Витауте Жилинскайте - Робот и бабочка
— Прощай, Дондончик… — шепнула она, умирая.
— Желаю крепкого здоровья и успехов в личной жизни! — пролязгал робот и бойко притопнул ногой.
А потом наступила тишина. Ленточница недвижно лежала у ног Дондона, за окном светало, открылись двери, хлынула новая толпа любопытных посетителей. Они, конечно, сразу же обступили робота.
— Как тебя зовут? — раздался вопрос номер один.
«Она-то называла меня Дондончиком… — вспомнил робот, терзаемый печалью. — Больше никто и никогда не будет меня так называть!»
— Где твоя родина? — последовал второй вопрос.
«Она говорила, что ее родина — каштан… А я никогда не видел ни каштанов, ни их цветов…» — Слезы душили робота.
Не ответил он и на третий, и на все остальные вопросы, мало того, ни разу не подмигнул, не поднял рук, не притопнул ногой.
Тогда снова позвали главного инженера. Инженер постучал по груди Дондона, повертел разные гайки и строго приказал:
— А ну-ка, говори: каково будущее роботов?
— Каш… та… — с трудом произнес робот, и в груди его что-то захрипело и оборвалось.
Главный инженер поморщился и сказал:
— Испортился наш робот. А ведь как отлично выполнял программу! Попытаемся его отладить, а не удастся — сдадим в металлолом.
Принесли большое белое покрывало и накрыли робота. Сверху повесили табличку: «На ремонте».
Под покрывалом было тихо-тихо. Однако ночью, когда в открытое окно залетал ветерок, принося аромат цветущих каштанов и шелест листьев, из-под покрывала раздавались глухие отрывистые звуки, словно кто-то учился говорить:
— Лен… точ… ни… ца… Каш… тан… Тос… ка…
КТО СМЕЕТСЯ ПОСЛЕДНИМ…
Ауримас — да-да, тот самый, который когда-то наплакал целое озеро, — этот Ауримас отправился в магазин. В одной руке — хозяйственная сумка, в другой — записка, что надо купить: три бутылки молока, две баночки сметаны, килограмм сахара, пачку масла и еще хлеб, пирог и пять сладких сырков с изюмом. Вот сколько всякой всячины велела ему купить мама.
Идет Ауримас, по сторонам не смотрит, ворон не считает, весело сумкой помахивает. Только вдруг слышит: «бух! бах! трах!» и шаг его замедляется. Впереди — тир, и кто-то палит по мишеням из духового ружья.
«А если… если… — нерешительно переминается мальчик с ноги на ногу, — если зайти и только взглянуть… Взглянуть — и больше ничего».
А ноги уже сами несут его к двери тира. Она широко распахнута, перед мишенями — один-разъединственный парнишка с ружьем в руках. «Трах!» Пораженный меткой пулькой, урчит грузовичок, проезжает немножко вперед и возвращается назад. У Ауримаса даже ладони зачесались — так захотелось самому прицелиться! Он не новичок, он уже знает, как заряжать ружье, как нажимать курок, все-все знает — еще бы, старый, опытный стрелок!
Парнишка отстрелялся, положил ружье и ушел. В тире совсем пусто. На длинном столе лежат несколько духовых ружей и полная коробочка пулек.
«А если… если… — снова мнется мальчик, — если я стрельну всего один разок?… Один разок, и все!»…
— Дайте мне три пульки, дяденька! — Ауримас и сообразить не успел, каким образом вылетели у него эти слова.
Усатый дяденька, работающий в тире, берет девять копеек, отсчитывает три кусочка свинца и внимательно смотрит, сумеет ли малыш сам зарядить ружье. Но Ауримас успешно справляется с этим делом. Потом крепко прижимает приклад к плечу и, облокотившись о стол, начинает водить мушкой по стене в поисках достойной мишени.
Вот мельница, вот корабль, танк, попугай, клоун, вот самолет, грузовик, ястреб, тигр, цветок… Ауримас выбирает клоуна с голубым мячиком в руке. Если попадешь в мячик, улыбающийся клоун перекувырнется и снова встанет.
Однако сегодня клоун почему-то невесел, не улыбается — может, оттого, что чья-то неметкая пуля попала ему в щеку под самым глазом — и теперь там вмятина, словно большая слеза. Уставшая рука клоуна едва удерживает голубой мячик.
Когда Ауримас прицелился и был готов вот-вот спустить курок, клоун словно бы шевельнулся и тряхнул головой.
— Неужели тебе не жалко меня? — донесся до Ауримаса его тихий шепот. — Ведь я точно же, как ты: две ноги, две руки, и глаза у меня есть, и нос… В тире столько мишеней, но никому так не достается, как мне!… Это из-за того, что я клоун и должен смеяться даже сквозь слезы. Посмотри, во что превратился мой клоунский балахон — его будто молью побило, сплошные дыры, а никто не починит, не залатает… Знай себе палят без всякой жалости. Хоть бы ты меня, несчастного шута, пожалел…
Ауримас косится на усатого дяденьку, может, и он слышал, что шепчет клоун? Нет, ничего дяденька не видел, ничего не слышал, только деньги считает.
