Александр Афанасьев - Народные русские сказки А. Н. Афанасьева в трех томах. Том 1
Князь Данила-Говорила
№114[459]
Жила-была старушка-княгиня; у нее росли сын да дочь — такие дородные, такие хорошие. Не по нутру они были злой ведьме: «как бы их извести да до худа довести?» — думала она и придумала; скинулась такой лисой, пришла к их матери и говорит: «Кумушка-голубушка! Вот тебе перстенек, надень его на пальчик твоему сынку, с ним будет он и богат и тороват, только бы не снимал и женился на той девице, которой мое колечко будет по ручке!» Старушка поверила, обрадовалась и, умирая, наказала сыну взять за себя жену, которой перстень годится.
Время идет, а сынок растет. Вырос и стал искать невесту; понравится одна, приглянется другая, а колечко померяют — или мало, или велико; ни той, ни другой не годится. Ездил-ездил и по селам и по городам, всех красных девушек перебрал, а суженой себе не сыскал; приехал домой и задумался. «О чем ты, братец, кручинишься?» — спрашивает его сестра. Открыл он ей свое бездолье, рассказал свое горе. «Что ж это за мудреный перстенек? — говорит сестра. — Дай я померяю». Вздела на пальчик — колечко обвилось, засияло, пришлось по руке, как для ней нарочно вылито. «Ах, сестра, ты моя суженая, ты мне будешь жена!» — «Что ты, брат! Вспомни бога, вспомни грех, женятся ль на сестрах?» Но брат не слушал, плясал от радости и велел сбираться к венцу. Залилась она горькими слезами, вышла из светлицы, села на пороге и река-рекой льется!
Идут мимо старушки прохожие; зазвала их накормить-напоить. Спрашивают они: что ей за печаль, что за горе? Нечего было таить; рассказала им все. «Ну, не плачь же ты, не горюй, а послушайся нас: сделай четыре куколки, рассади по четырем углам; станет брат звать под венец — иди, станет звать в светлицу — не торопись. Надейся на бога, прощай». Старушки ушли. Брат с сестрой обвенчался, пошел в светлицу и говорит: «Сестра Катерина, иди на перины!» Она отвечает: «Сейчас, братец, сережки сниму». А куколки в четырех углах закуковали:
Куку, князь Данила!
Куку, Говорила!
Куку, сестру свою,
Куку, за себя берет.
Куку, расступись, земля,
Куку, провались, сестра!
Земля стала расступаться, сестра проваливаться. Брат кричит: «Сестра Катерина, иди на перины!» — «Сейчас, братец, поясок развяжу». Куколки кукуют:
Куку, князь Данила!
Куку, Говорила!
Куку, сестру свою,
Куку, за себя берет.
Куку, расступись, земля.
Куку, провались, сестра!
Уже остается одна голова видна. Брат опять зовет: «Сестра Катерина, иди на перины!» — «Сейчас, братец, башмачки сниму». Куколки кукуют, и скрылась она под землей.
Брат зовет еще, зовет громче — нету! Рассердился, прибежал, хлопнул в двери — двери слетели, глянул на все стороны — сестры как не бывало; а в углах сидят одни куклы да знай себе кукуют: «Расступись, земля, провались, сестра!» Схватил он топор, порубил им головы и побросал в печь.
А сестра шла-шла под землею, видит: стоит избушка на курьих ножках, стоит-перевертывается. «Избушка, избушка! Стань ты по-старому, к лесу задом, ко мне передом». Избушка стала, двери отворились. В избушке сидит девица красная, вышивает ширинку серебром и золотом. Встрела гостью ласково, вздохнула и говорит: «Душечка, сеструшечка! Рада я тебе сердечно и привечу тебя и приголублю, пока матери нет; а прилетит, тогда беда и тебе и мне; она у меня ведьма!» Испугалась гостья таких речей, а деваться некуда, села с хозяйкой за ширинку; шьют да разговаривают. Долго ли, коротко ли, хозяйка знала время, знала, когда мать прилетит, обратила гостью в иголочку, заложила в веничек, поставила в уголок. Только она ее прибрала, ведьма шасть в двери: «Дочь моя хорошая, дочь моя пригожая! Русь-кость пахнет!» — «Матушка-сударыня! Шли прохожие да зашли водицы напиться». — Что ж ты их не оставила?» — «Стары, родимая, не по твоим зубам». — «Вперед гляди — на двор всех зазывай, со двора никого не пускай; а я, поднявши лытки, пойду опять на раздобытки». Ушла; девушки сели за ширинку, шили, говорили и посмеивались.
