Эдуард Лабулэ - Сказки
В десять лет не умеют скрывать то, что чувствуют. Капитан заметил моё поклонение и угадал, какое желание грызло моё сердце. Однажды, когда я стоял приподнявшись на носках и, притая дыхание, глядел через пину рыболова на лесу, капитан сказал мне голосом, который раздался в моих ушах, словно пушечный выстрел.
— Подойдите-ка, молодой человек. Вы, как я посмотрю, любитель. Если вы можете просидеть пять минут спокойно, возьмите-ка вот ту удочку, что лежит подле меня. Посмотрим, как вы выйдете из этого положения!
Трудно описать, что произошло в моей душе. Я испытывал кое-какие радости и моей жизни, но никогда волнение не было так сильно, как после этих слов, Я покраснел, слёзы навернулись на глаза, и вот я сел рядом с моряком с удочкой в руках. Я, как Фидель, был неподвижен и глядел на капитана с не меньшей признательностью, чем Фидель. Когда крючок был закинут, поплавок пошевелился.
— Внимание, молодой человек! — шепнул капитан. — Что-то есть. Пустите свободно руку, тяните-ка осторожно назад, снова опустите и теперь дёргайте тихонько к < себе. Помучьте-ка этого дурака!
Я послушался и скоро вытащил славного синца с такими же белыми и почти такими же длинными усами, как у капитана. О, славный день! Никакие успехи не изгладили тебя из памяти! Ты остался днём моей лучшей и счастливейшей победы!
С этого счастливого часа я сделался другом капитана. На другой же день он мне говорил ты, приказал мне говорить ему так же и назвал своим матросом. Мы стали неразлучны, и скорей можно было увидеть капитана без собаки, чем без меня, Моя мать заметила эту привязанность, и так как капитан был хороший человек, то она воспользовалась нашей дружбой. Когда я плохо читал или когда орфография в диктовке была чересчур фантастична, меня лишали общества моего друга и на следующий день (что было ещё хуже!) прикатывали объяснить капитану причину моего отсутствия, и Бог знает, каких только клятв не произносил он из-за меня! Благодаря этому спасительному страху я делал быстрые успехи, и если теперь не делаю ошибок, когда пишу, то этим обязан превосходному человеку, который в правописании был немножко слабее меня.
Однажды, когда я не без труда получил позволение пойти к капитану и когда сердце моё было полно только что полученными замечаниями, я спросил его:
— Капитан! Когда же ты читаешь? Когда пишешь?
— По правде, — сказал он, — это было бы несколько затруднительно. Я не знаю ни читать, ни писать.
— Ты очень счастлив! — крикнул я. — У тебя нет учителей, ты можешь веселиться и всегда знаешь всё, не учась.
— Не учась? — повторил он. — Не думай этого; мне досталось дорого то, что я знаю; ты бы не захотел моих знаний, если б знал, чего они мне стоят.
— Как так, капитан? Тебя никогда ведь не бранили, и ты: всегда делал всё, что хотел.
— Именно в этом ты и ошибаешься, моё дитя, — сказал капитан, смягчая свой густой голос и глядя на меня ласковым взглядом. — Я делал то, что хотели другие, и у меня был ужасный учитель, который не даёт задаром своих уроков: его зовут опытом. Он не так добр, как твоя мать, за это я тебе отвечаю.
— Это, значит, опыт сделал тебя, капитан, учёным?
— Учёным — это много. Но он выучил меня тому немногому, что я знаю. Ты, дитя моё, читаешь книгу, пользуешься опытом других, а я учился собственной шкурой. По несчастью, я не умею читать, но у меня есть библиотека, стоящая всякой другой. Она вот тут, — прибавил он, хлопнув себя по лбу.
— А что у тебя есть в библиотеке?
— Всего понемногу: путешествия, искусства, медицина, пословицы, сказки. Ты смеёшься? Мой милый, право, в одной сказке найдётся больше поучения, чем во всех римских историях. Народная мудрость создала сказки. Малые и большие старые и молодые — все могут извлечь из них лля себя пользу.
— Если б ты рассказал мне, капитан, одну или две, и я бы стал бы таким учёным, как ты.
— С удовольствием, — отвечал старый моряк, — но только предупреждаю: я не умею красно говорить. Я тебе расскажу так, как мне рассказывали. Я поясню, при каких обстоятельствах и какую пользу я извлёк из них. Слушай же историю моего первого путешествия.
II. Первое путешествие капитана
Мне было двенадцать лет, и я был в Марселе, моём родном городе, когда меня взяли юнгой на купеческий бриг „Прекрасная Эмилия“. Мы везли в Сенегал те голубые ткани, которые зовутся гвинейской кисеёй, и должны были привезти назад золотого песку и слоновой кости. В первые пятнадцать дней наше плавание не было особенно интересно, и если я что помню, так разве пинки, которыми угощали меня без счёта для того, чтобы образовать мой характер и снабдить меня умом, как говорили на бриге. На третьей неделе мы подошли к берегам Андалузии и однажды вечером кинули якорь в некотором расстоянии от Альмерии. Когда стемнело, лейтенант брига взял ружьё и стал забавляться, стреляя ласточек, которых, однако, я не видал, так как солнце уже село давно. Случайно на берегу явилось тоже несколько охотников, которые ходили взад и вперёд и с не меньшим упрямством несколько раз выстрелили по невидимой дичи. Сию же минуту спустили на воду шлюпку, не спустили, а скорее бросили меня в неё и заставили принимать и укладывать тюки, которые подавались с судна; затем поставили паруса и без шума направились к берегу. Я решительно недоумевал, к чему устроили эту прогулку в беззвёздную ночь, но юнга не рассуждает много. Он слушается без слова. Иначе берегись ударов.
