Константин Арбенин - Иван, Кощеев сын
Служки, как только про нижний этаж услышали, тотчас креститься и носом шмыгать прекратили, вытянулись по стойке смирно. Уж кто-кто, а они-то знали, что там, на нижних этажах, делается. Поняли ребята, что к чему, и сразу выказали готовность отвечать на любые вопросы.
— Тут дело такое… — начал первый служка и на второго скосился: мол, помогай!
— Ага, — кивает второй, — стало быть, запредельное дело, прямо слово, внештатская аномалия!
Отец Панкраций такому началу ой как не обрадовался! Уши у него от неудовольствия прозрачными сделались, щёки тенями заволоклись. Только брови проступили на лбу, острым углом на переносицу навалились, будто указательная стрела — туда же, на нижние апартаменты.
— Ближе давайте к делу, дьяволы, — приказывает инквизитор, — описаниями на том свете займетесь!
Служки от страху заговорили одновременно, одними и теми же словами, с небольшим запозданием:
— Не погуби, батюшка… атюшка, отец родной… дной, деятель выдающийся… ающийся!
— Мужик тот, который давеча в камере преставился, — ожил на наших глазах и из гроба восстал самым необыкновенным образом.
Отец Панкраций сначала молча слушал, а потом вдруг как вскочит да как начнёт по келье бегать туда-сюда, — не только служек, помощника с капрал-сотником — и тех до смерти перепугал.
— Допустим! — кричит. — Допустим, ожил! Потому как, ежели он не ожил, а вы мне об этом докладываете, то я же от вас ветоши не оставлю! Одни пузыри кровавые по ветру полетят, если врёте мне!
— Не врём… — холодным от ужаса языком первый служка говорит, и второй ему вторит: — Провалиться нам на этом месте, не врём!
— Какое… — рычит отец Панкраций, — какое… неслыханное кощунство! Пасквилянтство какое невиданное! Канальство какое… ненюханное! — тут понял он, что ведёт себя слишком несдержанно, и поспешил себя в руки взять. — Ладно, не будем поддаваться на эти бесовские провокации, давайте разбираться, давайте не спеша, с божьей помощью восстановим картину произошедшего чуда… нет, не чуда! Не чуда! — ножкой топнул. — А всего лишь досадной аномалии, а еще точнее — кощунственного нонсенса! Понятно?
А как тут не понять, когда под ногами нижние этажи гулко гудят.
— Выкладывайте всё, как на исповеди, — продолжает стращать инквизитор, — и только посмейте что-то упустить или перепутать!
Служки опять дрогнули, обомлели. И далее последовал совершенно феерический, просто подпрыгивающий какой-то диалог, в котором отец Панкраций задавал вопросы, а служки отвечали наперебой, друг друга запутывая и опровергая. Что же касается помощника Парфируса и капрал-сотника, то они как рты разинули, так и не проронили ни слова, лишь головой туда-сюда водили, ловили ускользающую нить повествования.
— И что ж он? Убежал? Ушёл?
— Нет, ваше свят-свят-ство, он того… этого… улетел!
— Как улетел?
— Да не улетел он, а вознёсся!
— Что?!
— Так и есть, вознёсся.
— Сначала упал, а потом вознёсся. Только не сам, а с помощью.
— Ага, с божьей, то есть, помощью…
— Да не с божьей, что ты запутываешь! Он, ваше свят-свят-ство, с помощью стрельцов воспарил.
— Каких таких стрельцов? Откуда стрельцы взялись?
— С казни, ваше свят-свят-ство. Это были те самые стрельцы, которые давеча смуту на казневой площади учудили.
— Точно, мы их по ковру узнали!
— По какому ковру?!
— По летучему. Они на ковре были.
— Да, они — эти самые стрельцы — с ковром были… Вернее, на ковре… А с ними ещё этот был… как его…
— Он тоже на ковре был… с ковром… то есть, правильно, — на ковре.
— Тот, ваше свят-свят-ство, который с нашим королём бесцензурно переговаривался, а потом сделал всем ручкой и туда же — вознесся с помощью стрельцов и ковра.
— Всё тех же стрельцов и всё того же ковра!
— Да у них это что-то типа привычки, что ли, — бессовестные люди, летуны!
— Так что же вы, лопухи придорожные, его не остановили? — рычит инквизитор сквозь свою невидимость, подлокотники ладонями обжимает с такой силой, будто задушить эти деревяшки хочет. — Почему не положили всему этому безобразию конец?
Служки дрожат так, что друг об друга коленными чашечками бьются.
— Мы всё по инструкции, ваше свят-свят-ство, мы им и кулаком грозили, и матюком обкладывали, и предупредительные выстрелы ртом — пух-пух! — делали. Всё, как в регламентусе прописано!
