Коллектив авторов - Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад
В юные годы вкусы у нее были барочные. Французские гобелены. Слоеные торты. Теперь ей хотелось простоты. Консоме. Эссенции.
Мередит Лок перешла из возраста средних лет в более-зрелый-но-все-еще-относительно-свежий. Ноги у нее покрылись сеткой варикозных вен из-за жизни стоймя, но она сохранила за собой пост шеф-повара и мишленовскую звезду, пока ей не стукнуло пятьдесят восемь. Без страха, без горечи она приняла весть о том, что, несмотря на регулярные осмотры, у нее развился рак груди, с метастазами. Просто пришло ее время. Вот и всё.
Рей Лок перешел на работу в другой ресторан – латиноамериканское заведение с кобальтово-синими стенами. Такова будет его судьба – скакать с места на место. Но пока он жил со школьной учительницей, которая дружила с Мередит и понимала, как жизнь скручивается, сворачивается кольцами и хватает себя за хвост. Она отправила Рея заботиться о Мередит – а потом снова примет к себе.
И вот они опять были вместе – ненадолго. Боли ее к тому времени стали невыносимы.
Он принес ей подарок, который купил в Спрингфилде, Иллинойс, сто лет назад, но так и не использовал: кулинарную книгу Гражданской войны. У нее в квартирке на Грин-стрит он приготовил бланманже из жемчужного мха. «Ты единственный человек на этой планете, кому это может понравиться, – сказал он. – Я люблю тебя. Обожаю тебя, знаешь». Ее улыбка, темные круги у глаз, бирюзовый шарф на голове. Давным-давно, в середине XIX века, водоросль эта могла добраться до аптекаря где-то на Среднем западе и стоить совсем недорого. Ее продавали как целебную людям с хрупким телосложением. Жемчужный мох предписывалось тщательно мыть и кипятить, и он добавил лишь горсть в молоко, а еще – горький миндаль, сахар, корицу и мускатный орех. Кормил ее с ложечки. «Мой драгоценный», – говорила она.
В конце концов всяк обращается в атомы. Ее роман с балеруном – чем он отличался от того, что был у Рея с Евой? Эта жажда величия, свободы, высшего света. Бог, глядя вниз, мог усмотреть здесь некое уравненное математическое выражение. И впрямь, не странно ли, что страсть должна отступать с долгим знакомством, и все-таки люди рождаются с желанием найти Того Единственного? Не есть ли это величайшая человеческая дилемма? А если человек нацелился обрести Бога в физическом, чтоб возросло желание тела? Что за бред отделять любовь Божью от телесной любви человеческой.
Обнявшись, Рей и Мередит стояли у кромки воды в парке «Край света». Благословенна будь Аннетт Келлермен, сказавшая, что вода учит скромности души: она весело заметила, что «оставив берег позади, я будто бы все уменьшалась, пока не стала всего лишь пузырьком и испугалась, что пузырек этот лопнет».
Но оба они уже были за пределами слов.
Он обнял ее, она – его. Он склонился поцеловать ее в тот самый миг, когда она запрокинула голову встретиться с ним в неторопливом поцелуе.
Поцелуе их жизни.
Соленый воздух. Море спешит прикрыть их босые ноги кружевами пены. Крабы отдыхают под мокрым песком, их дыхательные отверстия – как соломинки, чтобы пить прибой. Прибой нескончаем в своих приходах и уходах, исполнен опасности, хоть и вполне владеет тем ритмом, что любим от начала времен – за то, как баюкает он тело ко сну.
***Я без ума от Аннетт Келлермен. И всегда была. Она известна как «Русалка за миллион долларов», танцевала ею самой поставленный балет в аквариумах с водой, и отчасти благодаря ей возникло синхронное плавание. Слава и богатство (и любовь всей жизни, да) – побочные продукты. Роскошная, шокирующая, изобретательная, артистичная, она – сон, бездыханный, плавучий, переполненный радостью того, как ее погружение запечатлевает чистоту каждого мига. Земля и люди на ней, что все время толкаются, – вот от чего она жаждала бежать. Она была очень отсюда – и очень из другого мира.
Как-то раз я пошла плавать после болезненно долгого перерыва без бассейна, и моя радость от пребывания в воде помогла «Русалочке» всплыть в моем сознании – как истории, которую я бы с удовольствием изобрела заново. По многу часов я могла оставаться в мире Аннетт. Наверное, вот так прост мой выбор сказки.
Я перечитала оригинал Ханса Кристиана Андерсена, и – о господи! – по-моему, принц либо чудовищно жесток, либо поразительно туп. Поначалу я хотела выдумать умного, заботливого мужского героя, даже с поправкой на то, что он делает катастрофическую ошибку, путая любовь с погоней за красивой идеей. Некоторым критикам не нравится то, что они воспринимают Андерсенов добродетельный финал и его мучительное описание немой женщины, жертвующей собой ради легкомысленного богатого юноши, но меня вполне захватило, насколько сильно его история – о классическом любовном треугольнике, таком, что избегает традиционно счастливой (сказочной) развязки: разбитая, сверхтерпеливая, безответная женщина умирает за любовь и не может объясниться, а сама наблюдает, как мужчина (с которым она делила глубокую дружбу) заменяет ее на идеал посвежее и помоложе.
