Худайберды Тухтабаев - Волшебная шапка
Ошибся, значит, ошибся. Понять это можно. Но с каким лицом пойдёшь к Кабулову или Атаджану Азизовичу и признаешься в своей ошибке? Легче в трескучие морозы в прорубь нырять, в июльский зной целую неделю жить без воды или пешком до самой Москвы дойти. Но этого никто не требует. И признания своих ошибок никто не требует. Живи как хочешь, броди по белому свету, но тогда и не жалуйся, что нет тебе удачи, что на твою бедную голову сыплются одни несчастья.
Я решительно поднялся, тщательно вымыл уши и шею, надел чёрный костюм, подаренный дядей Саидом, и поехал в Центральный универмаг. Голова моя работала, как хорошо смазанная машина.
Домой с пустыми руками не приедешь. А денежки у меня есть, поднакопил за время работы в детском театре.
Первым долгом купил подарок маме: шёлковый платок. Потолкался в очереди и достал папе неплохую вещицу – мотоциклетные рукавицы на меху. Кудрявой Донохон раздобыл белую капроновую ленту, а Айшахон – синтетическую папку для тетрадок.
Не забыл я и уважаемых учителей. Атаджану Азизовичу купил на память шариковую ручку, а Кабулову, как математику, – счётные палочки.
Потом я вспомнил, что скоро сентябрь и нужны учебники за седьмой класс. Кроме книг, я купил штук тридцать общих тетрадей. Пригодятся. Может, когда-нибудь напишу книгу о своих странствиях. А пока прощай, родной город. И вы прощайте, поэты в фетровых шляпах, и вы, остроумные, беззаботные артисты, прощайте! Счастливо оставаться, дорогой Саид-ака! Я перед вами виноват. Очень виноват. Но когда-нибудь оправдаю ваше доверие, Саид-ака. Вот увидите…
Поезд будто чувствует, как я спешу домой, летит вперёд, словно птица. Мимо проносятся хлопковые поля, яблоневые сады, селения… Телеграфные столбы не отстают от поезда, бегут рядом, словно решили провести меня до самого дома.
«Я бегу-у! – кричит радостно тепловоз. – До-мо-ой!» Вот и станция. Отсюда до нашего кишлака рукой подать. Но я не бегу домой, потому что надо решить, как быть с волшебной шапочкой. Если я возьму её с собой, могу не удержаться и опять натворю что-нибудь. А выбросить – жалко. Лучше всего, конечно, отнести туда, где я её нашёл.
– А как ты сама думаешь, дорогая?
– Правильно, Хашимджан. Выбрасывать меня не надо. Кто знает, может, я ещё и пригожусь тебе. Или кому-нибудь другому…
С чемоданом в руке я подошёл к заброшенной лачуге на окраине нашего кишлака.
– Прощай, моя дорогая шапочка! – Я прижал её к груди и поцеловал.
Она тоже чмокнула меня в щёку:
– Прощай, мой весёлый друг Хашимджан! Уже темнело, когда я добрался до дома. Открыв калитку, увидел сестрёнку Донохон. Она шла из сарая, несла охапку дров. Я ласково окликнул её. Вместо того чтобы кинуться мне на шею, она с грохотом бросила поленья и испуганно завопила:
– Ой, мамочка! Привидение явилось, привидение! С половником в руке выскочила из кухни Айшахон.
– Где, где? – крикнула она, а потом тоже завопила: – Привидение, привидение!
– Чего вы разорались? – удивился я. – Какое я вам привидение? Я ваш родной брат Хашимджан!
– Не может быть! Откуда ты явился?
– С того света! – крикнул я, совсем выходя из себя.
– С того света! Он явился с того света! – запищали сестры и сломя голову бросились на улицу.
Под навесом стоял запылённый мотоцикл. Значит, папа дома. Во дворе ничего не изменилось. Только цыплята, которых я морил голодом, стали большими курами. Они высовывали головы из загородки птичника и тихо кудахтали. Опять, мол, явился, вражина…
– Покажите мне его! – раздался вдруг родной голос мамы. – Обниму хоть привидение моего ненаглядного мальчика! Где ты, Хашимджан мой?
– Мама!
– Хашимджан! Ты ли это, сынок, не во сне ли я тебя вижу?
– Мама, вы тоже думаете, что я – привидение? Я это! Я, ваш сын Хашимджан Кузыев!
– Как же мне не узнать тебя, свет очей моих! Радость моя!
Вскоре прибежал папа, собрались соседи. Все обнимали меня, целовали, а папа зарезав барана в честь моего возвращения. Я с удовольствием ел шашлык из свежей баранины и рассказывал о своих похождениях. Я чувствовал, что всё это в прошлом, что теперь начинается новая жизнь, но какая она будет, я ещё не знал. О ней – другой рассказ.
Часть вторая. ВЕРХОМ НА ЖЁЛТОМ ДИВЕ.
РАСПЛАТА, ИЛИ АМЕРИКАНСКИЙ ФОКУС
До чего же я рассеянный: столько порассказал о себе, а описать свой родной кишлак не догадался. А вдруг вы захотите приехать ко мне или решите письмецо отправить, тогда что? Ни адреса, ни даже названия нашего кишлака не знаете.
