Виктор Калугин - Литературные сказки народов СССР
— Н-не-е-т. Кошки боюсь. А репы этой я теперь до самой смерти видеть не смогу.
Да и пошел себе полем, под дождем, едва переставляя пудовые ноги. Такой несчастный бедолага.
А Янка вспахал клин и пошел домой. И только тогда вспомнил, что под печью что-то светилось, и черт о каком-то скарбе говорил.
Начали копать под печью и — на тебе — выкопали большой закуренный казан с золотом и червонцами. Будто жар, разлился свет в хате.
Так уж светило, так пекло, что все аж раздеваться начали.
Черт после того в сильные морозы все же приходил. Только просил кошку в кладовку выносить. Щи Янке варил и детей качал. С того времени и пошла поговорка, что «счастливому и черт детей качает».
А на тот чертов скарб поставил Янка себе и всем в округе новые избы, хлевы, амбары, новые стайни. Сады посадил, мельницу построил.
У всех крестьян по сорок сынов и дочерей, по сорок коней и волов. И все избы, как звон. И в каждой избе на окне, на солнышке, стоит лукошко. А в каждом лукошке кошка. И у каждой кошки шестеро котят. Вот счастье, так счастье!
И потому, когда ты живешь счастливо и радостно, никогда не дразни медведя в зоопарке и не бей никогда кошку. Потому что это же они сделали когда-то так, что тебе сегодня хорошо. Да и вообще никого не дразни и не бей.
Тогда всем будет хорошо на этой красивой земле, что лежит немножко поближе к Солнцу и немножко подальше от Луны. Люди будут работать, кошки будут мурлыкать, а медведи носить тебе и всем нашим детям сладкие ступы…
…Тупу-тупу-тупу.
Немощный отец
Был когда-то — так давно, что Луна только-только появилась на нашем Небе, — у людей на земле такой поганый обычай: не кормить старых родителей.
Дикие были люди. Дикие-предикие. Даже теперь стыдно вспоминать о них, такие дикие. Как увидят, что мать или отец более охотно на солнышке греются, чем косят или жнут, так сразу отвозят их на телеге или на санях в глухой лес, оставляют немного еды и возвращаются домой. А когда старики хлеб съедят, то или умрут с голоду, или замерзнут, или дикое зверье их разорвет.
Такой был Закон. И кто Закон соблюдал — того хвалили. А кто не придерживался, того могли изгнать в дикую пущу.
Ты погоди их до конца винить. Очень тяжело, в голоде и холоде, жили те дикие люди. Случались частые неурожаи, потому запасов никаких не было и быть не могло. А в урожайные годы — появлялись враги. И уж или отдай все им, или ляг в сечи. Потому каждые руки были на учете: могут ли они еще держать косу или меч? А если уже не могут, если только кусок ко рту несут — зачем они?
Отвозил человек в лес старого родителя и знал: его дети сделают то же с ним. Как ты поступаешь, так тебя и благодарят. Потому что жили эти люди по единому закону — закону корысти.
Так вот, жил среди тех людей в одной лесной деревне молодой человек по имени Петро.
— Гляди, — однажды сказал Петру сосед Игнат, — твой отец уже вот-вот начнет короткой косой в миске косить. Готовься.
— К чему? — словно бы не понял Петро.
— Волков кормить.
А Игнат был такой один на всю деревню. Жил он богаче других, поэтому больше других поддерживал Закон. И был тот Игнат самым большим гадом. И влияние имел в общине.
Поглядел Петро на отца — действительно, у того руки-ноги совсем ослабели, за сохой не пройдут, лука не натянут. Совсем немощный человек.
И стало тут Петру как-то не по себе. Ну как будто случайно муху проглотил. Не знает, что с ним такое. Просто плохо. А отец глядит на него и ничего не говорит.
Петро забыл о том разговоре с соседом, да пришла осень, и позвали его под деревенский общинный дуб. Пришел он, а там уже община шумит, бурлит. И больше всех мутит воду Игнат. Кричит, руками размахивает.
— Чего медлишь, Петро?! — орет во все горло. — Гони в лес старую развалину.
— Ты что визжишь, как свинья? — рассвирепел Петро. — Что так жаждешь чужой крови?
— Зачервивел твой старый гриб. А когда зачервивел, надо его рвать с корнем. А то от него и на здоровых зараза перейдет.
Община печалится, но кто громче кричит, того и слушают.
— Ты это, Петро… того… — сказал наконец второй сосед, Максим. — Ты, значится… это…
Ничего не поделаешь. Пошел Петро домой. Отец поглядел на него внимательно и снял с колышка торбу.
— Клади ломоть хлеба. Да поменьше, поменьше…
— Так зачем тогда вообще?
— Подумаю еще какую-то ночь. Но на пустой живот думать грустно… Сала не клади. В доме понадобится. Малышу… Так, Петро, таков Закон. Иди запрягай коня.