«Наверно, мне почудилось», — успокаивает себя мальчик и снова целится в клоуна.
— Тогда стреляй, бездушный! — топает ножкой клоун и сжимает кулачок. — Посмотрим, попадет ли в меня хоть одна твоя пуля!
— А вот и попадет, — смеется Ауримас.
— Ах, ты еще смеешься? — горько покачивает головой клоун. — Так знай же: хорошо смеется тот, кто смеется последним!
Ауримас мог бы поклясться, что в тот момент, когда он нажал на курок, клоун внезапно присел и пуля, конечно, шмякнулась в стенку высоко над головой мишени.
— Ничего-ничего, — успокаивает себя мальчик, загоняя в ствол вторую пульку. — От меня не уйдешь!
Он вновь старательно прицеливается. Но что ты скажешь! — когда пуля уже свистит, клоун ловко отклоняется в сторону. Пулька, ясное дело, летит мимо, а клоун показывает Ауримасу нос: вот тебе!
— Ну, погоди! — распаляется мальчик. — Третья пуля всегда самая меткая!
Но, высоко подпрыгнув, клоун легко избегает и третьей, самой меткой пули. От досады у мальчика даже горло пересохло: нет, ни за что не уступит он этому негоднику!
— Дайте мне еще десять пулек, — просит Ауримас, высыпая на стол монеты.
— А родители позволили тебе прострелять столько денег? — спрашивает дяденька.
— Позволили. Я сам накопил эти деньги, — не краснея, врет Ауримас и получает еще десять маленьких кусочков свинца.
— Из десяти-то хоть одна да попадет! — грозит он клоуну, снова вжимая в плечо приклад. — Вот тогда и посмотрим, кто будет смеяться последним.
Пули свистят и свистят, но и клоун не дремлет: то отстранится, то присядет, то подпрыгнет, то мячик подбросит и наконец, когда последняя пуля вонзается в стену где-то под его башмаком, он со смехом высовывает красный язык.
— Ха-ха-ха! — хохочет клоун над неудачливым стрелком.
— Хо-хо, хе-хе, хи-хи, ха-ха! — вторят ему все остальные мишени, даже грузовик трясется от смеха.
— Дяденька, — требует Ауримас, — еще тридцать!
Усач, улыбнувшись, отсчитывает целых тридцать пулек, и Ауримас, насыпав их перед собой, сердито грозит клоуну:
— Ну, погоди! Теперь — или пан или пропал!
— Как бы не так! — ехидно возражает клоун; и снова летят пули, и снова клоун прыгает, кланяется, гримасничает, подбрасывает мячик — даже полы его балахона развеваются, даже колпак съезжает набок… И что же: все тридцать пулек летят мимо… Мало того, после каждого промаха клоун дразнит Ауримаса — то нос ему сделает, то язык высунет, а когда мальчик промазал в последний, тридцатый раз, даже бесстыдно показывает кукиш: вот тебе!…
— Дяденька, еще пятьдесят! — кричит, не в силах сдержать гнева, Ауримас. — И дайте другое ружье: у этого, наверно, кривой ствол, все пули вбок заносит.
Служитель тира подает другое ружье, насыпает перед Ауримасом полсотни пулек, и все начинается сначала. Мальчик палит, но результат тот же. Хоть миллион раз стреляй, хоть лопни — все мимо цели. У клоуна уже щеки вспухли от смеха…
— Дяденька, — в отчаянии спрашивает мальчик, — скажите, этот клоун что… заколдованный?
— Вполне возможно, — серьезно кивает головой усатый дяденька. — Я уже сколько раз замечал, что он довольно странно себя ведет, когда в него стреляют такие маленькие мальчики.
— Да-да, вертится все время, выкручивается. — Ауримас едва сдерживает слезы, от досады у него дрожат губы.
В конце концов остается три копейки — на один-единственный выстрел. Ауримас заряжает эту последнюю пульку медленно, очень медленно и целится как никогда долго. От усталости и напряжения у него ходуном ходят руки, слезы застилают глаза.
— Плачешь? — насмехается клоун. — Плачь, плачь, горе-стрелок, такого мазилу наш тир еще не видывал!
— Хи-хи, хо-хо, хе-хе, ха-ха! — поддерживая его, хохочут мишени.
И вот летит последняя пуля… Но, вероятно, клоун тоже устал: на этот раз он не успевает увернуться. Бум! И под вторым его глазом тоже появляется вмятина — теперь уже на обеих щеках будто по слезе повисло, и личико клоуна кажется бесконечно несчастным и обиженным. Правда, он не кувыркается, для этого надо было попасть в мячик, но Ауримасу достаточно и того, что пуля попала в цель.
