Мэри Нортон - Добывайки в поле
Хомили, сама, бедняжка, не больно-то образованная, иногда, как ни странно, находила очень подходящее слово и, что еще удивительнее, понимала его смысл.
— О нормах поведения, — спокойно и убежденно повторила Хомили… — Ты же знаешь, что такое нормы..
— Нет, не знаю, — просто признался Под, продолжая пришивать заплату. — На слух похоже на то, что задают лошадям…
— То корма, а не норма, — строго сказала Хомили.
— Верно, — сказал Под, послюнив большой палец и разглаживал им шов. — Сено и овес.
— Странно, — задумчиво протянула Арриэтта, — что нельзя иметь только одну…
— Чего — одну? — резко спросила Хомили.
— Одну норму, — сказала Арриэтта.
— Ты ошибаешься, — оборвала ее Хомили. — По сути дела, она только одна и есть. И Спиллеру она неизвестна. Как-нибудь на днях, — продолжала она, — я спокойно, дружески поговорю с этим бедным мальчиком.
— О чем? — спросила Арриэтта.
Хомили словно и не слышала ее: она придала своим чертам определенное выражение и не намеревалась его менять.
— Спиллер, — скажу я, — у тебя никогда не было матери…
— Откуда ты знаешь, что у него никогда не было матери? — спросил Под. — У него не могло ее не быть, — рассудительно добавил он после минутного размышления.
— Верно, — вставила словечко Арриэтта, — и она у него была. Вот откуда он знает, как его зовут?
— Откуда? — спросила Хомили, не совладав с любопытством.
— От матери, конечно. Спиллер — это его фамилия. А имя его просто Ужас.
Наступило молчание.
— Так как же его зовут? — спросила наконец Хомили, с дрожью в голосе.
— Я сказала тебе: Ужас!
— Ужас, не ужас, неважно, — рассердилась Хомили. — Все равно скажи, мы же не дети.
— Но ведь так его и зовут: Ужас Спиллер. Однажды мать сказала ему за столом: «Ты Ужас, Спиллер, вот что ты такое», сказала она. Только это он о ней и запомнил, и больше ничего.
— Пусть так, — сказала, помолчав, Хомили, снова изображая на лице всепрощение,-тогда я скажу ему так (она грустно улыбнулась): — Ужас, скажу я, милый мальчик, мой бедный сиротка…
— Откуда ты знаешь, что он сирота? — прервал ее Под. — Ты спрашивала его об этом?
— Спиллера нельзя спрашивать, — быстро проговорила Арриэтта. — Иногда он сам что-нибудь расскажет, но спрашивать его нельзя. Помнишь, что было, когда ты пыталась узнать, как он готовит? Он не приходил к нам два дня.
— Верно, — хмуро поддержал ее Под. — Два дня без мяса. Это нам совсем ни к чему. Послушай, Хомили, — продолжал он, оборачиваясь к ней, — лучше оставь Спиллера в покое. Поспешишь — людей насмешишь.
— Но я хочу поговорить с ним ради его собственной пользы, — сердито возразила Хомили. — И — поговорить, а не спросить или попросить. Я только хотела сказать (с той же грустной улыбкой): «Спиллер, мой бедный мальчик…», или «Ужас», или как там его зовут…
— Его нельзя называть «Ужас», мама, — вставила Арриэтта, — если он сам не попросит.
— Ну, так Спиллер, — Хомили возвела глаза к небу. — Но я должна научить его.
— Чему? — выходя из терпения, спросил Под.
— Нормам поведения! — чуть не закричала Хомили. — Тому, что нам внушали с раннего детства. Тому, что добывайка никогда не добывает у другого добывайки.
Под одним движением обрезал нитку.
— Он это знает, — сказал он и протянул Хомили туфлю. — На, надевай.
— А как же тогда шляпная булавка? — не сдавалась Хомили.
— Он ее вернул.
— Но половинку ножниц он ведь не вернул.
— Он свежует ею добычу, — быстро проговорила Арриэтта, — и дает нам мясо.
— Свежует добычу? — в раздумье проговорила Хомили. — Подумать только!
— Верно, — сказал Под, — и делит ее на куски. Понимаешь, о чем я говорю, Хомили? — Он поднялся на ноги. — От добра добра не ищут.
Хомили рассеянно шнуровала туфлю.
— И все-таки я который раз спрашиваю себя, как он жарит мясо, — проговорила она через некоторое время.
— Себя спрашивай сколько хочешь, — сказал Под и пошел вглубь пещеры, чтобы повесить инструменты. — От этого вреда не будет, лишь бы Спиллера не спрашивали.
— Бедный сиротка… — повторила Хомили рассеянно, но взор ее был задумчив.
Глава пятнадцатая
«Нет розы без шипов».