Прилетела ведьма; нюх-нюх по избе: «Дочь моя хорошая, дочь моя пригожая! Русь-кость пахнет!» — «Вот только заходили старички руки погреть; оставляла, не остались». Ведьма была голодна, пожурила дочь и опять улетела. Гостья отсиделась в веничке. Скорее принялись дошивать ширинку; и шьют, и поспешают, и сговариваются: как бы уйти от беды; убежать от лихой ведьмы? Не успели переглянуться, перешепнуться, а она к ним в двери, легка на помине, запопала врасплох: «Дочь моя хорошая, дочь моя пригожая! Русь-кость пахнет!» — «А вот, матушка, красная девица тебя дожидает». Красная девица глянула на старуху и обмерла! Перед ней стояла баба-яга костяная нога, нос в потолок врос. «Дочь моя хорошая, дочь моя пригожая! Топи печь жарко-жарко!» Наносили дров и дубовых и кленовых, разложили огонь, пламя из печи бьет.
Ведьма взяла лопату широкую, стала гостью потчевать: «Садись-ка, красавица, на лопату». Красавица села. Ведьма двинула ее в устье, а она одну ногу кладет в печь, а другую на печь. «Что ты, девушка, не умеешь сидеть; сядь хорошенько!» Поправилась, села хорошенько; ведьма ее в устье, а она одну ногу в печь, а другую под печь. Озлилась ведьма, выхватила ее назад. «Шалишь, шалишь, молодушка! Сиди смирно, вот так; гляди на меня!» Шлеп сама на лопату, вытянула ножки; а девицы поскорей ее в печь посадили, заслонками закрыли, колодами завалили, замазали и засмолили, а сами пустились бежать, взяли с собою шитую ширинку, щетку и гребенку.
Бежали-бежали, глядь назад, а злодейка выдралась, увидала их и посвистывает: «Гай, гай, гай, вы там-то!» Что делать? Бросили щетку — вырос тростник густой-густой: уж не проползет. Ведьма распустила когти, прощипала дорожку, нагоняет близко... Куда деваться? Бросили гребенку — выросла дуброва темная-темная: муха не пролетит. Ведьма наострила зубы, стала работать; что ни хватит, то дерево с корнем вон! Пошвыривает на все стороны, расчистила дорожку и нагоняет опять... вот близко! Бежали-бежали, а бежать некуда, выбились из сил! Бросили ширинку златошвейную — разлилось море широкое, глубокое, огненное; поднялась ведьма высоко, хотела перелететь, пала в огонь и сгорела.
Остались две девицы, бесприютные голубицы; надо идти, а куда? — не знают. Сели отдохнуть. Вот подошел к ним человек, спрашивает: кто они? и доложил барину, что в его владеньях сидят не две пташки залетные, а две красавицы намалеванные — одна в одну родством и дородством, бровь в бровь, глаз в глаз; одна из них должна быть ваша сестрица, а которая — угадать нельзя. Пошел барин поглядеть, зазвал их к себе. Видит — сестра его здесь, слуга не соврал, но которая — ему не узнать; она сердита — не скажется; что делать? «А вот что, сударь! Налью я бараний пузырь крови, положите его себе под мышку, разговаривайте с гостьми, а я подойду и хвачу вас ножом в бок; кровь польется, сестра объявится!» — «Хорошо!» Вздумали — сделали: слуга хватил барина в бок, кровь брызнула, брат упал, сестра кинулась обнимать его, и плачет, и причитывает: «Милый мой, ненаглядный мой!» А брат вскочил ни горелый, ни болелый, обнял сестру и отдал ее за хорошего человека, а сам женился на ее подруге, которой и перстенек пришелся по ручке, и зажили все припеваючи.
Правда и Кривда
№115[460]
Вот, знашь, было какое дело, скажу твоему здоровью. Вот, не во гнев твоей милости, к речи сказать, как мы теперича, с тобой, раскалякались промеж себя двое нашей братьи мужичков, беднеющие-пребеднеющие. Один-от жил кое-как, колотился всеми неправдами, горазд был, знашь, на обманы, и приворнуть его было дело, а другой-от, слышь, шел по правде, кабы трудами век прожить. Вот этим делом-то они и заспорили. Один-от говорит: лучше жить кривдой; а другой-от говорит: кривдой век прожить не сможешь, лучше жить как ни есть, да правдой. Вот спорили они, спорили, никто, знашь, не переспорил.
Вот и пошли они, братец мой, на дорогу. Пошли на дорогу и решили спросить до трех раз, кто им навстречу попадет и что на это скажет. Вот они шли-шли, братец мой, и увидали — барский мужичок пашет. Вот, знашь, и подошли к нему. Подошли и говорят: «Бог на́ помочь тебе, знакомый. Разреши ты наш спор: как лучше жить на белом свете — правдой или кривдой?» — «Нет, слышь, братцы! Правдой век прожить не сможешь, кривдой жить вольготней. Вот и наше дело: бесперечь[461], слышь, у нас господа отнимают дни, работа́ть на себя некогда; из-за неволи прикинешься, будто что попритчилось — хворь, знашь, нашла; а сам меж этим временем-то в лесишко съездишь по дровицы, не днем, так ночью, коли есть запрет». — «Ну, слышь, моя правда», — говорит криводушный-от правдивому-то.
