Ион Крянгэ - Румынские сказки
И трах его по левому.
— Ой, ой, довольно!
— Нет, не довольно! — и ещё разок во имя отца даёт.
— Ай, ой! — завопил чёрт. И как был, с завязанными глазами, жалобно стеная, извиваясь змеёй, кинулся в пруд, а там уж поведал самому Скараоскому обо всём происшедшем и что, мол, с этим колдуном шутки плохи.
А Дэнилэ сидит у бурдюка и тяжко вздыхает. Ума не приложит, как бурдюк тот домой доставить. Но вот к нему третий чёрт является. В руках у него булава огромная; грохнул он булавой оземь и говорит:
— Ну, дружище! Теперь погляжу на тебя, каков ты есть. Кто из нас булаву эту выше запустит, тому и деньги достанутся.
— Эх, Дэнилэ, — говорит Препеляк сам себе, — тут тебе крышка. — Но, как говорится, нужда возчика учит.
— Что же, бросай ты первый, чертяка!
Взял чёрт булаву и так высоко подбросил, что и не видать её; лишь через три дня и три ночи упала она со страшным гулом и вошла в землю до самых недр, сотрясая опоры вселенной.
— Теперь ты бросай, — хвастливо сказал чёрт.
— Брошу небось, только вытащи её сперва наверх, чтоб и я кидал, как ты кинул.
Послушался чёрт и вытащил.
— Ну, теперь живее давай, некогда мне ждать.
— А ты потерпи, сатана, маленько, детишки тебя за полу не тянут.
Терпит чертяка, что ему делать? Немного времени прошло, вот и день погас. Небо стоит ясное, звезда со звездой переглядывается; высунул голову из-за холмов месяц, качается в воздухе, озаряя землю.
— Ты чего ж не бросаешь, дружище?
— Сейчас брешу, только заранее тебе говорю, попрощайся с булавой.
— Как так?
— Видишь пятна вон там, на луне?
— Вижу.
— Это братья мои, что на том свете. До зарезу им железо требуется, лошадей подковать. Видишь, как мне руками машут, булаву подкинуть просят.
Сказал и берётся за булаву.
— Стой, голова безмозглая! Булава-то нами от прадедов в наследство получена, не отдадим её ни за что на свете!
Выхватил чёрт булаву из Даниловых рук и во весь дух — к пруду. Бухнулся в воду, рассказал Скараоскому, как едва булаву не загубил. Разгневался Скараоский, вызвал к себе всё сатаньё, топнул ногой.
— Сейчас же, — кричит, — пусть отправляется один из вас и одолеет проклятиями врага нашего!
Предстал перед ним один из чертей, весь дрожит.
— Слушаюсь, ваша низость! Иду выполнять нечистый ваш приказ!
— Ступай! И знай, если справишься, в должности повышу.
Понёсся чёрт сломя голову, в один миг к отшельнику Дэнилэ примчался.
— Слышишь, дружище, — говорит чёрт. — Ты своими бесчестными штуками всё сатаньё растревожил, но уж теперь от расправы не уйдёшь. Давай проклинать друг друга, и кто из нас в проклятьях искусней окажется, тому и достанутся деньги.
И как начал чёрт бормотать, заклинать да клясть, тут же лопнул глаз у Дэнилэ. Бедный Препеляк! Видно, на роду ему было написано искупить грехи и кобылы братниной, и козы, и гусака-жениха, и волов, в лесу загубленных. Отозвались бедняге слёзы гусынь обездоленных!
Господи, немало приходится выстрадать отшельнику праведному, когда удаляется он от суеты мирской, о божественном помышляя. Препеляк-отшельник вовсе теперь рассорился с чёртом… И то сказать, есть ли что на свете чувствительней глаза? Скривился Дэнилэ от боли! Но как ни страдал, а взял себя в руки и говорит:
— Не запугаешь такими уловками, сатанинская нечисть! Будешь пальцы себе кусать, всю жизнь меня поминать.
— Ладно, хватит тебе языком трепать; проклинай скорей, увидим, каков ты мастер.
— А ты взвали-ка бурдюк с деньгами на спину и ступай ко мне домой: не захватил я с собой отцовских проклятий. Понятно?
Сказал и уселся верхом на бурдюк; взвалил его чёрт вместе с бурдюком на плечи, быстрее мысли примчался к дому Дэнилэ Препеляка.
Видят жена и дети Дэнилэ — буйвол летит по воздуху. В страхе пустились наутёк. Стал их Дэнилэ по имени окликать, и они, узнав его голос, остановились.
— Сынки мои милые, бегите скорее, несите сюда проклятия отцовские: чесалку да гребни для пакли!
Стали ребятишки со всех сторон сбегаться, проклятья отцовские несут. Пришёл и на Данилову улицу праздник.
— Хватайте, ребятки, сударика этого, кляните его, сколько влезет, чтоб и ему по вкусу пришлось!
А с детьми, сами знаете, и чёрту не сладить. Навалились всем скопом и давай его драть. Завопил чёрт во всё горло. Еле-еле из их рук вырвался. И как был избитый, изувеченный, о деньгах и думать забыв, наутёк пустился.
А Дэнилэ Препеляк, ни от кого больше обид не видя, распростившись с нуждой, ел да пил, да горя не знал до глубокой старости, за одним столом с сынами сынов своих.
