Борис Шергин - Четыре сказки
– Господа начальники! Бабенька царская, прах с има, в черном виде на балконе сидят, дак у нас лошади бросаются, седоки обижаются, двоих седоков убило. Пропа-а-ли наши головушки! И-и-хы-хы-хы-ы!
Извошшики заплакали, и все заплакали и сказали:
– Пойдемте всенародно умолять ихны величия, не пожалеют ли, пожалуете, простого народу!
Вот запели и пошли вcема ко дворцу. Выстроились перед палатами в ширинку, подали на ухвате прошенье. Аграфена гумагой машет да кивает. И бабка ужимается, и девка мигает. Оне думают – народ их поздравлять пришел.
Што делать? Нать за царем бежать. А всем страшно: прийти с эдакой весью, дак захвоснет на один взмах. Однако главной начальник сказал:
– Мне жись не дорога. На бутылку дайте, дак слетаю.
Чиновники говорят:
– Ура! Мы тебе ераплан либо там дерижаб даим, только ты его за границу не угони.
Начальник в ераплан вставился, от извошшиков деликат в кучера. Пары розвели, колесом завертели, сосвистели. Ух, порхнули кверху, знай держи хвосты козырем!
Пока в городе это дело творицца, царь на Пустых островах в лютой досады сидит. Ехал ни по што, получил ничего. Ехал – ругался, што мешков мало взяли, приехал – сыпать нечего. Ни пароходов, ни сахару; хоть плачь, хоть смейся. Сидит егово величие, пиво дует. В город ни с чем показаться совестно. Вдруг глядит – дерижаб летит. Машина пшикнула, пар выпустила, из ей начальник выпал с деликатом. Начальник почал делать доклад:
– Ваше высоко… Вот какие преднамеренны поступки фамилия ваша обнаружила… Личики свои в темном виде обнародовали. Зрителей полна плошшадь, фотографы снимают, несознательны элементы всякие слова говорят…
Царь руками сплескался – да на дерижаб бегом. За ним начальник да деликат.
Вставились, полетели. Деликат вожжами натряхиват, начальник колесом вертит, амператор пару поддает, дров в котел подкидыват… Штобы не так от народу совесно, колокольчик отвязал.
Вот и город видать, и царски палаты. На плошшади народишко табунится. Гул идет. Меницинской персонал стоит да кланеится. Мальчишки в свистюльки свистят, в трумпетки трубят. Царь ажио сбрусвянел:
– Андели, миру-то колько! Страм-от, страм-от какой! Деликат, правь в окно для устрашения!
Народ и видит – дерижаб летит, дым валит. Рра-аз! В окно залетели, обоконки высадили, стекла посыпались, за комод багром зачалились. Выкатил царь из машины – да к царицы.
– Што ты, самоедка… Што ты, кольско страшилишшо!
Аграфена засвистела:
– Ра-а-атуйте, кто в бога верует!!
Царь дочку за чуб сгорстал. У ей коса не коса, а смолена веревочка.
Царь на балкон. Оттуда старуху за подол ташшит, а та за перила сграбилась да пасть на всю плошшадь отворила.
Народ даже обмер. Не видали сроду да и до этого году. Еле царь бабку в комнату заволок:
– Стара ты корзина! Могильна ты муха! Сидела бы о смертном часе размышляла, а не то што с балкона рожу продавать.
Вот оне все трое сидят на полу – царица, бабка да дочка – и воют:
– Позолоту-ту сби-и-л, ах, позолоту-ту сгубил! Ах, пропа-а-ла вся краса-а!..
– Каку таку позолоту?!
– Ведь нас позолотили, мы сидели да сохли-и.
– Да это на вас золото??? Зеркало сюда!..
Ваньки-маньки бежат с зеркалом. Смолены-ти рожи глаза розлепили, себя увидали, одночасно их в омморок бросило.
Полчасика полежали, опять в уме сделались. Друго запели:
– Держите вора-мазурика!.. Хватайте бродягу!
Царь кулаком машется:
– Сказывайте, как дело было.
Вот те в подолы высморкались, утерлись, рассказывают… Царь слушал и сам заплакал:
– Он это! Он, злодей Капитонко, мне назлил… Он, вор, меня и из города выманил. Не семья теперь, а мостова асфальтова! Ишь пеком-то вас как сволокло… Охота народ пугать, дак сами бы сажи напахали, да розвели, да и мазали хари-ти… Дураки у меня и начальники. Кланяться пришли… Взяли бы да из пожарного насоса дунули по окнам-то. Холеры вы, вас ведь теперь надо шкрапить…
– Ничего, папенька, мы шшолоку наварим, и пусть поломойки личики наши кажно утро шоркают.
Царь побегал-побегал по горнице, на крыльцо вылетел.
Народишко, который ради скандалу прибежал, с крыльца шарахнулся. Царь кричит:
– Стой! Нет ли человека, кто мужика со смолой в рожу видел?
Выскочили вперед две торговки, одна селедошница, друга с огурцами:
– Видели, видели! Мушшина бородатый в сертуке туда полз с туесом, а обратно порозной.
– В котору сторону пошел?
– А будто по мосту да в Заречье справил.
– Тройку коней сюда! – царь кричит.
Тройку подали. Царь с адъютантом сел, да как дунули-дунули, только пыль свилась да народ на карачки стал. Через мост, к зарецким кабакам, перепорхнули. Катают туда-сюда, спрашивают про Капитонка:
– Тут?
– Нет, не тут.
– Тут?
– Нет, не этта!
Буди в канской мох мужичонко провалился… А Капитонко ведь там и был.
Учуял за собой погоню – бороду, метлу-ту, отвязал, забежал в избушку. Там старуха самовар ставит, уголье по полу месит.
– Ты, бабушка, с чем тут?!
– Чай пить средилась. А ты хто?
– Чай пить?! Смертной час пришел, а она чай пить… Царь сюда катит, он тя застрелит.
– Благодетель, не оставь старуху!
– Затем и тороплюсь. Скидовай скорей сарафанишко да платок, в рогозу завернись да садись под трубу заместо самовара.
Живехонько они переменились. Капитонко уж в сарафане да в платке по избы летат, самовар прячет, бабку в рогозу вертит, на карачки ей ставит, самоварну трубу ей на голову нахлобучил:
– Кипи!
Тут двери размахнулись, царь в избу. Видит – старуха около печки обрежаится:
– Бабка, не слыхала, этта мужик в сертуке мимо не ехал?
А Капитонко бабьим голосом:
– Как не видеть! Даве мимо порхнул, дак пылк столбом.
– В котору сторону?
– Не знай, как тебе россказать… Наша волость – одны болота да леса. Без провожатого не суниссе.
– Ты-та знашь место?
– Родилась тут.
– Бабка, съезди с моим адъютантом, покажи дорогу – найди этого мужика… А я тут посижу, боле весь росслаб, роспался… Справиссе с заданием, дак обзолочу!
Мазурик-то и смекат:
– Золотить нас не нать, а дело состряпам. Сидите, грейте тут самоварчик, мы скоро воротимся, чай пить будем.
Капитонко в платок рожу пуще замотал – да марш в царску коляску. Только в лесок заехали, эта поддельна старуха на ножку справилась, за адъютанта сграбилась да выкинула его на дорогу; вожжи подобрала, да только Капитонка и видели. А царь сидит, на столе чашки расставлят. Бедна старуха под трубой – ни гугу. На улице и темнеть стало. Царю скучно:
– Што эко самовар-от долго не кипит?
Его величество трубу снял, давай старухе уголье в рот накладывать…
Удивляется, што тако устройство. Потом сапог скинул, бабке рожу накрыл, стал уголье раздувать. Старуха со страху еле жива, загудела она, зашумела, по полу ручей побежал… Царь забегал:
– Охти мне! Самовар-от ушел, а их чай пить нету. Скоре надо заварить…
Хочет самовар на стол поставить:
– На! Где ручки-те?
Старуху за бока прижал, а та смерть шшекотки боится: она как визгнет не по-хорошему… И царь со страху сревел – да на шкап. А старуху уж смех одолел. Она из рогозы вылезла.
– Ваше величество, господин амператор! Не иначе, што разбойник-от этот и был. Как он нас обоих обмакулил, омманул…
Ночью царь задами да огородами пробрался домой, да с той поры и запил, бажоной.
А Капитонко в заграницу на тройке укатил и поживат там, руки в карманах ходит, посвистыват.
Мартынко
Мартынко с артелью матросов в море ходил, и ему жира была хорошая. Хоть на работу не горазден, а песни петь да сказки врать мастер, дак все прошшали.
С англичанами, с норвежанами на пристанях толь круто лекочет, не узнать, что русский. Годы подошли, взели на военную службу. Послали караульным в стару морску крепость. Место невесело, начальство строго, навеку бедной парень эдак не подчинялся, не покорялся.
Вон оногды на часах у складов и видит: подъехали компания лодкой и учали в футбол играть. Мартына и раззадорило:
– Нате-ко меня!
Ружье бросил и давай с ребятами кубарем летать. В это время комендантова супруга на балкон сели воздухом подышать. Ей от Мартынова пинка мяч в зубы прилетел и толь плотно сел, дак фельшер до вечера бился, добывал.
Мартынку утром суд. Перва вина, что благородной дамы в рот грезной футбол положил, втора вина – с поста убежал. На ночь замкнули в башню. Башня заброшена – хлам, пыль, крысы, паутина. Бедной арестант поплакал, полежал у порога, и захотелось ему исть. В углу стол. Не завалялось ли хоть сухаря в ящике? Дернул вытяжку, есть что-то в тряпице. Развернул,– как огнем осветило – карт колода золотых, на них нельзя насмотреться. А в каземат часовой лезет:
– Тебе с огнем играть!!!
Тут на карты обзадорился, тут сели играть. И видит Мартынко – карты сами ходят, сами на хозяина играют. Часовой арестанту в минуту все гроши продул.
Нас бы с вами на ум, Мартына на дело: "Я этими картами жить зачну".
