Наталья Иртенина - Гулять по воде
Отыскал на соседней улице строение в два этажа с осыпанными стенками, поднялся да постучал в дверь. Матушка в мокром переднике его в дом пустила и к батюшке в комнатку проводила, а сама извиняется:
– Стирку затеяла, а машина прохудилась. Я вам теперь чаю с кренделями принесу.
И дверку за собой прикрыла, мало ль, с каким разговором человек пришел, да такой еще побитый и с фиолетовыми подглазьями.
Поп его к окну усадил и слушать стал.
– Вот, – говорит Коля, – как я крещения не имею, то хочу сие принять и в общение с угодниками войти, как у нас отцы делали.
А поп его спрашивает:
– Чем такое желание острое вызвано, что невтерпеж и в церкви дожидаться не стал?
– Мне это Черный монах велел, – говорит Коля.
Тут попадья в дверь поскреблась и чай с пахучими кренделями на столе расставила, а сама ушла биться со стирающей машиной.
– Какой монах? – спрашивает поп, разливая стаканы.
– Такой, что может и в теле являться, и в невещественности как будто, – объясняет Коля и тут выкладывает свою историю похождений через Мировую дырку и по заграничным мирам. А в конце говорит, крендель дожевав: – Стал мне Черный монах везде являться и велел к корням возвращаться. Так и гнал до самого конца да обещался сам тут скоро быть.
– Вон оно как, – сказал задумчиво поп и спрашивает: – А чего же ты, Николай, по заграничным мирам искал так долго?
– Так волю ходил искал, – тот отвечает.
– Нашел?
А Коля показал пальцем в свои фиолетовые подглазья и говорит:
– А вот она, их воля. Век бы не видать.
– Что есть, то есть, – кивает поп. – Ну а женой обзавелся в заграницах?
– Это как посмотреть, – отвечает. – Одна сама выгнала, от другой сам сбежал: отравой ворожейной кормила, чтоб к себе присушить, а я это дело пресек и присушиваться больше не стал.
– А может, и детей прижил? – поп допытывается.
– Это дело известное, – Коля отвечает, – по одному от каждой. А только возврату мне к ним нет, и говорить тут незачем.
А поп не отстает и про крещение все никак не заговорит, а интересуется:
– Ну а про корни свои отеческие что знаешь?
Но Коля его не так понял и говорит:
– Много знаю, а если коротко, то отец давно спившись и померевши, а мать без остатку пропала, как деревню спалили и крематорий на том месте поставили. Померла, верно, тоже.
Поп перекрестился да вздохнул:
– Грехи наши тяжкие. А все не про то тебя спрашивал. Про веру отеческую, которую принять желаешь, что тебе известно?
Коля тут замолчал и смущенный сделался.
– Христос воскресе, – говорит наконец, разрумянясь.
Поп бороду огладил и молвит:
– И то хлеб. Главное знаешь.
А потом протягивает Коле книжищу толстую.
– Почитай вот. А через неделю придешь, тогда обговорим.
Коля на книжищу посмотрел и грустный стал.
– А жить мне, святой отец, негде. Деревню спалили, документ вот, – достает, – стародавний, недейственный.
Поп ему отвечает:
– Святые отцы у нас, знаешь, где? В Царствии небесном обретаются. А про жилище – это ничего, дело поправимое. Сейчас на службу пойдем, я тебя в сараюшку при храме водворю, там покамест поживешь с документом своим. И как это ты с ним через пост охранный границу перешел?
– Так тут в Кудеяре не одна Мировая дырка, – Коля весело говорит, – а еще есть, неприметная, в канализациях. Через нее перешел. А там, – говорит, – такой интересный энцендент. Привидение или барабашка какая безобразная живет, хотел пройти – не пускает, за ноги хватает, волосья рвет.
Поп опять перекрестимшись.
– А потом не стерпел я, – продолжает Коля, – да обложил барабашку, как отцы делали, по-всякому и от души. Так сразу отпустило. Параномальность какая, ишь.
– Не параномальность, – строго внушает поп, – а черти бесятся.
– Пускай черти, – соглашается Коля.
– Скажи-ка лучше вот что, – говорит поп, – не толковал ли чего другого тебе тот монах?
– А вроде ничего, – отвечает Коля.
Поп вздыхает:
– Монастырь бы отстроить, в руинах стоит. Да люди у нас больно дики. Разбойны и необузданны. Не с кем отстраивать, не на что. Озеро святое загаживают, мусор скидывают. Уж я таблички по берегу ставил, что зона экологическая и святоотеческая, и в газету отписывал, и на проповеди взывал. Всяко не действует. А тут еще напасть. Озеро высушить теперь хотят. И где это видано, чтоб вековое святое озеро изничтожать!
– Да, – говорит Коля и еще крендель с блюда тянет, – разбойный народ. А тоже от отцов досталось.