Сказка о поросёнке
Перевод Г. Перова
Сказывают, жили когда-то дед да баба; деду сто лет исполнилось, а бабе девяносто. И оба были белее зимы и пасмурнее ненастья оттого, что детей не имели. Очень уж хотелось иметь им ребёнка, хоть одного, потому что дни и ночи напролёт проводили они, как сычи, одиноко, даже в ушах от тоски звенело. Да и жили они не бог весть в каком достатке: лачуга никудышная, рваные тряпки на лаицах[9] — вот и всё их добро. А с некоторых пор и вовсе тоска их загрызла, ибо ни одна душа к ним, беднякам, как к зачумлённым, не заглядывала.
Однажды вздохнула баба тяжко и говорит деду:
— Дед, а дед! С каких пор себя помним, никто нас «отцом-матерью» не назвал! Не грех ли этак жить на белом свете? Потому я так думаю, что в доме, где нет детей, и благословенья божьего быть не может.
— Так-то оно так, баба, да что против воли божьей поделаешь?
— Верно, старче, твоя правда. Только знаешь, что я ночью надумала?
— Буду знать, баба, коли скажешь.
— Завтра, как день забрезжит, встань и ступай, куда глаза глядят. И кто бы ни вышел первым тебе навстречу, человек ли, змея ли, другая ли тварь какая, клади в котомку и неси домой. Вырастим его, как сумеем, и быть ему нашим дитятком.
Дед, которому одиночество тоже опостылело и хотелось иметь детей, встал на другой день чуть свет, вздел котомку на палку и пошёл, как баба велела… Идёт он, идёт по оврагам, пока не набрёл на большую лужу, а в луже той свинья с двенадцатью поросятами разлеглась, на солнце греется. Приметила свинья деда, захрюкала и прочь побежала, а поросята за ней. Только один, поплоше, шелудивый весь, да в чесотке, увязнул в грязи и на месте остался.
Схватил его дед, сунул в котомку каким был — весь в грязи и прочих красотах — и домой.
«Слава тебе, господи, думает, что смогу мою бабу утешить. Кто знает, бог ли, чёрт ли её прошлой ночью надоумил?…»
Вернулся дед домой, говорит:
— Вот, бабка, какое дитятко я тебе принёс! Пусть будет жив и здоров! На славу сынишка, чернобровый, ясноглазый, лучше некуда! Весь в тебя, просто вылитый! А теперь готовь корыто и обмой его, как ребят обмывают, потому что, сама видишь, запылился малость малютка…
— Старче, старче, — говорит баба, — не смейся. Потому это тоже тварь божья, как и мы. Может, ещё безвиннее нашего.
Проворнее девчонки разводит она щёлок, готовит всё для купания и, зная толк в повивальном деле, обмывает как следует поросёнка, хорошенько смазывает маслом из коптилки, за нос его тянет, щекочет, чтобы от дурного глаза заговорить. Щетинку потом расчесала и так за ним ухаживать стала, что через день-другой и вовсе его выходила. На очистках, на отрубях стал поросёнок здороветь и расти не по дням, а по часам, так что глядеть любо-дорого. А баба не знала куда деваться на радостях, что такой у неё сынок — пригожий, упитанный, как огурчик свежий. Хоть бы весь свет говорил, что некрасив он и озорной, она одно заладила: мол, другого такого нет и быть не может! Одну только обиду носила баба на сердце — что не может сынок назвать их отцом-матерью.
Собрался однажды дед в город купить кой-чего.
— Старче, — говорит баба, — не забудь стручков сладких для мальчика купить, очень уж он их любит, малышенька наш.
— Ладно, старуха, — отвечает дед, а сам думает: «Леший его возьми, рыло свинячье, житья от него не стало. На себя хлеба и соли не хватает, а тут откармливай его сластями… Лучше уйти куда глаза глядят, чем старухе во всём потакать!»
Отправился дед в город, всё купил что хотел, вернулся домой, а баба спрашивает:
— Ну, старче, что в городе слышно?
— Да что слышно, старуха, не больно хорошо: хочет царь дочь свою замуж выдать.
— И что же в этом, старче, дурного?
— Погоди маленько, старуха, не об этом одном речь. От того, что услышал я, волосы дыбом на голове встали. Думаю, когда тебе всё как есть расскажу, тоже дрожмя задрожишь!
— В чём же дело-то, старче? Ишь беда какая!
— Да ты слушай, старуха! Послал царь по всему свету гонцов: кто от своего дома до царского дворца золотой мост проложит, самоцветами вымощенный, по обеим сторонам деревьями обсаженный, на которых бы всевозможные птицы распевали, каких больше нигде на свете нету, тому он дочь свою в жёны отдаст да ещё полцарства в придачу. А тому, кто осмелится руки царевниной просить, а моста такого, как велено, сделать не сможет, — на месте голову рубить будут. И как слышно, немало королевичей и царевичей невесть откуда понаехало, но ни один с тем не справился; и никому от царя пощады не было, всех казнить велел. Плачет народ от жалости к ним! Что ж ты на это, старуха, скажешь? Добрые разве это вести? Да ещё говорят, и сам-то царь заболел с огорчения!