А называется он Ходжакишлаком. Говорят, ходжей здесь раньше очень много было. Со всех концов долины сюда стекались. Провинятся у себя на работе в мечети – и бегут к нам. Дела плохо пошли – опять к нам. Вот и прозвали наше селение Ходжакишлаком. Ходжа – это паломник. Так раньше называли людей, совершивших паломничество в Мекку на поклонение праху пророка Мухаммеда. Считалось, что поклонишься один разочек этому праху и сам станешь вроде святого.
Наш кишлак не Мекка, но к нам тоже приходили. Сказать правду, у нас есть место, которому можно поклоняться. Это могила Узункулака. Дед в ней один похоронен, верующие святым его считают. Находится она в двух-трёх километрах от Ходжакишлака. Недалеко от гор, там и базар районный близко.
Узункулак – это значит «длинные уши»; но почему святого так прозвали, я не знаю, а спросил у бабушки, так она вместо того, чтобы объяснить про уши святого, вцепилась в мои уши.
– Не твоё это дело, безбожник! Лучше бы стал со мной рядом и помолился святому из святых.
– А зачем? – спросил я. – Зачем мне молиться?
– Кто от души поклоняется святому Узункулаку, тот достигает исполнения всех своих желаний.
– И отличником станет?
– Конечно, станет. И давай не болтай много! Мешаешь мне…
Она добрая, моя бабушка, но очень строгая. Специально переехала к нам, чтобы, как она сказала, собственноручно заняться моим воспитанием. К тому же маму на всё лето послали в Ташкент, на какие-то курсы повышения квалификации. Она и Айшахон забрала с собой.
Папа, как вы сами знаете, работает в Мирзачуле, дома бывает от случая к случаю. И ещё, оказывается, нрав у меня бедовый, боятся, что, не ровён час, опять убегу из дома. «За мальчиком нужен глаз да глаз!» – твердит бабушка всему кишлаку. Но зря она боится. Убегать я пока больше не собираюсь, хотя живётся мне нынче не сладко. Посудите сами: на улицу нельзя, громко засмеяться нельзя, поспать подольше нельзя… Даже телевизор включить нельзя! Бабушка говорит, что телевизор от нечистого и что нам худо будет на том свете перед судом аллаха. Я понимаю: дело тут не столько в аллахе, сколько во мне. И потому спрашиваю с наивным видом:
– Бабушка, а за что аллах будет нас судить? Ты-то ведь не смотришь телевизор?..
– Помолчи, пустоголовый! Иди лучше уроки учи, второгодник.
«Уроки учи»! Легко сказать! На дворе лето, каникулы, все отдыхают, гуляют, купаются, рыбачат, а ты сиди зубри уроки. Да ещё за шестой класс. В седьмой-то меня не перевели. Сказали, полгода гулял, касот… катост-рофически отстал. Так и не пригодились учебники, которые привёз из своих странствий по белому свету.
Я, конечно, особо не убиваюсь, по сидеть понемногу за книжками приходится. Для виду. А то какое же это будет «перевоспитание»?! Человек специально ради тебя приехал, распорядок составил, а ты его не уважишь… Всё бы это не так страшно, если…
Я вам ещё не говорил, что у меня этим летом появилась одна странная и совсем мне ненужная «обязанность»? Вот слушайте, что это такое.
Не успею я покричать (для бабушки) всякие там «а-прим, б-прим» и захлопнуть книгу, она тут как тут:
– Садись, теперь будешь учить «Кулху обллоху ахад». От шайтановых наваждений очистишься.
«Кулху обллоху ахад» – это такое стихотворение. Из Корана. Бабушка говорит, что его сочинил тот самый Мухаммед, который будто бы жил некогда в городе Мекке и к которому потом, после его смерти, люди стали ездить на поклонение. Правда это или нет, что он был ещё и поэтом, – я не знаю, но слова его стихотворения не легче запомнить, чем алгебраические формулы. Сколько ни зубри – тут же вылетают из головы.
– Бабушка, а может быть, Мухаммед не сам написал эти стихи? Списал у кого-нибудь, а?
Этого достаточно, чтобы бабушка кинулась драть мне уши. А я только того и жду: тотчас вылетаю в сад, крича на ходу:
Абдурайи-и-и-им,
Мадрайи-и-и-и-им,
Хвост телячи-и-и-ий,
Нос бычачи-и-и-и-ий!
Абдурайим и Мадрайим – мои одноклассники. Вернее, бывшие одноклассники. А когда их имена громко тянешь, получается точь-в-точь стихи Мухаммеда. Вы б видели, как при этом бабушка выходит из себя!
– Подожди ты у меня, пустоголовый! Вот приедет папа, всё ему выложу – он тебя за ноги повесит!..
– Пусть вешает. Мне всё равно. Даже лучше будет Не буду тут мучиться и с Мухаммедом поговорю лучше о том, что такое верлибр. – Это я ещё от встречи с поэтами помню о верлибре.
