Константин Арбенин - Король жил в подвале и другие сказочные истории
Долго брела Маруся-дурочка по белу свету. Любую дорогу приветствовала, любой погоде радовалась, любой песне подпевала. У всех встречных собак дорогу спрашивала, давала им Ивановы очки понюхать, а веник, наоборот, не показывала. Собаки по-человечьи ответить ей не умели, но нюхом да нутром понимали дурочку лучше многих людей, а потому провожали её, оберегали, носами направление указывали. На том пути не однажды Марусе голодно приходилось, да только терпела она изо всех сил, пирожок да крендели не ела, берегла для пленников – а вдруг им там ещё голодней?
Вот наконец довели её собачьи носы до лесного псиного логова. Высок частокол, ни калиток, ни ворот в нём нет, только грозная резная табличка у ворот прибита: «Осторожно! Трижды злая собака!» Обошла Маруся вокруг всего частокола, прислушалась. Слышит: внутри рык да чавканье – вроде как пёс Горын Змеёвич кость обгладывает. Маруся хотя и дурочка, а сызмальства знает, что собак во время еды лучше не отвлекать и не беспокоить. Села она на камешек и ждёт, когда же чудище лесное трапезу свою закончит. А пёс кусок свой обглодал, принюхался, учуял новый запах. Может, в какой другой момент и сожрал бы сразу гостью незваную, а сейчас уж больно сыт – только что брюхо до отказа набил, жрать ему не хочется, придётся миром разговаривать.
Облизал Горын Змеёвич свои пасти, выглянул всеми тремя головами из-за частокола. Видит – на пеньке девица сидит, очки протирает.
– Ты чего, дурочка, здесь уселась? – дивится Горын Змеёвич. – Сослепу, что ли, ко мне в гости пожаловала?
– Нет, батюшка Горын Змеёвич, – отвечает Маруся, – это не мои очки, это одного твоего пленника, моего ненаглядного жениха. И стало быть, я к тебе не сослепу пришла, а в самом обычном зрячем состоянии. Потому как очень мне нужно Ивана моего Премудрого домой вернуть: нету мне без него никакого личного счастья.
Ещё больше удивился пёс: девица-то всё как на духу говорит, хвостом не виляет.
– Что ж, – отвечает, – дорогу ты правильно нашла, Иван Премудрый действительно за мной числится, да к нему ещё два бесплатных дармоеда в нагрузку приписаны. Это всё верно. Но вот только освобождать я их не намерен, поскольку я пёс сторожевой и коли я их освобожу, то мне сторожить некого будет.
– И что делать? – спрашивает Маруся.
– Не знаю, – отвечает Горын Змеёвич.
– Эх, – сокрушается Маруся, – был бы Иван Премудрый, любый мой, рядышком, он бы сразу придумал, что делать.
– Да ничего он не придумал бы, – говорит пёс. – Он от любви совсем из ума выжил, ничего не соображает. Всё о какой-то Марусе думает, называет её ласково так: дурочка моя! Слышь, девица, это ты, что ли, и есть Маруся та?
– Я и есть Маруся, я и есть дурочка.
– Вот оно что! Значит, это он по тебе тоскует, мужские слезы по ночам в платочек схоранивает! – Задумался Горын Змёевич, на Марусю поглядел с заинтересованностью. – Вот что я тебе, девица, скажу: не выручить тебе твоего жениха ни в жизнь! Мы уж с ним, с Иваном-то, сообща выход искали, что делать да как быть, обдумывали! Мои три головы да его одна ума палата – а толку чуть! Никакого результата наши обдумки не дали! Вот какое дело, стало быть…
Маруся услышанное взвесила и с дурацким предложением к Горыну Змеёвичу обращается:
– А я знаю, что делать. Я сейчас с вами, батюшка Горын Змеёвич, сражаться буду. Если я победу одержу – вы мне пленников отдадите, а если вы победите – делайте, что хотите, я уже о том не узнаю.
– Сразиться, конечно, можно, – усмехается Горын Змеёвич, – только чем ты меня, дурочка, побеждать будешь?
– А вот этим, – отвечает Маруся и вынимает из узла своего веник.
Уж на что собаки смеяться не приучены, а только не выдержал Горын Змеёвич – захохотал во все три свои розовые пасти. Маруся тоже с ним рассмеялась за компанию. Нахмурился пёс, выпрыгнул из-за частокола, поднёс к девице самую большую свою морду, клацнул зубами. А Маруся протянула руку и веником псу как бы невзначай за ухом почесала. Мотнул Горын Змеёвич башкой, заскулил надрывно, всем телом поёжился. Закрыл пасть и пытается понять, что с ним такое приключилось.
– Что это? Как это ты? Ну-ка ещё разок продемонстрируй.
Маруся повторила, да на этот раз подольше и поприлежнее понежила пса за ухом. Потом перекинула веник в другую руку – и с левой стороны свой фокус повторила.
– Фу ты, – жмурится Горын Змеёвич, – как, однако, приятно!
– И мне, – говорит Маруся, – приятно было познакомиться.
Поклонилась пёсьим мордам, засунула веник под мышку и пошла обратно в лес. Горын Змеёвич удивился, заметался, кричит:
– Постой, погоди! Куда же ты так сразу уходишь, дурочка!
