игумен Варлаам - Кампан (сборник)
Когда ребёнок подрастал и стремился проявить самостоятельность, отцу приходилось отрывать своё сердце от него как от своей собственности и видеть в нём не зависимое от себя существо, а самостоятельную личность. Как правило, это отрывание проходило очень болезненно. Ребёнок в его душе должен был словно умереть, чтобы отец видел в нём не младенца, а отрока, не отроковицу, а девушку. Чтобы, в конечном счёте, он видел в нём не сына, а брата, видел не дочь свою, но сестру.
…Если бы в нас действительно умирало навсегда всё ненужное, всё временное и наносное!.. И бывало, нашему мальчику-отцу казалось, что какие-то переживания ушли, юношеские страдания умерли, но вдруг он видел переживания, страдания собственных детей. Он входил в состояние своего сына и переживал опять так, будто это его поиск, его терзания, его неопределённость. К своим переживаниям он давно привык и принимал их как должное, но как привыкнуть к страданиям своего ребёнка! Пусть даже вполне взрослого, самостоятельного, но ещё не пришедшего по-настоящему к Источнику жизни, Который есть и Источник бессмертия. Жизнь-то сын проживёт. А каким он войдёт в вечность?.. Чтобы вошёл достойным, должен страдать. Но страдания сына болезненны и для его отца.
Эти переживания за сынов и дочерей означали, что он сам, взрослый, солидный, но, конечно же, ещё в чём-то мальчик, не полностью умеет полагаться на Подателя жизни, хочет чего-то своего: устройства земного, а не небесного, – если не своего лично, то своих детей.
– Как поживает мама твоей жены? – мог спросить он взрослого сына.
– Она живёт бессознательно, – отвечал вдруг сын, не рассказывая про здоровье тёщи или её заботы об урожае на огороде.
Если его повзрослевший ребёнок, мог сказать про кого-то, что тот живёт бессознательно, значит, сам он если ещё и не пришёл в ясное осознание, то, во всяком случае, стремится к этому. Сам хочет жить сознательной жизнью, а не идти на поводу своих (или чужих) настроений и чувств.
Жили наши муж с женой долго (хотя для них совместная жизнь пролетела как один день) и счастливо (хотя это не проявлялось как-то по-особенному). Между ними было полное взаимопонимание. Даже в острые моменты они находили в себе силы не то предложить что-то один другому, не то попросить и в ответ услышать не поток оправданий или обвинений, а краткое «да» или кроткое «нет»…
Но пришло время, и жена внезапно заболела. Врачи не считали её болезнь опасной, да и ни у кого из близких не было никаких опасений. Муж приходил к ней в больницу, заходил в храм заказать молебен о здравии, заботился о ней.
Он старался больше углубляться в себя, просить у Источника жизни её выздоровления, даровать ей силы на борьбу с недугом. Но Источник, который тонко и точно отвечал на все его запросы – тонко потому, что это было не видимо и не слышимо никому, кроме него, а точно, потому что сбывалось именно то, о чём возвещалось, – молчал. Сколько бы наш страждущий седовласый муж ни обращался к Нему, в ответ он не слышал ничего.
Теперь он должен был проститься с родной. Она отправлялась в неизведанный путь, откуда нет возврата. Да, уходила она (даже в этом он не оказался первым), его самая родная… Она была ему роднее, чем он сам себе. Ведь он знал свои недостатки, страдал от них и, в сущности, не любил себя такого, недостаточного. Она же прощала ему всё, принимала и любила его, каким бы он ни был.
Когда он думал о ней, о её жизни, у него не возникало никаких сомнений, не было внутреннего противоречия надвигающемуся. Она прожила красивую и полную, без ущерба, жизнь. В ней не осталось ничего несовместимого с Вечностью. Она достойна небесных чертогов и вечного, радостного покоя. Но он? Как он сможет остаться один… без неё?.. Видимо, эта… смерть, этот уход в вечность самого близкого ему человека, второй его половины нужен ему. Тут не может быть ошибки. Не может быть лжи. Если сам человек всю жизнь стремился к правде и истине, то нелепых случайностей быть не может.
Сказать, что в результате этой внутренней борьбы, сомнений и попыток уговорить себя он смог принять такой поворот судьбы и смириться с ним как с непреложным фактом, было бы неправдой. Он старался это сделать, прикладывал все свои усилия, но так до конца и не сумел. Он не сумел достичь этого и, когда умерла жена, умер и сам.
