Мэри Нортон - Добывайки на реке
— О боже! — Словно не веря сама себе, разочарованно пробормотала Хомили, — неужто они тут живут?
Постепенно ее глаза привыкли к полумраку, и неожиданно она наклонилась и что-то подняла.
— Батюшки! — взволнованно шепнула она, оборачиваясь к Поду. — Ты знаешь, что это?
— Да, — ответил Под, — это кусок пера для чистки трубок. Брось его Хомили, и пойдем. Спиллер нас ждет.
— Это носик от нашего чайника из желудя, не отступалась Хомили, — вот что это такое. Я бы узнала его где угодно, и не спорь со мной… Значит, они на самом деле здесь, — удивленно бормотала она, идя следом за Подом в темноту, — и сумели как-то заполучить наши собственные вещи.
— Нам надо подняться, — сказал Спиллер, и Хомили увидела, что он стоит, держась рукой за приставную лестницу, которая уходила в высоту и терялась во тьме. Сделана она была из двух половин расщепленной вдоль тростинки с перекладинами из спичек, аккуратно приклеенными по бокам, и напоминала те подставки, что продаются в цветочных магазинах для вьющихся растений. Посмотрев наверх, Хомили содрогнулась.
— Я полезу первым, — сказал Под. — Лучше будем подниматься по одному.
Хомили со страхом смотрела вверх, пока не услышала его голос.
— Все в порядке, — шепнул он откуда-то сверху, видеть его она не могла. — Поднимайся.
Хомили стала карабкаться следом, хотя колени ее тряслись, и наконец очутилась рядом с Подом на тускло освещенной площадке, похожей на воздушный причал. Когда Хомили на нее ступила, она тихонько заскрипела и даже, казалось, качнулась. Внизу была пустота и мрак, перед ними — открытая дверь.
— Ах, батюшки, — бормотала Хомили, — надеюсь, здесь не опасно… Не гляди вниз, — остерегла она дочь, поднимающуюся третьей.
Но Арриэтта и не собиралась глядеть вниз: ее глаза были устремлены к освещенному дверному проему и движущимся теням за ним. До нее донеслись еле слышные голоса и внезапный срыв пронзительного смеха.
— Пошли, — сказал Спиллер, проскальзывая мимо них к двери.
Арриэтта на всю жизнь запомнила эту комнату: тепло, непривычную ей теперь чистоту, мерцающий свет свечи и запах горячей домашней пиши.
И так много голосов… так много добываек…
Постепенно, словно из тумана, перед ней стали всплывать отдельные лица: верно, это — тетя Люпи… та, что обнимает ее мать. Тетя Люпи, какая кругленькая и румяная; ее мать, такая тощая и чумазая. Странно, с чего это они обнимаются и плачут, подумала Арриэтта. Они никогда не любили друг друга, кто этого не знает? Хомили считала, Люпи заносчивой, потому что раньше, в большом доме, Люпи жила в гостиной и переодевалась к обеду (Арриэтта слышала, как об этом судачили). А Люпи презирала Хомили за то, что та жила под кухней и неправильно произносила слово «паркет».
А там, конечно, сам дядя Хендрири — этот мужчина с реденькой бородкой, который спрашивает у отца: «Неужто это Арриэтта? Быть того не может!» И отец гордо отвечает: «Она самая, собственной персоной». И эти три мальчика, должно быть, и есть ее двоюродные братцы — имен их она не расслышала. Они выросли, но по-прежнему были все на одно лицо. А эта высокая, худенькая, не то девочка, не то девушка, похожая на фею, что застенчиво стоит со смущенной улыбкой на губах, — она кто? Неужели Эглтина? Да, верно, это она.
Сама комната, обставленная мебелью из кукольного домика самой разной формы, размера и цвета, казалась какой-то ненастоящей. Там были кресла, обитые бархатом и репсом: одни — слишком маленькие, чтобы в них уместиться, другие — слишком большие. Там были высоченные шифоньеры и низкие-пренизкие журнальные столики. Там был игрушечный камин с раскрашенными гипсовыми углями и каминными щипцами, вырезанными вместе с решеткой. Там были два нарисованных окна с резными ламбрекенами и красными атласными занавесями. Из них открывался прекрасный, но также нарисованный вид: из одного — на швейцарские горы, из другого — на лесистое ущелье в Шотландии («Это Эглтина, ее работа, — похвасталась тетя Люпи светским тоном. — Когда достанем еще занавеси, нарисуем третье — с видом на озеро Комо»). Там были торшеры и настольные лампы, отделанные оборками, фестонами и кистями, но Арриэтта заметила, что освещали комнату скромные самодельные свечи, которыми они пользовались у себя дома.