Обернулась Маруся, а пёс ее лапой за рукав ухватил и давай упрашивать ещё немного ему за ушами почесать – уж больно ему эта процедура по душе пришлась! Он прямо из шкуры вон вылезает и на веник смотрит с зудящим нетерпением.
– Не уходи, – стонет, – обожди!
– А чего мне ждать? – вздыхает Маруся. – Ежели мой Ваня Премудрый ничего придумать не смог, то мне, дурочке, рассчитывать не на что. Пойду домой, буду вдовой.
– Да погоди, что же ты так торопишься! Столько шла, хоть бы отдохнула с дороги!
– Отдыхает тот, кто дело сделал. А я ничего не сделала, ничего у меня не получилось. Стало быть, и отдыха не заслужила.
Сказала – и опять идти собирается. Пёс тогда не выдержал, рванулся вперёд, дорогу Марусе преградил, лапой в грудь стучит:
– Прости, – говорит, – Маруся-девица, но не могу я твоего жениха тебе возвратить. Если был бы я простой собакой, освободил бы твоих пленников прямо сейчас, но я ведь – заколдованный. Заклятие на меня наложено: обязан я этих молодцов сторожить до тех пор, пока не нарушится привычный ход вещей. А когда он нарушится, этот самый ход – пёс его знает! Я ведь сам тому не рад, что мне всякие пакости творить приходится, я ведь сам себе не радуюсь и счастьем давно обделён нешуточно… Я ведь, – вздыхает, – так мечтаю, Маруся, о нормальной собачьей жизни! Надоело мне чудищем быть, в лесу дремучем жить. Не собачье это дело. Зачем мне, скажи, Маруся, эти хоромы лесные да подвалы пыточные!? Да мне бы будку, цепь, намордник! Эх, вот тогда я бы уж повыл на Луну вдоволь, я блох бы повычёсывал!
– Кто ж тебя, сердечного, заколдовал так? – спрашивает Маруся с сочувствием.
– Волшебница одна, – вздыхает пёс.
– Злая?
– Да нет, добрая. Добрая, но глупая. Хотела мне хорошее сделать: чтобы все меня, понимаешь, боялись и никто победить не мог. Сделала меня самым неуязвимым сторожем – ни одна мышь мимо меня не пробежит, побоится. А что в этом хорошего, когда все тебя боятся! Эх, дура-дурища…
Заскулил пёс от отчаяния. А Маруся вдруг вся обмякла, почувствовала с горя всю дорожную усталость. Нестерпимо захотелось ей присесть. Опустилась она обратно на пенёк, достала из узелка два кренделя и пирожок, думает: раз всё равно ничего дельного не вышло, съем гостинцы! Да тут же к ней другая мысль приходит, ещё дурнее первой: зачем мне теперь есть? Лучше я с голоду умру прямо сейчас, незамедлительно, на этом самом пне! Подумала – порешила.
Взяла она гостинцы да по дурости своей несусветной скормила их Горыну Змеёвичу: пирожок в среднюю пасть всунула, а крендели по боковым пошли. Чудище с расстройства отнекиваться не стало, съело ту выпечку запросто, только слюни по кочкам разлились.
И вдруг – какая-то невидимая сила Горына Змеёвича встряхнула и сморщила. Отвалились у пса боковые головы, отпали лишние лапы, а на месте трёх хвостов только одна какая-то тычинка осталась. Словом, обернулся тотчас Горын Змеёвич обыкновенным лохматым псом. Ну и чудеса!
– Ай да Горын Змеёвич, – удивляется ему Маруся, – ай да собачий сын!
– Не зови меня больше Горыном Змеёвичем, Маруся, – говорит ей пёс нормальным одноголовым голосом. – Зови меня просто Горька, такое будет моё собачье имечко. Забирай, Маруся-краса, своих пленников, а меня к себе в сторожа принимай, я теперь всегда подле тебя быть хочу, верною службой тебе служить обещаю.
– Мне сторожей да слуг не надобно, я ведь дурочка, – говорит Маруся, – а вот о друге надёжном, верном я всегда задумывалась.
– Хорошо, – соглашается пес, – буду я вашей семье другом, если, конечно, Иван на меня зла не держит.
А Иван зла и не думал держать, он же премудрый: знает, что от зла толку не бывает. Вышел Иван к своей отважной невесте, обнял её, взял свои очки и в кусты их выбросил.
– Я, – говорит, – здесь на свежем воздухе зрение своё поправил, вижу теперь и без очков, какая ты есть храбрая и красивая. Ни об чём я в плену думать не мог, только о тебе, любовь моя Маруся.
Расцеловались они, пошли доставать из подвала чиновника с урядником. А те не хотят домой идти, руками за решётки хватаются, сапогами в двери упираются. Оказывается, Иван за это время мужьёв сестриных такому уму-разуму научил, что они прежние свои жизни захотели забыть и возжелали изучать всяческие науки, чтобы людям пользу приносить с другого боку – не как раньше, а безвозмездно. Еле-еле Маруся их убедила, что и на прежних должностях можно с умом к делу подходить да справедливости сопутствовать. Да вдобавок ещё рассказала, как их там жёны ждут рьяно, дождаться не могут. Ну эта самая добавка дело и разрешила: отцепились чиновник с урядником от решёток, вылезли из заточения на свежий воздух.