Из календари Арриэтты. 5 сентябряСледующие шесть недель были самыми счастливыми (если верить Тому Доброу) в жизни Арриэтты под открытым небом. Ну, совсем безоблачными их называть было нельзя, погода, как всегда в Англии, была переменчива. Были дни, когда поля тонули в молочном тумане и на ветках живых изгородей висела паутина, расцвеченная каплями, как самоцветами. Были безветренные, удушающе жаркие дни. Были грозовые дни, в один из которых в лесу неподалеку упала слепящая молния, и до смерти перепуганная Хомили закопала в песок лезвие бритвы, говоря, что «сталь притягивает электричество». Была целая неделя, когда без передышки и остановки шел унылый дождь; во рве под насыпью мчался бурный поток, и Спиллер бесстрашно преодолевал пороги, управляя своей лодкой-мыльницей с необычайным искусством и быстротой. Всю эту неделю Под продержал Хомили и Арриэтту дома, чтобы они не поскользнулись и не упали в воду. Будет не до смеха, сказал он, если их унесет из рва в разлившийся ручей и понесет дальше, через поля, пока ручей не впадет в реку, и в результате вынесет в море.
— Ты бы еще сказал «в океан» и «донесет до Америки», — колко заметила Хомили, вспомнив Арриэттин «Географический справочник».
Она все это время усиленно занималась вязанием зимних вещей, следила, чтобы для Пода и Спиллера всегда было горячее питье, и сушила над свечой одежду Спиллера, пока он, голый, но в кои-то веки чистый, сидел, скорчившись, в ботинке. В нишу дождь по-настоящему ни разу не попал, но все было сырым, на коже ботинка выступила плесень, а в один из дней вдруг на голом месте высыпало целое семейство желтых поганок. А назавтра, когда Хомили вылезла утром из ботинка и, дрожа от холода, собралась готовить завтрак, она увидела, что через пол серебряной лентой идет слизистый след; сунув руку на полку, чтобы взять спичку, она испуганно завизжала — всю полку заполнял и даже свешивался через край огромный слизняк. Добывайкам не просто справиться со слизняком такой величины, но, к счастью, он съежился и притворился мертвым. Главное было вытащить его из убежища, где он сидел, как рука в перчатке, а уж потом они без труда прокатили его по песчаному полу и спихнули с насыпи.
Но в конце сентября наступили действительно чудные дни — дней, так, десять: солнце, стрекозы, дремотная жара. Землю ковром усеяли луговые цветы. Для Арриэтты природа таила тысячи развлечений. Девочка спускалась с насыпи, переходила через ров и забиралась в высокую траву. Там она ложилась на землю среди цветов и наблюдала за всем, что происходило вокруг. Привыкнув к повадкам насекомых, Арриэтта перестала их бояться. Она поняла, что живет с ними в разных мирах и никого из них не интересует, за исключением, пожалуй, этого чудовища — клеща, который, взобравшись на тело, вбуравливается в кожу с головой.
Кузнечики, как диковинные доисторические пернатые, садились в траву у нее над головой, — странные существа в зеленой броне, но совершенно для нее безвредные. Травинки отчаянно раскачивались под их внезапно обрушившейся тяжестью, а Арриэтта, лежа внизу, внимательно смотрела, как работают похожие на ножи челюсти кузнечика, пока он не наестся досыта.
Пчелы для Арриэтты были что птицы для людей (скажем, голуби), а уж шмеля можно было сравнить только с индюком. Стоило ей слегка погладить пушистую спину шмеля, когда он жадно лакомился соком клевера, — и он тут же застывал. На доброту в этом мире отвечали добротой, а злоба, как увидела Арриэтта, была следствием страха. Один раз ее чуть не ужалила пчела, когда Арриэтта, чтобы подразнить ее, прикрыла рукой губы львиного зева, в глубине которого она сидела. Пойманная в ловушку пчела жужжала, как динамо-машина, и наконец ужалила, к счастью, не Арриэтту, а стенки своей темницы — чашечку цветка.
Много времени Арриэтта проводила у воды — шлепала босиком по мелководью, плескалась у берега, училась плавать и просто наблюдала. Лягушки старались не подпускать ее близко. При ее приближении они с негодующим кваканьем шлепались в воду, в выпученных глазах — покорность: «Глядите, опять она тут», — казалось, говорили они.
Иногда после купания Арриэтта наряжалась в фантастические одеяния: юбка из листьев фиалки, черенками кверху, стянутых по талии жгутиком из повядшего водосбора, и, в подражание феям, чашечка наперстянки вместо шляпы. Возможно, феям, эльфам и прочему сказочному народцу такая шляпа к лицу, — думала Арриэтта, глядя на свое отражение в воде, но приходится признать, что обыкновенная добывайка имеет в ней очень глупый вид. Если край цветка был по голове, шляпа получалась очень высокой, вроде поварского колпака, если же чашечка была большая и кромка ее мягко изгибалась, шляпа, закрывая лицо, опускалась Арриэтте на самые плечи.