Шлюпка пристала на пустынном берегу, далеко от альмерийского порта. Лейтенант, начальствовавший нами, стал свистать, и скоро я услыхал шаги людей и лошадей. Тюки выгрузили, навьючили их на лошадей, ослов и мулов, бывших там очень кстати, и затем лейтенант, отдав приказание матросам ждать до рассвета, уехал, приказав мне ехать с ним. Меня посадили на мула меж двух корзин, и вот мы поехали, но неизвестно куда.
Через час заметили огонёк и направились на него. Чей-то голос крикнул: „Кто идёт?“ — ему отвечали: „Старинные“.
Отворили дверь, и мы вошли в трактир, в котором были люди с физиономиями не очень-то добрых христиан. Это были, как я скоро узнал, цыгане и контрабандисты. Мы занимались запрещённой торговлей, за которую можно было попасть на галеры. Согласия моего на это не спрашивали.
Лейтенант вместе с цыганами вошёл в низкую залу, которую заперли, а меня оставили со старухой, готовившей ужин: это была самая безобразная колдунья, какую только я видел. Она взяла меня под руку, вытаращила на меня глаза, и я невольно задрожал. Когда старуха осмотрела меня достаточно, она заговорила со мной. Я очень удивился, услыхав её лепетанье, похожее на марсельское наречие, Она обвязала меня сальной тряпкой, посадила рядом с собой на камышовую циновку и, бросив мне цыплёнка, приказала его ощипать.
Юнга должен знать всё, если не хочет, чтобы его побили. Я принялся щипать перья внимательно, подражая старухе, которая делала то же самое. Время от времени она строила приятные улыбки, желая ободрить меня, и всякий раз при этом показывала единственное сокровище, оставшееся у неё во рту, — три жёлтые и изломанные зуба. Когда цыплята были ощипаны, надо было искрошить лук и очистить чеснок. Я сделал всё это самым лучшим манером, не столько из дружбы, сколько из страха перед старухой.
— Довольны ли вы, бабушка? — спросил я, когда все приготовления были окончены.
— Да, мой сын, — сказала она, — Ты добрый мальчик, и я хочу тебя вознаградить. Дай-ка руку.
Она взяла мою руку, повернула её и стала глядеть расположение линий на ладони, точно собралась погадать.
— Довольно, бабушка! — сказал я, отдёргивая руку. — Я христианин и не верю в это.
— Ты глупо делаешь, мой сын, я б тебе могла много чего рассказать; хоть я бедна и стара, но принадлежу к народу, знающему всё. Мы, цыгане, слышим голоса, которые от вас ускользают, мы говорим со зверьми, птицами и рыбами.
— Значит, — сказал я, — вы знаете, бабушка, историю о несчастье цыплёнка, которого я только что ощипал?
— Нет, — промолвила старуха, — мне некогда было его слушать, а если хочешь, я расскажу тебе историю его брата. Ты увидишь, что рано или поздно каждый наказывается своими же грехами и что неблагодарный никогда не избежит кары.
Она выговорила последние слова таким мрачным голосом, что я задрожал. Затем она начала следующую сказку.
III. История Кукуреку[10]
Однажды была прекрасная курица, которая барыней жила на заднем дворе богатого фермера; она была окружена большим се-: мейством, кудахтавшим вокруг неё, и никто из детей не орал громче всех и не вырывал скорее всех зёрен из материнского клюва, как один маленький, уродливый и безобразный цыплёнок. Это был именно тот, которого мать любила больше всех. Уж так созданы матери; их фавориты всегда самые некрасивые. Этот уродец имел один глаз, одну лапку и одно крыло. Можно было подумать, что Соломон на Кукуреку (так звали этого дурного цыплёнка) осуществил свой памятный суд и разрезал цыплёнка надвое своей волшебной шпагой. Когда вы кривы, одноглазы и хромоноги — самое лучшее для вас быть скромным, но наш кастильский гордец Кукуреку, напротив того, был горделивей своего отца, который имел чудные шпоры и был таким любезным, храбрым и вежливым петухом, какого вы не встретите от Бургоса до Мадрида, Кукуреку воображал себя каким-то фениксом красоты и грации и по целым часам любовался на себя, смотрясь в канавку с водой. Если один из братьев, бывало, нечаянно толкнёт его, Кукуреку сейчас же подымет брань, называя брата завистливым и ревнивым, и готов был на драку, рискуя своим единственным глазом; если курицы кудахтали при нём, он говорил, что это они кудахтают с досады, оттого что он не удостаивает их своим взглядом.
