Александр Волков - Страшные немецкие сказки
Неужели опять совершилось обрядовое «переворачивание» и мертвец принялся кормить живого? Отнюдь нет. У отсталых народов бытуют такие же обычаи, например, у калифорнийских индейцев близкие приходят каждый день в течение года в те места, которые часто посещал покойник при жизни, и оставляют там еду [204].
Чтобы обосновать ритуальный характер отрубания пальца, аллюзией на которое служит его ощупывание, Пропп ссылается на Г. Вебстера, обнаружившего этот жестокий обычай у туземцев [205]. Мелетинский идет еще дальше. Он видит обрядовые следы в… отрубании головы, символизирующем временную смерть и новое рождение неофита. Таким испытаниям подвергаются средневековые ирландские герои и Гавейн в романе о Зеленом рыцаре [206]. Интересно, как выкрутился бы Гензель, если бы ведьма захотела пощупать его голову? Разве что в клетке завалялась бы бесхозная черепушка…
«Первобытные» ритуалы ни подтвердить, ни опровергнуть невозможно. Либо вы верите в Пещерного человека а-ля Хлаканьяна, либо нет. Между тем пальцы и головы почитались в древности наделенными магическими свойствами. О мертвых головах мы еще будем говорить, а сейчас о пальцах: «Ведьмы в Германии, вырывая трупы маленьких детей и выкидышей, отрезали у них пальцы и потом в случае надобности жгли их и тем самым усыпляли всех живущих в доме». Чешские и русские воры старались добыть «мертвые» руку или палец. Отрубленные пальцы применялись в лечебных целях, а те же ведьмы не гнушались убивать детей для отрезания у них различных частей тела. На процессе ведьм из Наварры в 1610 г. было сообщено об использовании свечи, сделанной из руки младенца, удушенного до крещения [207]. Так что интерес сказочной ведьмы к пальцу оправдан.
К отрубанию пальца функционально примыкает мотив расчленения. Герой разрезает дочку ведьмы, а туловище самой ведьмы (Яги) могут разрубать на части и «затаптывать в тину» [208]. Следовало бы предположить, что бедному туземцу при инициации рубили что ни попадя, но мы лучше вспомним о традиционной расправе над беспокойными мертвецами: извлечь из могилы труп, расчленить его на части и сжечь.
По поводу съедения детей — и чужих, и своих (при счастливом исходе сказки полагается кушать именно своих) — с поклонниками инициации спорить опасно.
Они потрясают, словно бумерангом, австралийской старухой Мутингой с ее разрезанным брюхом, из которого извлекли оживших детей. Не потому ли, кстати, дочь врага заступается в сказках за чужака? Кроме зова плоти, допустима иная мотивация: она хочет быть сожранной вместо него, чтобы обрести чудесные знания.
Смысл пожирания собственных детей был раскрыт Жирмунским на примере пира Атрея и родственных ему сюжетов. В древнегреческом мифе Атрей подносит своему брату Фиесту мясо двух его малолетних сыновей, а в древнегерманском сказании о Нибелунгах Гудруна мстит своему мужу Атли за убийство братьев (в более поздней версии Кримхильда мстит своим братьям за убийство ее мужа Зигфрида), давая ему съесть сердца двух его сыновей, изжаренные на вертеле. Связи с ритуальным каннибализмом здесь нет, поскольку каннибалам запрещалось вкушать мясо кровных родичей. В основу этого сюжета положен принцип «за равное воздается равным» («мера за меру»), нашедший затем воплощение в сказочных типах 327 и 720. В типе 327 наказание врага и месть его жертвы воспринимаются как справедливое возмездие. Принцип «мера за меру» был распространен уже в доклассовом обществе, а его дальнейшими вариациями послужили закон Хаммурапи, библейское «око за око, зуб за зуб» и римский «закон талиона» [209].
Пропповскую инициацию ссылка на доклассовое общество не опровергает. Об этом обществе можно фантазировать сколько угодно. Сказано ведь, что дидактический элемент внесен в миф и сказку позднее — вот тогда и возникла «мера за меру». Вначале же ели не своих, а чужих детей. И не ради назидательного переваривания, а ради символического извержения.
Давайте снова заглянем в мифологию и историю. В античной Греции женщины нередко убивали своих детей, но, если не ошибаюсь, никогда не поедали.
Но было одно трагическое происшествие, наверняка повлиявшее на известный нам мотив обмана врага. Фемисто решила из ревности убить детей своей соперницы Ино и поручила рабыне накрыть ночью ее собственных детей черным, а детей Ино — белым покрывалом. Этой рабыней была сама переодетая Ино, которая переменила покрывала, так что Фемисто убила собственных детей и, узнав об этом, повесилась.
