Петр Власов - Рыцарь, кот и балерина. Приключения эрмитажных котов
По Зеленому мосту они перешли через Мойку. Пушкин снова вернулся к Бутадеусу:
– Шанс на воскрешение человеческого есть даже у самого закоренелого злодея. Для того нужно совсем немного. Почувствовать, что в общем течении жизни заложен смысл, неизменно переходящий из столетия в столетие, и захотеть постигнуть эту великую загадку. Помните, рыцарь поминал Главную тайну жизни? Ключ к этой великой тайне – красота и гармония тварного мира, окружающая нас повсюду. Не правда ли, когда мы видим нечто прекрасное, в нас появляется желание сотворить подобное, самим сделать шаг к высшему совершенству? Все искусство, и поэтическое, и художественное, построено на этой жажде подражания высшей красоте! Думаю, Бутадеус узрел однажды нечто, что поразило его, и образ этот заронил в нем зерно настоящей жизни. Зерно прорастало, пусть трудно и медленно, но в какой-то момент рыцаря захватила непреодолимая волна любви к настоящей жизни. Желание объединиться со всем прекрасным, что сотворило человечество, и плыть, плыть по той самой реке, о которой он нам говорил…
Сдвинув брови, Маша удивленно взглянула на Пушкина.
– И поэтому он выстрелил в себя? Поэт печально кивнул:
– Да. Его уход стал большим благом для всех нас. Он прекрасно это понимал. И потому направил пистолет себе прямо в сердце.
У Маши задергались плечи, по щекам к губам потекли соленые слезы, а нос отчаянно захлюпал.
– Но… но… – прорвалось у нее через рыдания, – значит, и для него остается надежда не исчезнуть бесследно? Раз он все понял и в самый последний момент сделал правильный выбор?
Сильно сжав ее плечо, Пушкин негромко ответил:
– Надежда, Машенька, есть всегда. Может быть, к примеру, все зависит от того, как вы проживете свою жизнь. Если благодаря всей этой истории сможете совершить нечто воистину великое, ему, возможно, многое и простится. Потому, видится мне, ничего еще не решено… Полагаю, сейчас у вас могут появиться свои мысли на этот счет. Мы уже почти пришли…
Они свернули на Большую Морскую улицу, ставшую в рождественскую ночь местом масштабного кошачье-крысиного побоища, и двинулись в сторону Дворцовой площади. Даже издали Маша заметила странное золотистое свечение, изливавшееся на них через арку Генерального штаба. А когда в поле зрения показалась сама площадь, у нее просто перехватило дыхание. Вместо пятидесятиметровой Александрийской колонны центр ее занимал огромный, уходящий в бесконечность огненный столб шириной метров в десять. Его цвет изменялся от рубиново-красного до спело-желтого, а за идеально ровными, непонятно чем образованными стенками среди пламени мелькали почти неуловимые и нераспознаваемые для глаза образы. Сновавшие по площади под дождем редкие горожане и туристы конечно же не замечали никакого гигантского столба из огня, и их полное безразличие делало открывшееся Машиному взору зрелище еще более странным и даже диким.
– Что… что это такое? – в священном ужасе прошептала она и тут же сама поняла – что-то вроде пуповины, связывающей земной мир и какой-то другой, канал, по которому перемещается творческая энергия.
– Именно так. – Пушкин тоже говорил торжественным шепотом, словно боялся спугнуть странное видение. – Пуповина, соединяющая ту жизнь, что была, и ту, что еще будет. Все хорошее и доброе, все прекрасное и великое, что только удалось создать человечеству, – все в ней, и питает то, что должно зародиться. Придет момент – и эта энергия станет новой жизнью – той, что уже никогда не закончится. Но для того нужно многое еще сделать. И вам, и вашим детям, и даже правнукам.
Всматриваясь в мелькавшие в столбе пламени неясные то ли лики, то ли тени, Маша начала чувствовать, что и сама будто несется куда-то с огромной скоростью, переживая доведенные до предела, до максимума эмоции. Чувство слияния с вечностью, победы над временем, над расстоянием в миллиарды световых лет, чувство полного, исчерпывающего и объясняющего все знания и всеобщей, проникающей повсюду любви…
Вдруг один из тех смутных образов, что мелькали в огне, затормозил свое стремительное движение и четко обрисовался на гладкой поверхности громадного столба. Маша вскрикнула от удивления и, если бы Пушкин не поддержал ее за руку, наверное, упала бы на колени.
– Господи, это же папа! Это мой папа! – прошептала она, не в силах постигнуть происходящее. – Он живой! Он живой, Александр Сергеевич! Понимаете? Жи-вой! Господи, неужели это правда все происходит, неужели не снится? Как же это так, как это может быть?!