Все выглядело таким чистым и аккуратным, что Арриэтта еще больше сконфузилась. Она кинула быстрый взгляд на мать и отца и чуть было не сгорела со стыда. Они не стирали одежду уже несколько недель и уже несколько дней как не мыли руки и не умывались. У Пода была дыра на колене, волосы Хомили торчали в разные стороны. А пухленькая тетя Люпи любезно просит Хомили снять свои вещи («будь добра, раздевайся») так, словно речь идет о боа из перьев, мантилье и свежевычищенных лайковых перчатках.
И тут Арриэтта услышала утомленный голос матери:
Бедняжка Люпи, — говорила она, — как здесь заставлено… Кто тебе помогает убирать?
И, покачнувшись, Хомили упала в кресло.
Все кинулись ей на помощь — чего она и ожидала. Принесли воды и побрызгали в лицо. У Хендрири на глазах были слезы.
— Молодчина, она так геройски держалась, — пробормотал он, качая головой. — Страшно подумать, что ей пришлось пережить…
Затем Куранты помылись и почистились на скорую руку, остальные быстренько осушили слезы и все уселись за ужин. Ужинали они на кухне, которая была куда скромнее гостиной, зато тут горел настоящий огонь в прекрасной плите, сделанной из большого дверного замка. Угли можно было мешать через замочную скважину, — как красиво она светилась! — а дым (сказали им) через целую систему труб выходил в дымоход.
Длинный белый стол ломился от угощения. Сам он представлял собой накладку от старинного замка, снятого с двери гостиной, — покрытая белой эмалью и разрисованную незабудками медная пластинку, укрепленную на четырех огрызках карандашей, всунутых в отверстия от винтов. Острия грифелей чуть высовывались над поверхностью стола. Один из карандашей был чернильный, и Курантов предупредили, чтобы они не дотрагивались до него, а то вымажут руки.
Какой только еды не было на столе: свежая и консервированная, настоящая и искусственная; пироги, пудинги, варенья и соленья, приготовленные руками Люпи, а также баранья нога и пирожные из гипса, заимствованные в кукольном домике. Там стояли три настоящих стакана, чашки из желудя и два графина зеленого стекла.
Вопросы — ответы, расспросы — рассказы…
У Арриэтты закружилась голова.
— А где Спиллер? — вдруг спросила она.
— Ушел, — неопределенно ответил Хендрири; он нахмурился, и чтобы скрыть неловкость, принялся постукивать по столу оловянной ложкой. («Одной из моей полудюжины, — сердито подумала Хомили. — Интересно, много ли их осталось?»)
— Куда ушел? — спросила Арриэтта.
— Домой, наверно, — ответил Хендрири.
— Но мы же не поблагодарили его! — вскричала Арриэтта. — Спиллер спас нам жизнь.
Хендрири снова повеселел.
— Выпей капельку ежевичного ликера, — предложил он Поду. — Люпи сама его делала. Это нас подбодрит…
— Я — нет, — твердо сказала Хомили, прежде чем Под успел ответить. — К добру это не приведет, мы убедились на собственном опыте.
— Но что Спиллер о нас подумает? — не отступалась Арриэтта, чуть не плача. — Мы даже не поблагодарили его.
Хендрири удивленно взглянул на нее.
— Спиллеру не нужны благодарности. Не волнуйся, все в порядке… — и он похлопал Арриэтту по руке.
— А почему он не остался к ужину?
— Никогда не остается, — сказал Хендрири. — Не любит большую компанию. Приготовит что-нибудь себе сам.
— Где?
— В той плите.
— Но это же так далеко отсюда!
— Для Спиллера такое расстояние — пустяк!.. Он привык. Часть пути проплывает.
— И ведь уже, наверное, темнеет, — горестно продолжала Арриэтта.
— Полно, о Спиллере тревожиться нечего, — сказал ей дядя. — Кончай свой пирог…
Арриэтта опустила глаза на тарелку (из розовой пластмассы, она помнила этот сервиз); у нее почему-то пропал аппетит. Она взглянула на Хендрири.
— А когда он вернется? — спросила она тревожно.
— Он не часто сюда приходит. Раз-два в год — за новой одеждой. Или по специальному поручению Тома.
Арриэтта? задумалась.
— Ему, должно быть, тоскливо одному, — наконец заметила она робко.
— Спиллеру? Нет, я бы этого не сказал. Некоторые добывайки такие с рождения. Одиночки. Иногда они попадаются среди нас. — Он взглянул через комнату — туда, где, выйдя из-за стола, сидела у огня Эглтина. — Эглтина тоже из них… Жаль, но что поделаешь? Им никого не надо — подавай лишь человеков. Прямо с ума по ним сходят, как поглядишь…
Как темно было в этом чужом доме — почти так же темно, как под полом кухни в Фирбэнке, ведь освещали его лишь самодельные восковые свечи, наколотые на острия кнопок (сколько человечьих жилищ вдруг подумала Арриэтта, сгорело из-за беспечности добываек, снующих взад и вперед с горящими свечами в руках). Как ни старалась Люпи навести чистоту, пахло сажей и тянуло из углов прогорклым сыром.