— Не подействовало!
— Всё одно они утекли!
— Улетучились!
— Потому как у нас летательных ковров нетути, нам ничего такого быстроходного не выдают, служба у нас медленная…
— У нас всего инвентариата — лямка с петлёй да оранжевая фуфайка с погонами.
— И вообще нам особо напрягаться не положено, чтобы, не дай бог, в работе не заподозрили!
— Мы ж как все, ваше свят-свят-ство, — добросовестно праздные!
Уморился отец Панкраций от этих речитативов. Голову невидимую повесил, зубы прозрачные оскалил.
— Ступайте, — говорит, — на задний двор, плоскорезы, выдайте друг другу по пятнадцать плёток за избыточное усердие в выходной день! И чтоб я вас больше не видел.
Умчались служки, не меняя диспозиции — спинами вперёд; только взвеси тревожные в воздухе оставили. Отец Панкраций поднялся с кресла, на приближённых своих зыркнул приказно.
— Зовите, — говорит, — ко мне отчима Кондрация. Будем совет держать, чем подпирать ситуацию.
И десяти минут не минуло, а инквизитсовет уже весь в сборе. Тайный помощник Парфирус с капрал-сотником принесли отчима Кондрация, за стол усадили, бутыль медовухи перед ним выставили, чтобы взгляд в одну точку свести. Да только куда там! Коллега в таком кромешном состоянии — ему не то что ситуацию осознать, ему бы себя, драгоценного, хотя бы в общих чертах припомнить! А он при этом чего-то из себя строить пытается, исправного деятеля из себя изображает. Отец Панкраций смотрит на него с отвращением, не рад уж, что позвал. Да поздно обратно отзывать, лучше сразу его одним с собою дёгтем замазать, чтобы потом было на кого все пряники свалить. В той игре, какую отец Панкраций замыслил, эдакий козёл отпущения ему необходим до зарезу. Так что пусть сидит и слушает, пьяная морда!
Вот ходит выдающийся инквизитор по просторной своей келье из угла в угол, губу закусывает до синевы — нагнетает, стало быть, рабочую обстановку с прицелом на мозговой штурм. Наконец, остановившись, спрашивает:
— Что вы, сизари мои, всё молчите? Может, скажете что-нибудь по самому существу? Или опять мне за всех отдуваться?
— А чё тут скажешь… — тужится Парфирус. — Чудеса…
— Чудеса… — кривляется отец Панкраций с чувством. — А я вам скажу, что это никакие не чудеса, а самая что ни наесть катастрофа государственного значения!
Переглянулись присутствующие, с новой стороны на дело посмотрели — с катастрофической. Инквизитор шеей в капюшоне болезненно поводил и свои опасения расшифровывает.
— Вы представьте: ежели все загубленные мужики, на этого трюфеля глядючи, воскресать вздумают? А за ними и бабы! Эдак мы казнить никого не сможем!
Ничего не ответили собеседники — представили, надо понимать.
Отец Панкраций опять в кресло своё присел, руками лицо заслонил, чтобы его невидимость кому-нибудь в глаза не бросилась (бывает на свете и такое), а перстами своими тонкими так и перебирает, так и царапает от волнения. Тут отчим Кондраций встрепенулся, ровно до половины себя осознал, руками за бутыль, как за штурвал, взялся.
— Может, коллеги, отметим это дело? — спрашивает. — И катись оно всё к чертям?..
Отец Панкраций опять подлокотники сжал — всю злобу на беспутного своего коллегу в них вместил. Но отвечать на ту реплику не стал, сделал вид, будто и не было её вовсе, и сразу к общим выводам перешёл.
— Ежели, — говорит, — ни у кого больше мыслей нету, то слушайте мои распоряжения. Мужика этого — срочно найти, схватить и к нам сюда доставить. Все обстоятельства дела считать государственной тайной и насчёт воскрешения не распространяться. И вообще — не было никакого воскрешения, и всё! Воскресшего мужика считать не воскресшим, а ожившим! Или ещё лучше — проснувшимся после недолгого летаргического сна.
— А может, ну его к лешему! — предлагает отчим Кондраций, наливая себе до краёв. — Бросай, Панкрат, своих баранов, пошли в кабак — светскую жизнь пощукаем! Соскучился я по ней до зелёных чёртиков!
Не сдержался отец Панкраций — прикрикнул на коллегу, впервые за многие годы совместной службы на приказной тон с ним перешёл.
— Отставить!.. — кричит. — Мне тыкать не сметь! Не сметь нарушать субординацию! Я тут — отец, а вы — только отчим!
— Факт — отчим, — кивает пьяный инквизитор. — Только закусить этот факт нечем!
27. Колокольный лагерь
