Константин Арбенин - Иван, Кощеев сын
Горшеня опешил, ногу свою тереть перестал.
— Да что ты, — говорит, — успокойся, твоё величество! Я колоть тебя не собираюсь, я вообще немного перепутал — я не инвалид! Был инвалид, а потом как-то рассосалось. Это я так сказал, по многолетней привычке. Смотри! — и тёртой ногой какое-то камаринское коленце отбил.
— Как же — рассосалось! — не верит Фомиан. — Инквизиторы мои тебя на комиссию вызвали — вот и рассосалось. Знаю я вас, инвалидов, мне о вас подробно докладывали: какие вы ленивые и от работы отлынивать хитроумные!
— Да не инвалид я! — заорал Горшеня. — И вообще, твоё величество, мне поспешать надо, а ты… а вы тут пересыпаете из пустого в порожнее! Сказал же — не инвалид я, а простой мужик, в ваши покои королевские совершенно случайно зашедший.
Успокоился король немного, с колен на четвереньки перебазировался.
— А как ты сюда зашёл? — интересуется с опозданием, по сторонам оглядывается.
— Вон из-за того ковра вылез, — показывает Горшеня пальцем своим, отнюдь не дамским. — За ним дверца такая махонькая. Неужто не знали, твоё-ваше величество?
— Не знал, — признаётся Фомиан.
— А я не знал, что это королевские покои; я по делам пробегаю и, надо сказать, тороплюсь очень!
— По делам? — вдруг догадка какая-то лицо Фомиана озарила, слёзы враз высушила. Поглядел он на мужика повнимательнее, светильником его обмахнул. — Постой, постой…
— Да я и не садился, — замечает Горшеня, — всю дорогу стоймя стою. Это вы тут присевши.
— Постой, погоди! Да ты никак — этот… он самый!
Горшеня на пузо своё глянул — будто бы со стороны себя определить попытался.
— Ты же и есть, — медлит с догадками Фомиан, — тот, который…
— Да кто ж?! — не выдержал Горшеня.
— Ну он самый — народ! Так?
Горшеня опять на пузо своё уставился, ищет внутри себя ответ на поставленную его величеством задачу. И вспомнил почему-то, как недавно его по этому пузу стрельцы нещадно лупили на ярморочной площади. Аж заурчало его нутро от этих нещадных воспоминаний.
— Народ? — переспрашивает Горшеня. — Эка куда хватили, ваше заплаканное величество! Хотя, может быть, если развернуть с заду да вверх тормашками… Нет, конечно, не то чтобы совсем уж народ, то есть не то чтобы весь и сразу… Но в какой-то значительной мере… можно и так сказать, — и сам этой версии обрадовался, стал ей подкрепления подыскивать. — Конечно, ежели на меня при свете взглянуть — получается: плоть от плоти, лямка от лямки… В общем, да — народ, конечно, не прослойка же какая-нибудь кремовая!
Фомиан встал в рост и на Горшеню смотрит озадаченно, с каким-то потаённым чувством.
— Не чаял прямо вот так свидеться… — говорит почти торжественно. — Не ожидал…
— Да я тоже не ожидал, — отвечает мужик. — Даже и в мыслях не было.
Помялись они оба. Теперь, когда каждый понял, с кем имеет дело, получилось, что говорить-то им друг с другом особо и не о чем. Пока выясняли личности — вопросы были, а выяснили — и всё, и пауза. Только королевские мыши шуршат да потрескивают фитили у свечек. Да к тому ж Горшеня одним глазом всё на клубок поглядывает — бежать ему пора!
— Прости, ваше величество, — кланяется мужик, — но некогда мне. И хотел бы с тобой о многом поговорить, можно сказать, всю жизнь на то настраивался, да уж больно момент теперь неподходящий! Нет у меня сейчас на тебя ни минутки времени, ваше-твоё величество, — друзья мои, понимаешь ли, в неминучей опасности!
— Куда ж ты побежишь, ночью-то? — заботливо спрашивает Фомиан.
— А куда бежал, туда и побегу. Вон за тот коврик сейчас сигану — там, небось, ещё одна потайная дверца спрятана. Собачка моя китайская дорогу знает!
Король взял канделябр, подошёл к тому ковру, где клубок вертелся, и угол его приподнял. Так и есть — укромная дверца за ним виднеется!
— Ты бы тут с дверями своими разобрался, — советует королю Горшеня, — ковры бы да шкафчики все проверил, щеколды позапирал. А то время сейчас беспокойное — мало ли что!
— А чего мне бояться! — говорит король Фомиан. — Ко мне без стука никто войти не смеет!
— Да так ли?! Я-то посмел. Значит, и другие случаи возможны.
— Инвалиды? — спрашивает король.
— Да хоть и инвалиды. Только не те, про которых ты думаешь… Ну всё, ваше-твоё величество, бывайте здоровы, живите покато!