Эта история стара как мир. От нее я и танцевала. В сердце Андерсеновой поразительно меланхоличной истории – борьба за уравновешивание смертных желаний и поиска бессмертия, вечности – как бы мы это ни называли. Во мне есть глубинное сострадание – оно есть у всех нас – сущностной дилемме желания, чтобы страсть, любовь и дружба с одним человеком росли, а не отмирали лишь потому, что время прошло. Много чего можно сказать и о борьбе с потребностью отделять человеческую любовь от того, что мы склонны звать святым.
Все встало на свои места. Я быстро написала этот текст – после визита в торговый центр, где женщины опрыскивали меня духами и тянулись ко мне своими трепещущими пальцами, похожими на полипы, которые видела Русалочка, придя к Морской ведьме признаваться, что хочет обрести новую жизнь. Этот образ вызвал к жизни все остальные.
– К. В.
Кэрен Бреннан
Снежная королева
Перевод с английского Сергея Ильина
Дания. «Снежная королева» Ханса Кристиана Андерсена
IЯ только-только вернулась в город, проведя вдали от него долгое время, которое потратила на завершение довольно большой работы – о качестве ее судить не мне, – и теперь жила в квартире друга, с которым столкнулась в книжном магазине «Границы» после двух недель злосчастных скитаний по городу. Шел снег, впрочем, в те дни снег шел здесь всегда, – а если не шел, то каждому казалось: вот-вот пойдет или только что перестал, – и потому я замерзла. Из теплой одежды у меня только и была, что хилая красная ветровка, то есть, можно сказать, я все равно что в купальнике разгуливала. Полагаю, когда друг спросил, где я живу или где ночую, он сделал это из жалости. Наверное, мой вид – человека всеми брошенного – и подтолкнул его к тому, чтобы сказать, знаешь, у меня есть свободная софа, и подмигнуть; я считаю, что друг мой проявил очень большую доброту, большую сердечность, хотя, сколько я помню, ни добротой, ни сердечностью он никогда не славился.
Мы с ним бродили по отделу психологии, он держал в руке книгу, посвященную пограничным состояниям личности, я – примерно такую же о нарциссизме. Maladies de jour [10], пошутил мой друг, – если не считать наркомании. О да, наркомания, туманно ответила я. Я не была уверена, что мне так уж хочется обсуждать с ним проблему наркомании. Я знала многих наркоманов, все были невыносимо грустны, отчего я и затруднялась говорить о них неуважительно. Одним из них был мой сын, жалкий человек, то попадавший в какую-нибудь клинику, то выходивший из нее, то жульнически заставлявший меня покупать фальшивые рецепты. Мне хотелось забыть о сыне, выбросить его из головы, однако чем больше усилий я к этому прилагала, тем явственнее видела его совсем рядом, как будто мне показывали кино: вот он – серьезный карапуз в комбинезончике, вот ласковый полненький мальчик с прямыми каштановыми волосами, спадающими на один глаз.
«Не судите да не судимы будете»[11], – предостерегает нас Библия, да и то сказать, я сама была в то время бездомной, только-только вернувшейся из своего рода отпуска, во время которого произвела на свет горы материала (бог весть, насколько хорош был хоть какой-то из них). И все-таки, судачить о сыне я не хотела.
Потом мы с другом перебрались в раздел беллетристики и занялись полкой «А» – Аполлинер, все Андерсоны, Апдайк, Акутагава и прочие – мало ли их на «А», каждый из нас выбирал тех, кто нам больше по вкусу. Мы снимали книгу с полки, пролистывали ее и возвращали на место, предварительно улыбнувшись названию или фотографии автора, вы и сами так делаете.
Я не спала уже неделю, я уезжала, а вернувшись в этот город, обнаружила, что все в нем переменилось. Например, какая-нибудь улица, которую я помнила идущей в одном направлении, к столице штата, теперь шла в другом. Бульвар с трехполосным движением сдавили с двух сторон бездушные высокие здания. На месте двухгодичного колледжа, где я когда-то преподавала первокурсникам литературную композицию, вырос магазин, торгующий мелкими бытовыми приборами, а на всех автомобилях появились новые безвкусные номерные знаки. Мне что-то не помнится, чтобы девиз штата выглядел, как ____________________; не исключаю, впрочем, что на девиз штата я никогда внимания не обращала. Стоял, как я уже говорила, сильный холод, шел снег или вроде того, а я же помню, что раньше климат был очень умеренный, отдавал предпочтение морским благовонным бризам, синеве. Теперь и моря-то видно не было (я специально искала, пока не сбилась с ног), и странный запашок пронизывал воздух, холодный, но не сказать, чтобы свежий, похожий на запах старого снега – он появился так недавно, что в памяти не отложился: попал скорее всего, в скоротечный зазор между ностальгией и страхом, да и застыл, обрел долговечность.