5Жил на белом свете мальчик. Жил он так долго, что побелел не только сам, но и все его клетчатые рубашки. Белый свет был большим и доброжелательным. Поседевший наш мальчик любил всех: и братьев, и сестёр, и детей, и внуков. За долгие годы жизни он встречался и разговаривал со многими людьми. И в результате этого общения пришёл к выводу: нет плохих людей! Просто люди хотят добра в первую очередь себе (иногда, правда, и во вторую, и в третью), от этого и недовольство друг другом, вражда. А поскольку наш поживший на земле мальчик не хотел добра в первую очередь себе, то прощал другим их самолюбивые желания и любил всех. Все люди стали ему и братьями, и сёстрами, и детьми.
Он жил так, что совсем никогда не был один. В его душе всегда было истинное Присутствие, и Оно не исчезало, даже если сам он был занят внешними делами. Его часто навещали дети, которые сами давно были родителями. Приходили к нему дети детей и их друзья – дети других родителей, приходили все, кому он мог быть нужен. Всякий раз, когда кто-то обращался к нему: вполне солидный мужчина, чтобы посоветоваться, или юный отрок, чтобы обсудить какие-то свои уже совсем взрослые вопросы, – в разговоре он как-то незаметно ставил себя на второе место. Поэтому хорошо слышал того, кто пришёл к нему, понимал его, и из этого слышания и понимания рождался сам собою какой-нибудь благожелательный совет.
Хотя окружало его довольно много народа, он находил время стирать свои немаркие (они почему-то совсем уже не пачкались) рубашки, варить себе какой-нибудь овощной суп, который иногда съедал сам, а иногда угощал им приходящих (большей частью обходясь чаем или какао) и даже мыть пол. Он предпочитал это делать сам, чтобы немолодой организм получал хоть какую-то физическую нагрузку. Когда он занимался делами по дому, то слушал величественную музыку, и органные звуки уносили его от земного к небесному.
Несмотря на постоянную занятость, наш пожилой мальчик выглядел очень свободным. Он нисколько не заботился о земных повседневных делах, они спорились и вершились сами собою. Главное же, что делало его свободным, это отсутствие каких-либо пристрастий и необходимости усваивать древние заповеди. Их исполнение не было для него даже потребностью, они стали самой его жизнью.
Когда у него выдавались свободные минуты или часы (это могло быть днём, а могло – ночью), он тотчас углублялся в себя, находя радость в общении с Неизменным. Эта радость не всегда была легко доступна. Чтобы пробиться к ней, порой нужно было преодолеть тысячу препятствий, возникавших из бед, с которыми приходили к нему люди, из несчастий, о которых они рассказывали, из скорбей, которыми наполнен весь мир. Наш древний мальчик скорбел вместе со всем миром, болел со всеми известными ему людьми. Эти скорби и болезни он принимал на себя и старался как бы вобрать их поглубже, чтобы они дошли до самого сердца, где он мог бы принести их в жертву Тому, Кто Сам стал Жертвой.
Когда он углублялся в это жертвенное общение – общение с Самой Жизнью и Самим Бессмертием – для него терялись границы дня и ночи, не было различия между близкими и далёкими, между людьми живыми и живущими в ином мире, и, в конечном счете, исчезала граница между этим светом и светом тем. Для него существовал один белый-белый свет, который питал его, радовал и ради которого он жил. И чем больше наш старый мальчик пребывал в том свете, тем меньше связывало его что-либо земное, тем сильнее тянулась его душа туда, ближе к Вечности. И когда грань между его тленным естеством и нетлением, между земной временной жизнью и вечностью настолько истончилась, что стала почти незаметной, он умер.
6Жил на белом свете один мальчик. Жил он, жил, а потом… перешел в Жизнь вечную. И не умирал уже больше никогда!
Кампан
Жил-был колокол, а точнее сказать, рында, потому что жил он на корабле и нужен был для того, чтобы собирать команду на обед, к примеру, или ужин, или отбить конец очередного дня. Бом-м! – полночь, братья матросы… А корабль, точнее сказать буксир, плыл дальше по реке и терпеливо тянул за собой баржу. Звёзды ли мерцали в ясном небе, моросил ли холодный дождь, буксир тянул свою неизменную спутницу, изредка пронзая речную тишину утробным: у-у! у-у-у!..
Не ведая, не подозревая, что она – колокол, рында прощалась с пирсом или приветствовала очередной порт. И не просто приветствовала, а сообщала, что портовым кранам предстоит работа. Спутница буксира – баржа, осторожно пришвартовавшись, ждала внимания к себе. Похожие на жирафов краны протягивали к ней свои длинные шеи, и начиналась погрузка-разгрузка. Потом барже нужно было опять куда-то плыть, опять буксир должен был её тянуть в дальние дали. И опять по команде «отдать концы» рында издавала: бом! бом-м!