Вышел отец из хаты. Тяжеловато ему взбираться на телегу.
— Ты зачем так много соломы положил? Да мягкой, овсяной?
— Но я же ее обратно привезу.
Едут деревней в лес. Редкие встречные глаза прячут. А некоторые и подбадривают старика:
— Ничего, скоро и мы за тобой.
И лишь Игнат у ворот на весь свет дерет горло:
— Правильно, Петро! Нечего в рот волочить, если борону волочить не можешь.
Петро проехал молча.
Принял их вместе с телегой мокрый и черный ноябрьский лес. Все чаще начали попадаться среди деревьев оленьи, а может, и человечьи кости.
Приехали. Сделал Петро из елового лапника шалаш, положил в солому торбу. Натаскал сушняка, мелко его нарубил. Развел костерок. Достал из торбы хлеб, сало, баклажку с вином.
— Это зачем? — спросил отец. — Бери все обратно. И солому бери.
— Отец, — глухо сказал Петро, — неужели ты думаешь, что я тебя тут оставлю?
— И оставишь. Потому что Закон. Убьют тебя, — сказал отец.
— За меня не бойся, — ответил Петро и уехал. Замигал в чаще за спиной огонек. Исчез.
Ночь в лесу, темно в деревне. Игнат возле хаты поглядел на телегу.
— Солому все же оставил?
Ничего не ответил Петро.
Всю ночь он проворочался в избе. А следующей ночью, оставив в стайне коня, пошел, крадучись, в пущу. Долго блуждал. Нету огня и нету. Все, значит, ясно. Погасил отец огонь, чтобы напрасно не мучиться. Не поверил сыну. Да и на самом деле не было еще такого на свете.
…И вдруг… «Есть он! Есть огонь! Есть!»
Бежит Петро на огонь. Ветви ему глаза выхлестывают. А огонь совсем уже угасает. И словно угасает возле него скрюченная фигура старика.
— Отец! Отец! — кричит Петро и торопится. То отца обнимает, то кости оленьи собирает и бросает в шалаш. — Умереть захотел. Не поверил мне.
Вскинул отца на спину и понес. А огонь угасает-угасает. Погас. И чувствует Петро — мокрый у него затылок.
— Ты что, плачешь?
— Плачу. О тебе. Теперь можно рассказывать. Знаешь, почему из таких стариков на деревне один я?
— Знаю. Битва была десять лет назад.
— Да. Напали на нас. И мы все старики, кто уже на пороге в лес был — перед дорогой туда — тайно решили: лучше лечь в бою, чем от своих погибнуть… Все полегли, один я остался.
Принес Петро отца в хату, отгородил часть кладовки и сделал там лазы на чердак и в подпол. Оттуда — на подворье. И стал там отец жить. Глухой ночью — в хате, днем — в подполе и на чердаке. А темной ночью и по двору потопает. Как волки жили, от всех скрываясь. Но жили.
В тот год словно пала на людей какая-то кара. Урожай собрали — едва зиму пережить.
«Ничего, — думали люди, — как-то доживем до щавеля. Отсеяться есть жито в ссыпных ямах. А там, может, будет урожай получше, чем в прошлом году».
Однако не получилось. Как раз перед весной напали соседи (у них еще хуже было), начали люди с ними биться. Горели амбары, все семена в ямах пожухли — ни хозяевам, ни соседям, которых отбили. Люди поначалу голосили под общинным дубом, а потом и руки опустили: живым в землю надобно ложиться.
Пришел Петро домой да и говорит отцу: так вот и так, все помирать будем.
— Кара. Закон переступил, — говорит отец. — Не жалеешь?
— Нет. Зиму вместе. И теперь — все вместе. Таков Закон — мой.
— Зачем всем вместе? Иди сюда, что-то скажу.
…И вот появился Петро вновь под дубом, где горевала вся община.
— Всё, — только и сказал сосед Максим, — теперь детей убью, а потом и сам. Ни одного зерна не посеять… Ну, Петро, что скажешь?
— Не надо убивать, — громко сказал Петро. — Снимите солому со стрех. От застрехи и до средины покрытия.
— И что? — скривился Игнат.
— Обмолотите. И подметите доски, что внизу подстрешья.
И в самом деле, крыли же стрехи необмолоченными снопами. Кинулись люди на стрехи. Обмолотили солому. Смели вместе с пылью зернышки с подстрешья. Собрали семян, чтобы хоть как-то засеять нивы.
— И поделитесь секретом с соседями, — сказал Петро.
— Что-о? — взвился Игнат. — Да мы их…
— Поделитесь. Иначе худо будет.
На радостях поделились. И — словно от облегчения, от благодарности — жито у всех пошло густое, лохматое, как медведь.
— Почему не до конца стрехи велел оголить? — спросил Максим.
