Ольга Озаровская - Старины и сказки в записях О. Э. Озаровской
Московка спросила:
— Да она грыжу заговариват да и гладит… Может глаженье помогат, а не слово?
Тут все хором затвердили:
— Што ты, жоночка! Слово, оно ведь по крови бежит!
— Какой дохтор? — осведомилась Московка.
— Ну, наш. Вот и запамятовал… фамильё ему было вроде как польско; он нас пользовал, все к ему ездили. Его в царску ссылку привезли. Он стал пользовать, а потом, как вышло ему ослобоженье — пожалуйте, обратно в Питер, он не захотел. Больницу выстроил… Видели? Ну, уж понимаете, кака! В Архангельском завидуют: в бору стоїт, а уж нашшот порядков — ну, строг. И никуда не поехал, жонилса…
Тут одна жонка не вытерпела и бойко заговорила:
— А знаш, как жонилса? Вечереньку у себя собрал, и наехали со всех местов учительши, которы знакомы, а которых и не видал… И сверху и снизу. Уж все его знают, порато хорошой и холостой, всяка уж понимат, што — невест смотрять… И наехало — дак дивно! С Мезени, говорят — это дело зимой было, — дак на олешках прикатила одна. И выбрал сразу незнакому, высоку, статну, столь приятну учительшу. И в одночасье поженились. И до того мила дохтурша; с людями обходительна, така скупяшша, економна — хорошенькя хозяйкя! Его уж боле нет. Переведен куда-ле…
Московку уже грызла тоска по сказкам, и она громко заявила:
— Ну, товаришши, за дело! Ныньче уж неверная любовь! Ныньче про всяки измены и любовны утехи!
— Довольно постовали! — энергично заметил Скоморох.
— Вот увидаем, хто боле грешен: жонки иль мужики.
— Да уж чего гадать. Жонки!
— Мужики! Мужики!
Загорался спор, и Московка, чтоб прекратить его, сказала:
— Ну, вот увидаем, как в сказках сказывается. Ну, Махонька, опеть зачинай!
И Махонька, как истинный художник, увлеченная, незаметно для себя стала предавать свою сестру: запела. Она меняла голос: тонким изображала жену, гнусавым — мужа, толстым — скоморохов.
11. Гость Терентьище
У стара мужа Терентьїшша
Жона молода, Прасофья Ивановна
С утра больня и трудна,
Под вецер недугная,
Недуг посередки розживаїтце
Выше груди поднимаїтце.
«Старой муж, Терентьїшшо,
Поди по всему городу,
Крыци во всю голову».
Старый муж, Терентьїшшо,
Пошол по всему городу,
Крыцит во всю голову:
«У стара мужа Терентьїшша
Жона молода, Прасофья Ивановна
С утра больня и трудна,
Под вецер недугная».
Пострицялись скоморохи — люди добрые,
Скоморохи оцесливые.
«У стара мужа Терентьїшша
Жона молода, Прасофья Ивановна,
С утра больня и трудна,
Под вецер недугная».
(Они отвецяют: «садись в мешок». Вот приехали к жоны молодой; у ей пир на столе разоставленной. И дружок сидит. Уж оправилась. Она вышла из горницы и спрашиват їх):
«Скоморохи, люди добрые
Скоморохи оцесливые
Не видали ли стара мужа, Терентьїшша?»
— Уж мы видеть-то не видели,
Ох, уж слышеть-то мы слышали
Стар-от муж Терентьїшшо
Середь рынку убит лежит,
Голова его отрубленная. —
Она и заплесала.
«Скоморохи — люди добрые,
Скоморохи оцесливые,
Уж вы спойте-ка песенку
Про стара мужа, Терентьїшша!»
«Глух ли ты, мешок?
Глуп ли ты, мешок?
Не про тебя ли мешок говорят?
Не про твою ли буйну голову?»
Холошшовый мех розвяжитце,
А Терентьїшшо потянитце,
Сбил он с дружка Шапку пуховую.
Скоморох торжествующе крикнул:
— Ну и жонка!
А Махонька уже приступила к следующей сказке.
12. Черти в бочке
К попадьї дьяцок ходил. Поп собиралса неводить и говорит попадьї:
— Еду я на двое сутки, уж в самой крайности, што завтра вернусь, ноцевать не жди.
Поп уехал. Дьяцок созвал дьякона:
— Пойдем к попадьї.
— Пойдем!
Они пришли к попадьї.
Она їм из пецки доставает — всего настрепано, напецено. Бутылок наставила.
А был один целовек, он за попадьей присматривал, и тут в окно загленул: у ей танци. Он к попу побежал, догонил и сказал ему:
— Вот не веришь, што у таковой попадьї гости, пойди посмотри своїма глазами.