Пушкин, обняв Машу, размышлял о том, что тайна жизни и смерти полна не только скорбью и печалью, но, при другом рассмотрении, надеждой и радостью. Лицо Машиного отца уже давно пропало в огненном вихре, а она все стояла и смотрела, словно пытаясь проникнуть в самую великую тайну бытия и представить, что же ждет людей там, в новой жизни, которая когда-то будет и никогда уже не закончится. Внезапно Маша поймала себя на странной мысли: ей очень хотелось бы увидеть среди красноватых и золотых завихрений сухое, жесткое лицо Бутадеуса. Если он тоже в огненном столбе, значит, у него все в порядке. Значит, он не исчезнет во времени, как развеянный ветром пепел от костра, а тоже окажется там вместе с ее папой, Пушкиным и, возможно, ею самой. Однако, сколько Маша не вглядывалась в отблески загадочного пламени, сколько ни призывала Скупого рыцаря, он так и не явился ей.
Но странное дело – теперь она не ощущала ни разочарования, ни отчаяния. Внутри у нее было так свежо и чисто, словно кто-то только что провел там самую настоящую генеральную уборку. В голове раз за разом отзывалась фраза, сказанная ей Пушкиным, и Маша неожиданно повторила ее вслух с сознанием, что так оно, скорее всего, и есть на самом деле:
– Ничего еще не решено. Нет, ничего не решено!
Эпилог
Она сидела в гримерке – безумно уставшая, безмерно счастливая – и пристально разглядывала свое отражение в зеркале, будто в надежде отыскать нечто новое для себя. Но нет, Маша вспоминала. Ночь в Эрмитаже десять лет назад, когда ей удалось поймать отблеск своего будущего, промелькнувший на начищенном до блеска рыцарском нагруднике. Кажется, там было именно это лицо. Этот лоб, губы, глаза… Господи, неужели она и в самом деле танцевала на том балу? Разговаривала с Пушкиным? Летала на грифоне? Но ведь только что случившееся с ней тоже очень смахивает на сказку…
Маша прислушалась – красно-золотой зал Гранд-опера [14], где она только что танцевала «Жизель», еще восторженно гудел как рой возбужденных пчел. Половину гримерки занимали огромные букеты разных цветов и размеров. Она встала, чтобы попросить кого-нибудь поставить их в воду, как вдруг заметила, что к одному букету привязана записка. Развернув ее, Маша прочитала по-русски:
«Уважаемая госпожа Коржикова! Последний раз мы виделись с вами десять лет назад в Санкт-Петербурге при весьма драматичных обстоятельствах. Поступок моего хозяина оказался крайне неожиданным для меня. Но размышляя об этом впоследствии, я пришел к выводу, что только так монсеньор мог выйти из непростого положения, когда собирался причинить зло тому, кто оказался столь похож на его единственную в жизни любовь. Думаю, Вы должны узнать про балерину по имени Мария, которая одним своим танцем одолела темные силы, державшие в залоге тело и душу рыцаря».
Дочитав письмо Патрика до конца, Маша снова встретилась взглядом со своим отражением в зеркале. Из глаз, размазывая грим, текли по щекам к подбородку слезы. Было ужасно жалко Марию, жалко Бутадеуса и, одновременно, хорошо-хорошо от мысли, что кот Васька повстречал ее тогда в музейном магазине. Внезапно неожиданная мысль поразила Машу. Она вспомнила, о чем говорил ей на Дворцовой площади Пушкин. Без Бутадеуса и его коварного плана она, возможно, никогда не узнала бы, на что способна: то есть не попала бы в Большой театр, не танцевала бы сегодня в Гранд опера… Чудо, поняла она, великое чудо заключено в том, что злобный замысел Бутадеуса превратился в ее сегодняшний триумф на сцене. Зло невероятным образом потеряло свою темную сущность и стало добром. Случилось именно то, о чем рассказывал им на дуэли Бутадеус.
Задыхаясь от волнения, она рывком вскочила на ноги, подбежала к окну и распахнула его, впустив в гримерку целую симфонию звуков вечернего Парижа. Ей казалось, что если не поделиться со всем миром этим огромным, безмерным счастьем, то она просто не выдержит, умрет, так как его слишком, слишком много для одного человека. Город за окном, никогда не засыпающий, всегда веселый и отзывчивый, с готовностью устремился ей навстречу, сияя тысячами огней. Маша, кажется, почти увидела, как переполнявшие ее чувства светлым, ярким потоком устремились вверх, к темному, беззвездному парижскому небу. И тогда она вдруг поняла, что нужно сделать, чтобы это ее счастье не пропало даром, не растворилось в бесконечных пространствах Вселенной. «Я прошу, чтобы его все-таки простили, – едва слышно прошептала она вслед, вспоминая худую фигуру в черном, расшитом золотом камзоле. – Очень-очень прошу».