Барабанщик. Иллюстрация Ф. Грот-Иоганна (1900). Горькая судьба большинства сказочных ведьм. Прицельный бросок в огонь — и тапок слетает с ноги старухи!Похищение человеческих детей и их замена собственными (подменышами) — традиционное занятие всякого рода нечисти (демоны, ночные духи, эльфы, лешие, тролли). Ведьмы — похитительницы детей были хорошо известны римлянам. Петроний рассказывает, как «ведьмы, ночные колдуньи, которые все вверх дном ставят», утащили тело мальчика, а взамен подсунули пук соломы [210].
О пожирании детей на черных мессах и шабашах я распространяться не буду. Тема не очень приятная. О кулинарных пристрастиях ведьм свидетельствуют все посвященные им трактаты. Авторы «Молота ведьм» (1487) рассказывают несколько таких случаев, например о горшке, наполненном детскими головами, или о способе достижения искусства молчания: нужно сварить в печи перворожденного мальчика [211].
На Руси ведьмы в облике сорок или иных птиц, а то и просто в виде старух прилетали через печную трубу в дом беременной женщины и вынимали плод из ее утробы. Сорока-ведьма в известном смысле отождествлялась с Ягой: обе они воруют детей и обе норовят их съесть в жареном виде [212]. Не отсюда ли курьи ножки растут?
Из всех мероприятий в избушке Яги мучительней всего Проппу далось сжигание в печи. В ритуалах туземцев роль огня не слишком велика, зато человеческие трупы они, случается, сжигают [213]. В мифологии же, хотя и происходит сожжение людей и даже детей (например, богиней Деметрой), о возможности обретения бессмертия или получения тайных знаний оно не свидетельствует [214]. Да и смерть самой Яги ученый так и не смог объяснить «переворачиванием». Поэтому продолжатели его дела В.Н. Топоров и В.Я. Петрухин, не лишив Ягу статуса жрицы, поставили ее во главе другого обряда — кремации мертвых или трупосожжения.
Оказывается, у русов-язычников в этом обряде участвовала старуха, осуществлявшая приготовления к сожжению и устраивавшая все для будущего путешествия в иной мир. Погребенному сопутствовали конь или птица (орел) — те самые, что дает Яга герою в качестве волшебных помощников. Топоров привносит сюда мотив соединяющего миры дерева (столб на кургане, столбы домовины) и окружающих его животных, а Петрухин упоминает о крайне редких превращениях Яги в змею, лягушку и придавливании ее под корнями осины. Аналогами служат вредоносные мертвецы, связь с которыми Яги и без того очевидна, и литовский Совий, основатель трупосожжения и проводник душ, которого тоже хоронят в дереве. А мне приходит на ум не Совий, а любвеобильная Вау-ута, квакающая в деревьях. Но вот досада — огня в этом мифе нет!
Велика Яга Ритуальная! Когда же она успела обернуться трупом? По сути, речь снова идет о забвении ритуала. Жрица сохранилась в образе дарительницы (благодетельного покойника), которая не покидает своей избушки (домовины), а мертвец, вторгающийся в мир живых, принял образ воительницы и похитительницы. Он удаляется в иной мир древним способом — кремацией [215].
Ученые указывают на древнеиндийские и хеттские параллели русской жрицы, но это параллели мифологические, а Яга — сказочный персонаж. Почему не рассматриваются аналогичные персонажи европейцев, кавказцев, башкир, казахов? Не потому ли, что в их сказках дети сами идут к ведьме? То есть мертвец никуда не вторгается, а преспокойно лежит в гробу, тем не менее он очень вредоносен.
Не знаю, существовало ли у других народов что-либо подобное древнерусским домовинам (археология нынче творит чудеса), но первое описание трупосожжения с участием старухи на Руси содержится в «Записках» арабского дипломата Ахмада ибн Фадлана, ставшего очевидцем кремации знатного руса в ладье. Обряд был зафиксирован на Волге в 921/22 г. Старуха, названная автором «ангелом смерти» и «ведьмой», закалывала девушку, сжигаемую вместе с господином, а огонь разводил ближайший родственник покойника. Литовский же Совий впервые упомянут во вставке 1261 г. к русскому переводу «Хроники» Иоанна Малалы [216]. Как помолодела Яга! Где ты, убеленная сединами глотательница неофитов из каменного века?
Оставим в покое обряды, реальные и мнимые, и постараемся понять истинную роль сказочного огня. Он горит не только в ведьмовской печи. Огонь этот переносится героями с места на место. Он опасен для отрицательных персонажей — для самой ведьмы и ее отпрысков, для мачехи и ее родных дочек (череп у Василисы, огненная птица), для неразумных героев (гостья госпожи Труде).