– Отцы разбойничали, – наставляет поп, – а посля грехи замаливали, для того монастырь стоял. Святоезерский Преображенский. Преображенский! – и палец так внушительно кверху делает.
Коля кивает, хоть трудно ему наука отцов достается. А тут на тебе вдруг – стол и стены в дрожь пустились, стаканы расплескались и вскачь пошли, и уши свистом лихим заложило. Стекло где-то битое полетело. Коля со стула сверзился, стакан поймал и на попа ужасно смотрит: чего это, мол, за страсти?
А тот говорит, головой досадно качая:
– Никитушка, сынок мой, голубей завел да гоняет.
– Голуби-то не дохнут с того? – Коля интересуется, на стул опять взгромоздясь.
– А может, и дохнут, – поп отвечает. – Соседи вот ругаются, чистый, говорят, Соловей-разбойник растет. Одних стекол сколько уже повставляли.
– Так вы бы его это, – молвит Коля, – а то денег не будет.
– Чего нет, того и не будет, – поп руками разводит. – Да что с ним сделаешь, недорослем.
– Про Соловей-разбойника – это в яблочко, – говорит Коля. – Чуть ухи не лопнули. Талант, видно.
– Ничего, – отвечает поп, – через два года отправлю в семинарию, там из него сей разбойный талант вынут и остепенят.
Тут он на часы глянул и стал на службу собираться, рясу натягивать. Коля стеснительно отвернулся и в окошко смотрит, а там голуби финты в небе расписывают, угоревши от лихого свиста.
Поп крест на грудь приладил, попадье наказ дал и повел Колю обратно в церковь. Там посреди пространства и старушек богомольных поставил его и говорит:
– Приглядись, Николай, к вере отеческой.
Всю службу Коля стоял ни жив ни мертв, сдвинуться боялся, на лики взирал, а из слов малость только разобрал, мудреное все больно, хоть и отеческое. Да так его вера отцов оглоушила с непривычки, что еще долго, столбом застымши, воздвигался посредь пространства, пока поп его не дернул и в сараюшку не отвел.
В сараюшке Коле вдруг понравилось. Окошки маленькие, стенки сплоченные, даже стул есть и стол, а дверь на замке. Живи не хочу.
– Ну вот, – поп говорит, – матрас с одеялом выделю, кормиться будешь в трапезной, дело тебе найдем, а большего человеку для спокойствия жизни не надо.
– Уж и не знаю, как вам благодарствовать, – Коля опять засмущался.
– Живи, бродяжная душа, – отвечает поп. – Тут тебе мир и спокой на родной стороне, в вере отеческой, на корнях дедовых. А небось от разных заморских царств-государств голова кругом шла?
– Шла, – соглашается Коля, – совсем от тоски заходилась.
– А я вот, грешный, – поп говорит, – не сподобился мир поглядеть. Чего там есть хорошего в дальних странах, обсказал бы, – просит и на стул присаживается.
Коля стол напротив приспособил для сиденья и отвечает:
– Чего там хорошего, не знаю, не видал, а видал всякого. Жил и посередь шемаханцев с халдейцами в их родных краях, и с шамбалайцами, да у рахманов побывал, к песиглавцам занесло, и антиподов навещал, и у янкидудлей гостил, а про олдерменцев уж и не говорю. Да и в гномьем государстве довелось, вот как.
– Великое странствие тебе приключилось, – поп говорит и дальше слушает, бороду навострив.
– Это точно, – отвечает Коля, – беспокойства странного во мне много.
И рассказывает, кто в каких иноземных государствах обитает да какие у них порядки наведены, и чем до сих пор живы. Вот шемаханцы, говорит, у них по шесть пальцев на ногах, и очень они эти пальцы любят, омывают их в воде много раз в день. А поп ему на это замечает, что оное про шемаханцев всем в Кудеяре известно, оттого как их тут полным-полно сделалось, и все время ноги в святом озере моют, с тех пор как объявили у нас свободу и отменили борьбу с религиозными предрассудками. А Коля говорит, что это он пропустил из-за своих странствий, но теперь будет знать. А еще, рассказывает, шемаханцы любят рассуждать о божественном, да на людей смотрят как на мусорную ветошку. Вот такие странные. А халдейцы на них похожи.
Шамбалайцы желтолицые – те загадочные, продолжает Коля. Они сами про себя так и говорят: мы загадочные – и смотрят на тебя загадочно. И рыла загадочные делают. И все у них загадочное, в жизни не разгадаешь. А это у них религия такая. Рахманы для них родственные, но те не загадочные, а поклоняются цветку, который цветет на воде раз в году. Верят, что этот цветок дает блаженство. Если сильно верить и истово поклоняться, он, говорят, вырастет прямо на голове, и тогда впадешь в блаженство. А называется мандал-цветок, оттого рахманов еще кличут мандалайцами.
