Мария Конопницкая - О гномах и сиротке Марысе
Это был Колобок, королевский паж: толстяк плохо переносил жару и вот, решив немного освежиться, взял ложку и миску и отправился на покос поесть холодной простокваши.
Испугались дети, смотрят, а он протянул золотую ложечку к крайнему горшку и накладывает себе простокваши в золотую мисочку. Миска была уже почти полна, и он соскребал со стенок горшка сметану, как вдруг раздался горестный вопль множества тоненьких голосков:
– Наш музыкант умер!
Услышав этот вопль, Колобок уронил ложку и миску в траву и со всех ног бросился к лесу.
Тут-то и увидели ребятишки красный колпачок, развевавшийся у него за спиной.
– Гномик! Гномик! – крикнули они в один голос и, как стайка вспугнутых воробьев, понеслись в деревню.
А золотая мисочка и ложечка, которые Колобок бросил в траву, закатились под куст шиповника да так и остались там лежать. Когда Колобок прибежал в Соловьиную Долину, там царил страшный переполох.
Все, кто только мог, кинулись спасать Вродебарина и приводить его в чувство.
Одни трясли его, другие растирали, третьи переворачивали с боку на бок, кто-то жег воронье перо у него под носом, а Петрушка как угорелый носился с ведром и плескал водой на Вродебарина, обливая заодно и лекарей. Но все было напрасно: Вродебарин лежал бездыханный и недвижимый. Глаза у него потускнели, лапки повисли, мертвец мертвецом! Хоть в гроб клади. В это время шла лесом древняя старушка и собирала травы. Высохшая, как щепка, с лицом темным, как древесный гриб, согнувшись чуть ли не до земли от старости, шла она, постукивая посошком – помощником немощных ног. Найдет травку и разговаривает с ней тихим, скрипучим голосом. – Росянка, росянка! – говорила она. – Тысяча у тебя листочков, на каждом листочке – капелька росы, в каждую капельку солнышко погляделось, силу тебе дало, силу большую! Старого и малого пользуешь от глазной болезни – полезай в лукошко!
Старушка срывала пучок травы и шла дальше, бормоча себе что-то под нос.
Потом опять начинала вслух:
– Ах, зелье ты, зелье зеленое, молодило – озорной парнишка! С горки в долину, из долины на горку ходишь, по серым пескам бродишь, не разбираешь дорожки – золотые у тебя ножки. Рад тебе мужик, рад и король – как рукой снимаешь злую боль, полезай в лукошко!
Срывала и шла дальше – и опять останавливалась, шепча:
– Ой ты, богородицына травка, всем травкам травка! Гонишь тоску, кручину, распрямляешь скрюченную спину! Полезай в лукошко! Молча нарвала пахучих листочков, потом подперлась рукой, распрямила спину и, глядя в лес голубыми глазками, запела тихонько:
Сироты плачут – мать разбудили:
Травкой проглянула в ночь на могиле.
Травкой проглянула – что ее дети?…
Мачеха едет с венчанья в карете —
Щелкает кнутик, лошади скачут!…
Сироты плачут!…
Сироты плачут!…
Тихий, слабый голос отозвался в лесу и смолк.
Старушка снова сгорбилась, вздохнула и поплелась дальше.
Вдруг она остановилась, подняв палку:
– Ой ты свеча царская, девка красная! На солнышко глядишь, личико пригожее золотишь – сок в тебе золотой от кашля, хрипоты грудной! Полезай в лукошко!
Она отмахнулась от пчел, жужжавших над ней, сорвала верхушку стебля с мелкими цветочками и, шепча что-то, двинулась дальше. Но вот опять наклонилась:
– Ох, полынь-трава, больно ты горька, да сила твоя велика. Без горечи не проживешь свой век, пей да терпи, хворый человек! Ступай в лукошко! Полынь и царские свечи вывели ее из лесу в овражек, на край луга, который докашивали косари.
Там возле дикой груши рос шиповник. Старушка направилась к нему, бормоча:
– Ой, шиповник, шиповник, положу тебя под порогом – не войти в дом тревогам! Ступай в лукошко!
Постояла минутку, поглядела и уже собралась идти дальше, да зацепила палкой торчащий из земли корешок. Глаза у нее загорелись, лицо просияло, она нагнулась и стала поспешно выкапывать корень, приговаривая шепотом:
– В котел черный кинь корень-покрынь с человечьим лицом да вари тайком, чтобы кость срослась целиком!
Тянет старушка корешок, а земля не пускает.
Вдруг послышался крик.
– Что такое? – шепчет старушка. – Никак адамова голова кричит, из земли вылезать не хочет?
Отпустила корешок, прислушалась: голоса словно бы человечьи… Заспешила старушка, ковыляет, на посошок опирается, запыхалась. А голоса все слышнее. Наконец вышла на берег ручья и видит: гномы толпой обступили лежащую без чувств лягушку. Руки заламывают, плачут, голосят:
– Музыкант! Наш музыкант умер!
Старушка не удивилась, не испугалась. Чего ж тут дивиться: она весь свой век небось с разными дивами да чудесами зналась. И с гномами тоже не один раз встречалась. Эка невидаль!…
Она заморгала голубыми глазками, подошла ближе и прошамкала:
– Что тут у вас приключилось?