Показал попу: потом завертел попа в солому, на спину звалил и стал к попадьї колотиться:
— Пусти прохожая ноцевать.
Она было:
— Дак как пустить, у меня мужа дома нет? Нет, уж не ловко! Как пустить?..
— Пусти, пожалуйста, я околел на холоду!
А дьякон да дьяцок говоря:
— Ну, как не пустить? Пусти! Што? Мы тут сидим, — он в другой избы повалится. Не помешат нам!
(Знашь, духовны — они добродушны.)
Попадья говорит:
— Ну, заходи, прохожай!
— У меня поклажа есь.
— И поклажу неси, тут положишь.
Вот он попа в соломы занес.
Там танци у папады, весельё, — он и запел:
Ты послушай-ко, солома,
Дойди, Гришенька, до дому:
Дьяку раз, дьяцку — два…
Попа-то Григорием звали.
Ах, это гостям подравилось. Попадья говорит:
— Как вы хорошо поете! Подите сюда к столу, їм здравитця ваше пеньё.
Он к їм зашел да и давай:
Ты, послушай-ко, солома,
Дойди, Гришенька, до дому:
Дьяку раз, дьяцку два.
А те дьяцок да дьякон:
Трахи-рахи-тарарахи!
На задних ногах по избы ходят. А поп вышел, да и надавал дьяцку да дьякону. После засадил їх в боцьку с под уголья, да и говорит тому целовеку, Сергею:
— На тебе сто рублей, утопи їх, пожалуста.
Тот покатил боцьку, а дьякон с дьяцком змолилисе:
— Не губи нас, мы тебе по сту рублей заплатим.
— Ну, што-ж, можно и не губить.
А он слышал эту произведенцию, што на городах за деньги зверье показывают. На завтра коня запрег, боцьку в Архангельске повозит. Стретился знакомець около Пинега, в лодки по реки пловет.
— Што везешь? Эу-у! Сергей!
— Цертят!
— Со откуда?
— Неводил, дак поймалис!
— А куда с їма?
— Да подавал телеграмму в Архангельско, в Исполком, велели везти — купим.
— Сергей, покажи!
— Да што в потеми смотрять!
— Покажи!
Тут народ скопилса, все хотят смотрять. Он оброк положил: по десеть копек. Окошецко в боцки было, он его застеклил. По дороги едет, везде цертят смотрят.
— Ой, видела, дева?
— Видела, дева, церти. Охти мнечиньки!
— Цем они кормятця?
— Да несите житня да молоцня, — едят!
— Анделы! Едят!
Уж по дороге сто рублей нажил оброками. Стретилса один знакомець:
— Продай мне цертят. Говори, каку цену наложишь?
— Сто рублей.
— Сто рублей не деньги. Я в представленье произведу їх. Дак больша наживу.
Купил боцьку, в Архангельско привез. Объявленьё сделал: «В таком-то помешшены, такого-то цисла из боцьки будут цертят выпушшать».
Народушку собралось дивно: смотрять будут, как из боцьки цертей выпустят. Тут и Исполком хлопочет, тут и стража:
— Окуратняй!
— Людей может поїсть!
— Тиша! Спокойняй!
Боцьку открыли: вылезли — дьякон дя дьяцек, все церны, боцька ведь из под уголья, одежа прирвалась — в боцьке ведь їх вертели — одны ремки. Да сразу и видать, што дьякон и дьяцек: волосья-те долги ведь. Легаютси!
Берег кричал:
— Жонка!
— Мужики! Про мужиков! Они омманшшики! Дьякон да дьяцек!
Скоморох положительно заявил:
— Они можот вдовы были. С горя ходили. А попадья — изменница. Она попа омманула. И все жонки таки! Сама настояшша правда!
Женская честь гибла. Ах, Махонька! Вся надежда теперь на Печорца. Рассказал же он прежде умильную побывальщину. Неужели не вспомнит он сказки, которая подымет женский образ? Думая так, Московка обратилась именно к нему:
— Федосей Павлиныч! Вас просим!
Ошкуй, Федосей Павлинович, хитро прищурился и начал предательство.
13. Жонкина верность
Два мужика выпивали. Расхвастались. Один говорит:
— Я как помру, у меня жонка не пойде взамуж.
— Только, Кирюха, помри, дак живо пойдет. Только ты помри, — посыкнется.
Ударили о полведра.
Он пришел домой и заболел, да и на завтра помер.
Утром жонка встала, пла-акала порато и затопила печьку: хоче блины пекчи на поминки мужу.
Вдрук товарышш под окошко:
— Ай, товарышш, пойдем выпивать!