Фомиан помолчал немножко, потом вдруг схватил Горшеню одной рукой за бок и говорит жалобно:
— Слушай, мужик, возьми меня с собой! А?!
Горшеня не сразу нашёлся, что ответить, — не каждый день к нему царственные особы в попутчики напрашиваются!
— Нет, — говорит, поразмыслив. — У тебя своя доля, твоё величество, у меня — своя. Концы с концами сходятся, а гонцы с гонцами — навряд ли.
И юркнул в дверцу — побежал далее за волшебным клубком.
Король Фомиан опустил ковёр, носом шмыгнул. «Вот тебе и народ! — думает. — Никакой обоюдности! Побежал по своим делам, какую-то гадость напоследок высказал… Эх, разлука ты, разлука!..» Хотел сначала двери все по мужицкому совету проверить да щеколды запереть, а потом махнул рукой, поставил канделябр на стол и опять носом в подушки рухнул. И зарыдал, зарыдал…
Сколько там ещё потайных коридоров пришлось преодолеть Горшене — он не сосчитал. Но вот наконец вывел его клубок прямо во дворцовую кухню. Изголодавшийся Горшеня ещё на подходе едва в обморок не рухнул от одних запахов, а уж когда вошли, так и остолбенел. Стоит и смотрит, как котлы соборные жаром пышут, вкусностями разными булькают, вдыхает воздух, всякими пряными приправами напичканный. Одним запахом и закусил — много ли мужику надо! Чего большего взять как-то боязно. «Уж не та ли, — думает, — это кормушка, про которою мужички на пароме сказывали? За которую локтями бодаться приходится придворным чинам?»
А на кухне как раз — самый мёртвый час. В углу на лавке дрыхнет толстый королевский повар; к нему притулились поварята, будто поросята к своей к свиноматке. Повар своим архиерейским храпом задаёт тон большому кастрюльному оркестру: как выдохнет тремоло, так все крышки на кастрюлях подпрыгивают и дребезжать начинают. А поварята — ничего, они к этим фугам привыкшие, спят хоть бы хны, только подхрапывают тонюсенькими голосками.
Пока Горшеня эту кухонную симфонию слушал, клубок к плите подскочил да возле самой большущей кастрюли вертеться принялся. Кастрюлища та — всем котлам и кастрюлям мамка и царица, даже самый могучий богатырь её ни опорожнить, ни обхватить не сумеет — таковы её недюжинные размеры! Булькает в ней великое варево, по запаху — уха! Крышка с той кастрюлищи съехала (от храпа, видать), и варево во все стороны поплёвывает так аппетитно, что у Горшени прямо спазм по горлу пробежал. И вдруг видит он, что клубок чуть покружил вокруг плиты, потом раз-два-три — и в тот котёл с размаху бухнулся. Бултых! Только брызги горячие Горшеню окатили.
«Это как же понимать? — думает Горшеня. — Это мне, что ли, тоже в сей котёл нырять надобно? По-моему, такого уговора не было!» А какой уговор был? Да никакого не было! А нырять надо, потому как времени на размышление не осталось и клубок может в том вареве быстро затеряться — и где его потом искать?
Лишь секунду Горшеня помедлил, потом на плиту залез, перекрестился и…
— А! — рукой махнул. — Семи смертям не бывать… две-три — не более…
И сиганул через борт в самую наваристость, в самое жирное пятно.
Думал, что сейчас превращения начнутся, блестки волшебные пойдут, воды прозрачные заблещут или вообще сон закончится, а на деле получилось — никаких других ощущений, одно слово — как в суп нырнул. Густо, жарко, мокро, и всякие рыбные куски в тело тычутся. Одно отрадно — не сварился, жить можно. А дна, похоже, действительно нет! Горшеня вынырнул, дыхание про запас взял да и нырнул обратно, на глубину пошёл.
Плывёт сквозь супное месиво робким собачьим брасском и думает себе: «Похоже, явь!»
36. Возле колодца
Остановился Иван на полминутки возле поросшего мхом валуна, достал из-за пазухи карту, луне её подставил. Сверил свое местоположение — ага, вот он, валун, а вот оно — верное направление! До заветного колодца получается минут пять стремительного припрыжечного бега. Едва принялся Иван бересту обратно сворачивать, как послышался ему позади цокот. Обернулся — никого не видно. Упал навзничь, ухо к земле прислонил, прислушался. Так и есть — всадники тихой сапой передвигаются, по его, видать, душу! Выходит рано он, Иван, победе своей радовался… Припустил он тогда из последних человеческих сил в сторону колодца, а силы нечеловеческие свои не задействует — принципиально от них отнекивается.
Так усердно бежал, что выдал себя с головою. Тот преследователь, что впереди ехал, затих вдруг, потом дёрнулся, перешёл на галоп и прямо к Ивану скачет!
