Влас Дорошевич - Сказки и легенды
Ему не были страшны ни змеи, ни тигры. Из наказания, посланного Магадэвой, он сделал забаву для себя.
Он не только не бежал от тигров, – он сам, нарочно, ходил в леса, отыскивал их, убивал и из их полосатых шкур делал ложе для своей прекрасной подруги, убирая стены ее жилища разноцветною кожею змей. И жарче был поцелуй в награду храбрецу.
IV
– Вас не страшат ни сила, ни ярость! – воскликнул Магадэва. – Так я же мерзостью наполню этот прекрасный мир и отравлю ваше существование. И, отвернувшись, он создал мерзких насекомых. Москита, который питался человеческой кровью и своими укусами красными пятнами и отвратительными буграми обезображивал лица, руки и плечи прекрасных женщин.
Осу, мерзкое и отвратительное насекомое, которое жалит только из удовольствия причинять неприятность и боль.
Муравьев, которые заползали даже в ложе и не давали покоя ни днем, ни ночью.
Но люди прозрачными сетками заставили окна от москитов, нашли самое простое средство от укуса осы – слюну, поехали в Персию, поторговались с персиянами, купили персидской ромашки – и спокойно спали, а днем, намазанные благовонными мастями, ходили безопасные от укушений москитов. И только больше благоухали прекрасные женщины.
V
Тогда из глубины океана, в мглистом, черном тумане, смерчем, как змея, извиваясь спиралью по небесным кругам, поднялся на девятое небо к престолу Магадэвы отец зла – Сатана. И сказал:
– Всесильный! Я враг твой. Но я помню, что создан тобой же. Лишь люди могут забывать все. Но Сатана помнит, кому он обязан своим существованием. Неблагодарности нет в числе тех пороков, которыми с ног до головы покрыт Сатана. Этот порок принадлежит только людям. Он создан ими. Позволь же мне отблагодарить тебя за то, что ты меня создал. Позволь мне прийти на помощь к тебе в твоей непосильной борьбе.
И Магадэва, с отвращением отвернувшись, сказал:
– Говори.
– Ты хочешь наказать людей, но слишком благ и праведен, чтобы выдумать такую мерзость, какая может прийти в голову только мне, отцу лжи и порока. Только я могу выдумать нечто достойное этой породы. Позволь же мне наказать людей моим наказанием, какое мне придет в голову.
И Магадэва, с отвращением отвернувшись, дал рукой знак согласия.
VI
Сатана спустился на землю среди болота и грязи. Случилось так, что в эту минуту прибежал туда спрятаться, укрыться в камышах изменник. Низкий трус, бежавший с поля сражения в самую решительную минуту, предавший отечество опасности.
Он был мерзок самому себе. Но когда Сатана предстал пред ним в настоящем виде, даже он плюнул в грязь и с отвращением бежал прочь от мерзкого зрелища, презирая опасность попасться в руки врагов.
После изменника туда же пришел парий, чтобы умыться в болотной воде.
Презренный, прокаженный, от которого сторонились люди, он не пугался своего отражения, когда нагибался пить из болота грязную воду.
Но, увидав Сатану, и он плюнул в грязь и бежал прочь. Затем сюда же пришел раб.
Презренный, наказанный за свои пороки раб, – он пришел сюда, чтоб бросить в болото драгоценный убор, украденный у господина.
Эта вещь была дорога его господину, как память. В бессильной злобе он украл ее, пришел сюда, чтоб в виде мести сделать своему господину хоть какую-нибудь гадость. Он был мерзок.
Но и он, увидав Сатану, от омерзения плюнул в ту же грязь, в которую плюнули изменник и парий.
Тогда из грязи, смешанной с тремя плевками изменника, пария и раба, – вырос Клеветник.
Трусливый и низкий, как изменник, презренный и прокаженный, как парий, подлый, как раб, обокравший своего господина.
Грязный – как сама грязь.
Случилось так, что в то время, когда он рождался, мимо пробежала собака.
С тех пор Клеветник не может спокойно видеть ничего высокого без того, чтоб сейчас же не сделать какую-нибудь мерзость.
Из болотных камышей на его рождение глядел бегемот.
И оттого кожа Клеветника так толста, что ее ничем не прошибешь.
Увидев его, говорят, сам Сатана, с любовью глядевший на свой мерзкий облик в волнах океана, – и тот не выдержал и плюнул на него.
После плевка Сатаны Клеветнику не страшны уже стали плевки людские.
VII
Самый воздух священной Калькутты был отравлен клеветой. Как тысячи гадин, она расползалась от Клеветника по всему городу, заползала во все дома, всюду сеяла злобу, ненависть, вражду, подозрения.
Священные брамины[4], почтенные старцы подозревались в кражах; невинных девушек, чистых, как лилия, подозревали в гнусных грехах; мужья без отвращения не могли смотреть на своих жен, женам мерзко было смотреть на мужей; отцы враждовали с детьми.
