Алена Бессонова - Удивительные путешествия по реке времени
Бабушка Лючия подбежала к бабушке Василисы, они обнялись и зарыдали в голос, все остальные тоже зашмыгали носами.
– Ничего лучше на свете не видели, – всхлипывали бабушки.
Микеланджело тоже обошёл вокруг скульптуры, погладил её руками, приложился лбом к холодному камню.
– Когда белую глыбу мрамора сгрузили с баржи 253на пристани Рипетта в Риме,254 – Микеланджело прикрыл глаза, вспоминая, – она была белоснежной и сияла в лучах солнца, как замершее молоко, а ночью перед рассветом она стала прозрачной и розоватой, как будто в молоко упала капелька крови. В ней не было ни единой трещинки, ни единой ямки с воздухом. Из неё можно было изваять только эту скульптуру – Богородицу, оплакивающую своего сына.
После слов скульптора бабушки заплакали громче, к ним присоединилась мама, за спиной которой тихонько приплакивал Кешка.
– Милые бабуленьки, – всплеснул руками Рибаджо, – что же вы сырость разводите? У Микеланджело были и весёлые скульптуры.
– Весё-сё-лые? – встрепенулась бабушка Лючия. – Какие это весёлые, что-то не припомню…
– Кто из вас помнит легенду о Дионисе, боге виноделия?
– Я помню, – откликнулась мама.
– Говори, мамуль! – попросила Васюшка.
– Про гору Олимп, мне вам объяснять не надо, – вытирая слёзы платочком, сказала мама. – Мы с ней знакомились, когда статую Зевса смотрели, одно из семи чудес света. Помните?
– А то! – закряхтел за спиной мамы Кешка. – Дядька такой, злющий. Глазами молнии метал. Но Алька их всех всё равно обыграл. Хотя если бы не я, неизвестно как дело повернулось бы…
– Ты герой, герой, – поспешил остановить поток Кешкиных слов Рибаджо. – Вылезай, герой, нечего прятаться. Никто здесь тебя не обидит.
Кешка нехотя переместился маме на плечо и снисходительно похлопал её крылышком по голове:
– Продолжай, продолжай. Мне здесь удобно.
Мама почему-то не прогнала нахального попугая. Она улыбнулась и продолжила:
– Дионис был на Олимпе одним из младших богов. Он отвечал за плодородие земли, урожаи. В общем, был сельскохозяйственным богом. Больше всех других занятий Дионис любил делать из винограда вино. Весёлый был бог, озорной. Дружбу водил с сатирами.255 Сатиры отличались задиристым характером. В некоторых древнегреческих сказках сатиры представлялись в облике маленьких мальчиков с маленькими рожками, лошадиными ушками, с копытами и лошадиным хвостиком. Они тоже были не против выпить чашку, другую сладкого виноградного вина. А знаете, как Дионис понял, что из винограда можно делать отличное вино?
– Ну, ну? – подбодрила маму бабушка Лючия. – И как же?
– На границе Греции и Болгарии высоко в горах стояло малюсенькое селеньице. В ней жил старый унылый, никому ненужный бездомный козел. Когда в селенье приходила осень, с козлом приключались удивительные перемены. Козел веселел, игриво мекал, бегал за прохожими и старался легонько поддеть их рогом за мягкое место. Покуролесив 256так некоторое время, козел снова становился унылым. Селян заинтересовали такие перемены, и они стали следить за животным. Вскоре выяснилось, что настроение козла изменялось к лучшему после того, как он, бродя по опустевшему винограднику, поедал оставшиеся от сбора урожая упавшие виноградные гроздья. Гроздья были перезревшими, и сок в них успевал забродить,257 превращался в вино. Так козёл научил делать людей вино, а сам стал пьяницей.
– Пьяницей? – изумилась бабушка Лючия. – А при чем здесь Микеланджело?
– Бабушка, ну ты что, стареешь что ли?! – воскликнул Рибаджо. – Ты забыла, кто изваял одного из лучших Дионисов. Вот смотри и вспоминай…
После этих слов рядом с бабушкой Лючией возникла скульптура молодого Диониса с веселящимся сатиром.
– Ах ты, безобразник, – восхищённо воскликнула Лючи. – Он же у тебя пьяный, еле стоит на ногах, сейчас уронит чашу. Сам то вино пил?
– Когда мне было, Лючия, – виновато улыбнулся Микеланджело, – я всё время работал. Иногда даже поесть, толком не успевал…
– Что правда, то правда, мальчик, – бабушка Лючия горестно покачала головой. – Сама видела, как часто ты работал с рассвета до позднего вечера, а затем падал поперёк кровати, даже не поужинав и не сняв с себя одежду. Как ты засыпал на короткое время словно убитый, а потом вставал, и всё повторялось сначала. Как ты мёрз в своей холодной мастерской? Смотреть было больно!
– Скажите, Микеланджело титан? – вклинился в разговор Кешка.
– Титан из титанов, – утвердительно кивнула головой Лючия, – самый титанистый титан!
– Тогда чего мы его жалеем? Титаны крепчают вместе с морозом, – Кешка взлетел и присел на плечо Микеланджело. – У меня к тебе вопросик есть – где твой Давид? У всех предыдущих товарищей Давиды были: У Вероккио – Давид, у Донателло – Давид, с Леонардо да Винчи Давида лепили, а у тебя есть Давид?
Микеланджело улыбнулся и его светло-карие глаза поменяли цвет стали почти черными.
– У меня самый давидистый Давид, больше пяти метров высотой, – он гордо вскинул голову. – Мой Давид гигант, такого больше в мире нет! Я поставил его на площади Синьории,258 и он стал символом 259Флоренции.
– Больше пяти метров! – удивился Алька. – Это же высотой с двухэтажный дом! Как же вы его рубили?
– Когда я взялся за дело, это была заброшенная глыба мрамора, и она представляла собой жалкое зрелище. С каждым годом глыба осыпалась от дождя и солнца. Ветер безжалостно выдувал из неё остаток силы и красоты. Леонардо да Винчи посоветовал отдать её мне. Я работал над ней днями и ночами. Когда одна рука уставала, я брал резец в другую руку и опять рубил. Рубил до изнеможения. Но мой Давид стоил того…
– Хи-хи-хи! – захихикал Кешка. – Какой же это Давид? Где голова Голеафа, у всех Давидов под ногами всегда была голова злодея.
– Этому Давиду, – вмешалась в разговор бабушка Лючия, извлекая из своей необъятной юбки небольшую копию статуи Давида, – не нужна никакая голова и так понятно, что он победит. Вглядитесь в его лицо. Разве это лицо труса? Это лицо победителя!
Мама тихонько подошла к бабушке Лючии и тронула её за локоток.
– Солнце садится, нам пора…
Лючия едва кивнула:
– Микелино, il mio carissimo ragazzo,260 – обратилась она к Микеланджело, – посмотри, солнце садится, небо совсем потемнело, мы можем не попасть в русло той реки времени, по которой приплыли к тебе. Мы можем не попасть обратно домой…
– Ты же знаешь, Лючия, – грустно сказал скульптор, – с некоторых пор я не гляжу на небо. Прощайте! Я останусь на холме – люблю смотреть на ночную Флоренцию.
Микеланджело ещё раз взглянул на гостей, виновато улыбнулся и пошёл на вершину холма, чуть сгорбившись по-стариковски шаркая ногами.
***
– Он всегда был очень одинок, – вздохнула бабушка Лючия, тяжело усаживаясь на диван в доме Василисы, – и при жизни и после смерти. Семьи так и не завёл, детишек не народил. Только и радости было – рубить свой мрамор.
– Бабушка Лючия, – тихонько спросила Васюшка, – почему Микеланджело не может смотреть на небо? Он сказал с некоторых пор…
– Грустная история, ребятки, – бабушка Лючия вытянула усталые ноги, – кто принесёт нам с бабушкой и мамой чая, тот услышит мой рассказ.
Алька, Васюшка и Рибаджо побежали выполнять просьбу бабушки Лючии. Вскоре дом наполнился ароматом жасминового чая и карамельно-сливочным запахом открытой коробки с печеньем.
– Ох, хорошо! – улыбались бабушки, прихлёбывая чаёк. – Ох, хорошо!
Когда Лючия допила седьмую чашку, она удовлетворённо откинулась на мягкие подушки дивана и сказала:
– Микеланджело не исполнилось и тридцати лет, когда ему заказали огромную по размерам роспись потолка Сикстинской капеллы.261 О! Это была титаническая 262работа. Простому художнику не под силу. Но Микелино не был простым художником, он был первым гением среди гениев. Время для него перестало существовать. Он знал: идёт зима, весна, наступило лето, но какой сегодня день или месяц Микелино не знал. Ему было всё равно. Важно, что он создавал красоту! Коротко спал, плохо ел, очень сильно мёрз. Однажды после трёх недель непрерывной работы Микелино решил, наконец, раздеться, лечь в постель, вытянуться, расправить усталые мышцы. То, что сапоги пришлось снять вместе с кожей – пустяки! Главное – большая часть потолка расписана, и впереди опять была работа. Вот, что было счастьем! Тревожило одно – работать приходилось стоя под потолком, резко запрокинув голову и выгнув назад шею. Шея затекала, немела, кровь переставала поступать в голову, голова начинала кружиться. Краска с потолка капала прямо в глаза. Он щурился, отчего глаза стали плохо видеть. Когда сил уже не было стоять, Микеланджело садился, но работу не прекращал. Что бы ни потерять равновесие он сильно сгибал ноги в коленях, прижимал их к животу, и так скукожившись продолжать писать. Микелино не останавливался не на минуту. Фреска 263сложное дело! Стену расписывают пока штукатурка мокрая, стоит ей высохнуть – всё пропало. Приходится сдирать подсохший слой и штукатурить вновь. Расписывать потолок капеллы, можно только подняв руки вверх. Руки немели, Микелино переставал их чувствовать. Тогда он опирался локтями в колени и всё равно продолжал работу.
