Эрнст Гофман - Принцесса Брамбилла
― А если даже и так, ― ответила Джачинта, вскочив с кресла и, как ребенок, весело хлопая в ладоши, ― то не в этом ли и заключается мое сходство с тем прелестным образом, о котором вы мне сейчас прочли? И знайте, желая прочесть отрывок из книжки Джильо, вы невольно выбрали те слова, какие говорил мне принц.
Глава седьмая
О том, как одному молодому человеку в «Caffe greco» были приписаны ужасные вещи, как импресарио ощутил раскаяние, а картонная модель актера умерла от трагедий, аббата Кьяри. ― Хронический дуализм и двойной принц, который мыслил наперекор. ― Как некто в силу болезни глаз видел все шиворот-навыворот, потерял свои владения и не пошел гулять. ― Спор, ссора, разлука.
Вряд ли благосклонный читатель может пожаловаться, что в этой истории автор утомляет его большими расстояниями. Все место действия ― Корсо, дворец Пистойя, «Caffe greco» ― измеряется какой-нибудь сотней шагов и, не считая небольшого прыжка в сторону Урдар-сада, остается в том же тесном и легко обозримом кругу. Вот и сейчас, достаточно сделать несколько шагов, и любезнейший читатель снова очутится в «Caffe greco», где только четыре главы тому назад шарлатан Челионати рассказывал немецким буршам дивную историю о короле Офиохе и королеве Лирис.
Итак! В «Caffe greco» сидел в одиночестве красивый, изящно одетый молодой человек, явно погруженных! в столь глубокое раздумье, что двое мужчин, которые в это время заглянули в кофейню и подошли к нему, должны были трижды его окликнуть: «Синьор... Синьор... любезнейший синьор!» ― пока он наконец, словно очнувшись от сна, не спросил с учтивым достоинством, что им угодно.
Аббат Кьяри ― надо сказать, что двое неизвестных были аббат Кьяри, прославленный автор еще более прославленного «Белого мавра», и импресарио, променявший трагедии на фарс, ― аббат Кьяри сразу начал:
― Что же это вас, мой милейший синьор Джильо, совсем не видать? Где вы скрываетесь, что вас приходится разыскивать по всему Риму? Вы видите перед собой раскаявшегося грешника, обращенного на путь истинный силой и мощью моего слова. Он жаждет загладить проявленную к вам несправедливость и щедро возместить ущерб, каковой он вам причинил.
― Да, ― вмешался импресарио, ― да, синьор Джильо, я полностью признаюсь в своем неразумии, в своей слепоте. Как это я не сумел оценить ваш гений и хоть на минуту усомнился, что в вас одном найду свою опору! Вернитесь в мой театр, где вас снопа ожидают восторги, бурные рукоплескания всего мира!
― Не знаю, господа, ― ответил красивый молодой человек, удивленно глядя на аббата и импресарио. ― Не знаю, что вам, в сущности, от меня угодно? Вы называете меня чужим именем, говорите о совершенно незнакомых мне вещах... ведете себя так, будто знаете меня, а между тем я не помню, чтобы видел вас хоть раз в жизни.
― Ты правильно делаешь, Джильо, ― со слезами на глазах сказал импресарио, ― что так презрительно обращаешься со мной и притворяешься, будто и в глаза меня не видывал: поделом мне, я был ослом, прогнав тебя с подмостков. Все же, Джильо, мой мальчик, не будь злопамятным! Дай руку!
― Подумайте, синьор Джильо, ― прервал его аббат, ― подумайте обо мне, о «Белом мавре» и о том, что нигде вам не уготованы такие лавры, такая слава, как в театре этого честнейшего человека. Ведь он послал к чертям Арлекина со всей его грязной шайкой и опять сподобился счастья ставить мои трагедии!
― Синьор Джильо, ― снова заговорил импресарио, ― назначьте себе сами любое жалованье, выберите по своему вкусу костюм для «Белого мавра», я не постою за несколькими лишними локтями поддельного галуна, за лишней пачкой блесток.
― Но уверяю вас, ― воскликнул молодой человек, ― все, что вы тут говорите, было и остается для меня неразрешимой загадкой.
― Ага! ― яростно вскричал импресарио. ― Ага, я понял вас, синьор Джильо Фава, я отлично вас понял. Теперь мне все ясно... Этот проклятый сатана... ну да ладно, не стану называть его имя, дабы не отравить ядом своих уст... Он поймал вас в сети и крепко держит в когтях. Вы подписали ангажемент!.. Вы подписали ангажемент! Ха-ха-ха, вы раскаетесь в этом, но будет слишком поздно, когда у этого негодяя, этого жалкого портняжки, которого на то толкает дурь, смешное самомнение, когда вы у него...