А гномы в ответ:
– Ах, наш музыкант лопнул! Спасите, бабушка, нашего музыканта! Покачала старушка головой, подняла одну лягушачью лапку, отпустила, подняла другую – мертвый. Даже ухо свое старое к грудке приложила, слушает. Послушала, послушала – и улыбнулась… Жизнь еще теплилась в бедняге.
Подняла голову старушка и говорит:
– За тремя горами, за тремя морями стоит избушка на курьих ножках – нет к ней дорожки; ну-ка, слетай одним духом, принеси иголку с золоченым ухом да шелку катушку – спасем квакушку!
Кинулся Петрушка со всех ног к Петровой хате и просит ласточку:
Ласточка-летунья,
Быстрая пичужка,
Посади на спину
Гномика Петрушку!…
Мчи на крыльях скорых
За моря, за горы.
Там стоит избушка,
Где живет старушка!
Должен я, Петрушка,
Слетать одним духом,
Принести иголку
С золоченым ухом,
Да еще и шелку
Целую катушку,
Чтоб спасти лягушку!
Защебетала ласточка, согласилась.
Вскочил на нее Петрушка – фьюить! Только его и видели! Будто ветром сдуло.
А старушка наложила крест-накрест веток, развела костер, сварила зелье и намазала им лягушку. Помогают ей гномы кто как может: один хворост тащит, другой огонь мешком раздувает, третий горшочек с зельем держит. Сам король Светлячок Вродебарину голову поддерживает и всякий раз, как взглянет на него, жемчужные слезы роняет.
Не прошло и минуты – над долиной мелькнула тень: это быстрокрылая ласточка вернулась.
Соскочил с нее Петрушка проворно, поблагодарил и подал старушке иголку и катушку шелка.
Старушка достала очки, на нос нацепила, продела шелковинку в иголку и принялась зашивать несчастную лягушку. Обступили ее гномы, шеи повытянули, на цыпочки встают, через головы заглядывают. А старушка сшила лопнувшую кожу, сунула под нос Вродебарину стебель дягиля и дунула три раза. Лягушка как чихнет! Будто из пушки выпалили!
Гномы с перепугу врассыпную бросились. А Вродебарин приоткрыл один глаз – опять закрыл, приоткрыл другой. Приподнялся, сел, глазами ноты ищет. Схватил, рот разинул – вот-вот запоет. Но из раскрытого рта не вылетело ни звука. Разинул еще шире – ничего. Только тихий, чуть слышный писк. О несчастный Вродебарин! Никогда тебе не сравняться с великим музыкантом Сарабандой!
Глава восьмая
У царицы Татр
Три дня и три ночи шла Марыся к царице Татр. В первый день шла она лугами, полями. Необозримое море трав, хлебов, благоухающих цветов расстилалось перед нею, радуя взор. Целый день вокруг шумели колосья, шелестели травы, шептали цветы: «Сиротка Марыся… Сиротка Марыся…» И рожь расступалась перед ней, словно ветер раздвигал ее своими огромными крылами. Марыся входила в этот серебристый лес из колосьев, и юбчонка ее мелькала в нем, как василек. Шла, протягивая руки, и шептала:
– Веди меня, полюшко, веди к царице Татр!
И поле вело.
Борозды, орошенные жемчужной росой, протягивались перед ней, затканные душистыми цветами межи звали вперед, мягкие, устланные незабудками тропки манили вдаль, жаворонок, трепеща серыми крылышками, пел: «Туда, сиротка Марыся!»
Дикие груши склонялись к маленькой путнице, приглашая посидеть в тени. Межевые холмики звали отдохнуть под цветущим терновником; черный крест на перекрестке под тремя березами простирал к ней свои деревянные рамена. В полях все звенело и пело – птицы, мушки, пчелы, кузнечики:
О, счастливого пути,
По заре тебе идти!
Широкие, бескрайние просторы кругом, а среди них там и сям прикорнули тихие деревушки, чернея избами, белея низенькими мазанками. Куда ни кинешь взгляд – всюду на зеленых пастбищах стада, табуны лошадей; на пригорках, как снежные комья, белеют овцы. Призывные звуки свирели будят эхо, далеко разносясь в чистом воздухе, а небо синее-синее…
За Марысей семенил Хвощ, и его красный колпачок кивал, как цветок мака среди зеленых лугов и полей.
Гном задирал нос, воображая, будто это он ведет девочку. А на самом деле
Вел ее колосьев шепот,
Из-под ног бежали тропы,
Звали жаворонка трели,
Васильки ей вслед смотрели,
Вел ее межою длинной
Звон чуть слышный, комариный,
Вел по травам утром рано
Лог, окутанный туманом,
Вел вечерний луг росистый,
Зорьки отсвет золотистый!
На другой день Марыся вступила в край прохладный и сумрачный, где царили зеленоватый полумрак и глубокая тишина, – в край лесов. Развесистые, узловатые дубы ее обступили, широко растопырив ветви, шелестя темно-зеленой листвой, и черные, неподвижные сосны с каплями янтарной смолы на стволах. Среди сосен белели березы, трепеща мелкими листочками; стояли задумчивые грабы, на которых посвистывали дрозды, а по сырым низинкам кустилась томимая жаждой калина. Шла Марыся по лесу, как по огромному храму, своды которого опирались на тысячи колонн, а пол устилал мшистый ковер, шла, а сверху, сквозь листву, солнце сыпало на нее пригоршни золотых бликов.