Ничего не щадил Клеветник, и всюду заползала его клевета, отравляя жизнь людям.
Его били, но, благодаря коже бегемота, он не чувствовал ничего.
Ему плевали в лицо, но он только говорил: – Вот и отлично. По крайней мере умываться не надо. Что значили людские плевки ему, на которого плюнул сам Сатана?! Его презирали, а он смеялся:
– Неужели вы думаете, что я так глуп, чтоб ждать за свои клеветы от вас уважения!!! Его не брало ничего.
Тогда жители Калькутты выдумали для него самое позорное наказание.
Он был вымазан в смоле, его обваляли в пуху и в таком виде, раздетого, заставили ходить по улицам. Но он сказал:
– Вот и отлично: после такого срама мне не страшен уж больше никакой позор.
Так всеобщим презрением в нем убили окончательно человека.
И он клеветал уж тогда, не боясь ничего. Но это было только началом наказания Калькутты. Самое бедствие пришло только тогда, когда в Калькутте было изобретено книгопечатание.
VIII
Этим прекрасным даром неба мы обязаны любви. Все, что существует, своим происхождением обязано любви. И если бы на свете не было любви, не было б и нас самих. Она была Жемчужиной Индии, и он любил ее, как небо, как воздух, как солнце, как жизнь.
При тихом мерцании звезд, в благовонную, теплую ночь, он говорил ей под легкий плеск священных волн Ганга:[5]
– Пусть звезды, что с завистью смотрят на твою красоту с далекого, темного неба; пусть ночь, что ревниво покрыла тебя темным пологом от взоров людей; пусть вечер, что лобзает тебя; пусть волны священной реки, что с тихим, восторженным шепотом несут морю рассказ о твоей красоте, о богиня, царица моя! пусть все, пусть весь мир свидетелем будет моей любви, моих клятв, дорогая! Дай мне обнять твой стан, гибкий, как сталь, и стройный, как пальма. Отдай мне твою красоту неземную! Сделай меня и счастливым, и гордым. Пусть зависть засветится в глазах всего мира, и лишь в твоих глазах, дорогая, пусть тихо мне светит любовь. Весь мир пусть будет знать, что моя – прекрасная Жемчужина Индии. Слава твоей красоты переживет века, и деды внукам будут, как волшебную сказку, рассказывать о красоте Жемчужины Индия. И сердце каждого юноши сожмется завистью ко мне, к твоему владыке, к твоему рабу…
Тихо плескалась река, – и бледная, при бледном свете луны, словно ужаленная, быстро поднялась с места Жемчужина Индии, уже замиравшая в объятьях прекрасного юноши.
– Не знаю кто, – сказала она, – но нам запретил лгать. Ты сказал неправду. Как все, кто даже меня не видел, будут знать о моей красоте? Как все, когда меня уже не будет на свете, будут завидовать тебе? Ты солгал, – и я никогда не буду принадлежать человеку, который лжет в минуты восторгов любви.
И ее белое покрывало исчезло среди сумрака ночи, еле освещенного трепетным светом луны.
В отчаянии бросился к волнам священного Ганга прекрасный юноша.
Но гений слетел и осенил его мыслью о тиснении книг. В чудных строках он воспел красоту Жемчужины Индии. И в тысячах оттисков эта песнь красоте разнеслась, как ветер, по свету.
И все, кто никогда не видал ее, знали о красоте Жемчужины Индии. От дедов к внукам, как волшебная сказка, передавалась эта книга, и, читая ее, у людей сжималось сердце завистью к тому, кого любила, чьей была Жемчужина Индии.
А за свое чудное открытие прекрасный юноша был награжден высшим счастьем на свете – объятиями любимой женщины. Так было в Индии в давно минувшие времена изобретено книгопечатание.
IX
Но и на это орудие, созданное для того, чтобы воспевать всему миру красоту и любовь, устремил свое нечистое внимание Клеветник.
Орудие любви он сделал своим орудием клеветы. И с этих пор стал силен, как никогда.
Ему не нужно было уж бегать по дворам, чтобы разносить клевету.
В тысячах оттисков она сама разносилась кругом, как дыхание чумы.
Это не были слова, которые прозвучат и замолкнут, это было нечто, что оставалось, чего нельзя было уничтожить. Он не рисковал собою, потому что мог клеветать издалека. Как змеи ползли его клеветы.
Он не щадил ничего, не останавливался ни перед чем! Скромных и честных тружеников он называл ворами, грязью забрасывал лавры, которыми венчали гениев, рассказывал небылицы про людей, которых он никогда не видал, клеветал на женщин, на сыновей, говоря, что они обкрадывают своих родителей. И когда ему доказывали, что он лжет, он нагло смеялся и говорил:
