. Ты явилась, расслышав мой голодный зов, мой одинокий вой. Явилась, чтобы рассказать, чтобы восполнить мое незнание. Ведь так?!»
Она презрительно сощурилась. «Раскатал губу, как говорят в твоем мире! Не знаешь даже такой простой и очевидной вещи, что у подобных тебе нет и не может быть учителей».
Этого я не ждал и на миг растерялся. А потом меня затрясло.
Как чумовой вцепился ей в плечи — она вскрикнула от боли и неожиданности.
«Нет учителей?! Прекрасно! Мне все равно, каким назвать это словом и в какие отношения воплотить! Ты будешь моей возлюбленной, или сестрой, или матерью, или духовницей — да хоть личным демоном за левым плечом! Я не отпущу тебя, пока ты не поделишься со мной всем, что знаешь и можешь!..»
Она вырывалась — я не отпускал. Яростный драйв удесятерил силы. Я чувствовал ее испуг, и это вдохновляло, словно сто боевых грамм или музыка для атаки, сочиненная самим Пифагором. Она испугалась, я ясно видел. Но при этом в глазах оставался покой. Странное ощущение…
«Не вырвешься, не пытайся! Я сильнее тебя — путь только физически, этого довольно! Жар-птичке не выпорхнуть из моей грубой хватки!..»
Я демонически хохотал. Я прочувствовал до мозга костей, что ощущает насильник и отчего он лишь распаляется от сопротивления жертвы. При этом не то что изнасиловать, даже ударить или порвать ее одеяние для меня было немыслимо. Я почти боготворил ее. Но при этом вцепился в нежные плечи, как изголодавшийся зверь, не давая уйти. И рычал от злобного торжества…
Одеяние порвала она — чтобы выскользнуть, оставив его в моих руках. Резкий треск ткани отрезвил. Только что она билась, тяжело дыша, исходя гневом и страхом — и вот уже спокойна, как светская дама на рауте. Покой, обитавший на дне зрачков, обрел тотальность.
Не стесняясь наготы, она подняла руки и поправила растрепавшиеся волосы. Тело было смуглым, как желтоватый мрамор, светлее лица. Маленькая округлая грудь напомнила античность с ее канонами красоты, но талия была слишком тонкой — и для Афродиты, и для индусской девушки.
Я был ошеломлен, но вряд ли в этом присутствовал эрос. Разве что самую малость. (С учетом тесного соседства с мраморными божествами, предающимися изощренным ласкам, это может показаться особенно странным. Будь это сценой из фильма, она обязательно кульминировала бы в красивое соитие — где боги улыбались бы нам, советуя самые сладкие позы.)
Она протянула руку, взяла у меня оторванный лоскут сари и скрепила на плече и поясе с тем, что соскользнул к ее ступням. Присев на корточки у воды, сполоснула порозовевшее от борьбы лицо. И все без звука.
Только перед тем как исчезнуть в зеленых зарослях, оглянулась и бросила насмешливо: «Если хочешь еще увидеться и поговорить — отыщи меня. Только огненно-красных и диких ворон я больше не потерплю. Когти и клювы будут обламываться безжалостно. И еще учти: не ты, а я буду задавать вопросы. Собственно, я их уже задала — о судьбе твоих творений. Подумай и ответь — если сможешь!»
Не один час я восстанавливал душевное равновесие, покачиваясь в воде на спине и уперев зрачки в закатную синь, а потом в звездную россыпь. Чтобы успокоиться, нырял и всматривался в каменные лица — покуда хватало дыхания — четырехголового Брамы, что восседал в одиночестве у самого дна. Бог-творец, коллега, можно сказать — значит, должен мне покровительствовать. По крайней мере, дать добрый совет. Но Брама был глух к моим вопрошаниям.
Поначалу решил, что не стану ее разыскивать. Но, прополоскав в прохладной ночной воде злость, досаду и страх, снизив градус бешенства, понял, что это решение может стать самой большой глупостью моей жизни.
Не знаю, как тебе объяснить, Рэна. Отчего-то я четко понимал, что ее осведомленность о моей жизни (тут и красная ворона, и детские чудеса, и сожженный дом) — не банальная телепатия. Она не считывала мою суть, глядя в мои испуганные зрачки, она знала ее еще до нашей встречи в развалинах храма. Возможно, знала даже больше, чем я сам о себе.
И еще — одиночество. Наверное, тебе обидно это слышать, сестренка: знаю, ты всегда любила меня и продолжаешь любить, но это так. Я всегда остро ощущал его. И ребенком, не нужным своим родителям, и подростком, несмотря на школьную популярность. В период нашего дружного квартета — то бишь, прости, квинтета — оно поутихло, глодало не так безжалостно. Но стоило послать все в топку и улететь в неизвестность — накинулось с небывалой силой и яростью.