― Прошу вас, любезный синьор, ― остановил молодой человек разгневанного импресарио, ― прошу вас, не горячитесь, будьте сдержанны. Я понял, в чем все недоразумение. Не правда ли, вы принимаете меня за актера Джильо Фаву, который, как я слышал, некогда блистал в Риме, хотя по сути был полной бездарностью.
Аббат и импресарио изумленно воззрились на молодого человека, словно увидели перед собой призрак.
― Вероятно, господа, вас не было в Риме, ― продолжал молодой человек, ― и вы только что вернулись. Иначе я не могу объяснить ваше неведение, когда весь Рим только об этом и говорит. Мне весьма прискорбно первому сообщить вам, что тот самый актер Джильо Фава, которого вы ищете и столь высоко цените, вчера на Корсо убит в поединке. Я лично совершенно убежден в его смерти.
― О, прекрасно! ― воззвал аббат. ― Свыше всякой меры прекрасно и великолепно! Значит, знаменитого актера Джильо Фаву какой-то сумасбродный, потешный малый вчера заколол мечом и тот свалился задрав кверху ноги? Право, любезный синьор, вы, должно быть, чужой в Риме и мало знакомы с нашими карнавальными шутками, а то бы вы знали, что у тех, кто кинулся поднимать мнимый труп, оказалась в руках только красивая картонная кукла! Недаром толпа разразилась оглушительным хохотом.
― Не знаю, ― ответил молодой человек, ― действительно ли трагический актер Джильо Фава был не живым человеком из плоти и крови, а только картонной куклой; достоверно знаю одно: при вскрытии все его внутренности оказались битком набиты ролями из трагедий некоего аббата Кьяри. И смертельный исход удара, нанесенного Джильо Фаве его противником, врачи приписали ужаснейшему несварению и полному разрушению пищеварительных органов вследствие чрезмерного потребления веществ, лишенных какой-либо питательности и соков.
Слова молодого человека были покрыты безудержным хохотом окружающих. Во время этого достопримечательного разговора «Caffe greco» постепенно наполнилось своими обычными посетителями, главным образом немецкими художниками, которые тесно окружили разговаривающих. Велика была злоба импресарио, но аббат просто впал в ярость.
― А! ― закричал он. ― А, Джильо Фава, так вот чего вы добивались? Это вам я обязан всем этим скандалом на Корсо! Но погодите... я отомщу вам... уничтожу...
И оскорбленный поэт разразился площадной руганью и вместе с импресарио обнаружил явное желание броситься на молодого человека; но немецкие художники схватили обоих за шиворот и с такой силой вышвырнули их за дверь, что они с быстротой молнии пронеслись мимо старого Челионати, который в эту минуту входил в кофейню и крикнул им вслед: «Счастливого пути!»
Как только молодой человек увидел Челионати, он быстро подошел к нему, взял его за руку и, отведя в дальний угол, сказал:
― Ну что бы вам, милейший синьор Челионати, прийти немного пораньше? Вы б избавили меня от двух назойливых людей, которые упорно принимали меня за Джильо Фаву... А ведь я... ах, вы же знаете, что я вчера в своем злосчастном пароксизме убил его на Корсо. Каких только отвратительных вещей они мне не приписывали! Скажите, неужели я в самом деле так похож на этого Джильо Фаву, что меня можно принять за него?
― Несомненно, милостивейший государь, ― вы сильно схожи с ним красивыми чертами лица, ― ответил шарлатан учтиво, даже почтительно кланяясь, ― вот почему наступила пора убрать с дороги вашего двойника, что вы и сумели преловко выполнить. Что касается дурака аббата вместе с его импресарио, то всецело положитесь на меня, мой принц! Я охраню вас от нападок, которые могут помешать вашему полному выздоровлению. Нет ничего проще, как стравить директора театра с драматургом, чтобы, накинувшись друг на друга, они в лютой борьбе пожрали один другого, подобно тем двух львам, от коих на месте битвы остались лишь хвосты ― страшные памятники свершившегося убийства. Не принимайте же так близко к сердцу ваше сходство с картонным трагиком. Вон те молодые люди, которые вас освободили от преследователей, я слышу, тоже принимают вас за актера Джильо Фаву.
― Ах, любезнейший синьор Челионати, ― тихо произнес красивый молодой человек, ― ради бога, не выдавайте, кто я такой. Вы же знаете, почему мне приходится скрываться до тех пор, пока я окончательно не выздоровею.
― Не беспокойтесь, мой принц, ― ответил шарлатан. ― Не выдавая вас, я расскажу о вашей милости ровно столько, сколько нужно, чтобы снискать уважение и дружбу этих молодых людей, так, чтобы им и в голову не пришло спросить о вашем имели и звании. Перво-наперво сделайте вид, будто нас совершенно не замечаете, смотрите в окно или читайте газету, тогда позже вы сможете вмещаться в наш разговор. Но, дабы вас не смущали мои слова, я воспользуюсь языком, который подходит только для тех вещей, что связаны с вами и вашей болезнью и которых вы пока что не понимаете.
