Виктор Калугин - Литературные сказки народов СССР
А как станет мельник муку из бороды вытряхивать, так все небо запылит.
— Снег валит! — говорят люди на земле.
Борух там корчму заложил на большаке. Пошла торговля, ярмарки, доходы — прямо не нахвалятся! Больше всего торгуют там дурнями. Этот товар повсюду ходкий.
Вы спросите, на что в раю деньги? Как же без них, коли и корчмарю и попу они потребны. Без них ни шагу! Даже и на небо выбраться с пустыми карманами трудновато: не будут звонить в колокола, не станут псалмов петь, не помолятся за грешную душу.
Одно только полещука на небе беспокоит: число ходоков от земли растет не по дням, а по часам. Как ни расставляют сторожей на границах, как ни строго с паспортами, а все ж таки никак не могут устеречь. Уж очень ловок народ на земле: круть-верть — и оглянуться не поспеешь, а он уж на небе. А там — делай с ним что хочешь: не идет назад, да и только, хоть ты его колотушкой…
Владимир Короткевич{261}
Чертов скарб
В некоем прекрасном крае, немножко поближе к Солнцу и чуток подальше от Луны, в крае, богатом золотыми нивами, прозрачными реками, синими озерами да темными пущами… Словом, в том крае, где мы с тобой живем, стояла, а может, и теперь стоит одна изба.
А жил в этой избе крестьянин по имени Янка. Здоровый, как зубр, добрый и не очень мудрый. Было у него пятьдесят сынов, сорок волов и кошка. Ну, может, не пятьдесят сынов, а три, не сорок волов, а два. Но кошка была, уж можете мне поверить. Рыженькая такая, с белыми пятнышками. С четырьмя лапами. С одним хвостом.
Пахал Янка землю, пас коров и тучи. И жил бы совсем хорошо, если бы не свалилась на него беда.
Было это давно. Так давно, что на Беларуси тогда еще водились черти. И у каждого из тех чертей было свое место работы.
Один жил в воде, пас щук, линей да окуней. Был зеленый и лохматый, очень похожий на кучу тины. Звали его Водяник, или Водяной.
Второй жил в лесу, пас оленей и был похож на обросший мхом пень. Если встретишь, то и не отличишь. Звали его Лесовик, или Леший.
Но был и третий, что жил в избах и пас сверчков. Этот был самый вредный. Рожки у него были, как у козочки, зубки, как чесночок, хвостик, как помельце.
И облюбовал этот черт избу Янки. И не то чтобы со злости вредил, а просто был проказник. Только от тех проказ Янке иногда плакать хотелось. И неудивительно! Ты ведь тоже не со злости проказничаешь? Ну вот, а родителей иногда до слез доводишь. Плохо!
Не стало в избе от черта покоя. Заплетет коням гривы так, что потом не расчешешь, а Янка думает, что это сыновья озорничают. Сметанку с молока слижет, а подозревают бедную кошку. Иногда зимой так завоет в трубе, что у людей мороз по коже и страшно на двор выходить. Или заберется в печную трубу, завозится там и насыплет в щи сажи.
А то утром вынут из печи пирог и удивятся: на пироге небольшой отпечаток. Это черт на горячее тесто отдыхать садился. Грелся с мороза.
Совсем не стало житья. Янка уходил ночевать, даже в холода, на сеновал. Чуть бедных детей не поморозил. И решил, наконец, из-за этих чертовых проделок забить окна и двери в избе досками и подаваться с детьми, лошадьми, волами и кошкой в свет. Оставив свою родину, темные пущи, светлые реки да чистые воды. И стало бы на Беларуси меньше еще на одну крестьянскую семью, если бы не послышались однажды вечером на дороге тяжелые шаги.
Тупу-тупу-тупу,
Несет Мишка ступу.
В ступе вперемешку
Сахар и орешки,
Изюм и мармеладки,
Халва и шоколадки
И всякие конфетки
Несет Мишка деткам.
Тупу-тупу-тупу…
Шел поводырь с медведем. Ходили они от села до села, от местечка к местечку.
Поводырь песни пел и играл на цимбалах. А медведь показывал, как бабы воду носят да как дети горох крадут. И этим они с медведем кормились.
— Здорово, Янка. Не пустишь ли нас с Мишкой переночевать? — спросил поводырь.
— Мне что? Ночуйте, — ответил Янка. — Только я сам с семьей на сеновале сплю.
— А что такое?
— Да черт у меня в избе завелся. Так проказничает, что спасу нет. Веришь, на пирогах отдыхает. В трубе воет. А иногда, в темные ночи, что-то в подпечье, как жар, горит. Страшно.
— Э-э, — сказал поводырь. — Не все же такие неумные, как твоего отца дети. Чтобы поводырь, да еще с медведем, какого-то черта испугался?! Не бывало еще такого на свете.
— Тогда иди. Щей поешь. Там еще горшок с пареной репой есть, так, если ничего за ночь не случится, утром подкрепишься. А я на сено. Как стемнеет, я в хату идти боюсь.
Ну вот, похлебал поводырь щей, покормил Мишку и завалился дрыхнуть на лавке. А медведь примостился у печи и тоже засопел на всю хату.
Это было так давно, что тогда еще на Беларуси даже бульба не водилась. Сказать кому — не поверит. Вместо бульбы парили репу или брюкву. И вот спит поводырь, и снится ему, как он завтра вкусно будет репой лакомиться.
Только глухая ночь наступила — черт тут как тут. Скатился по трубе, подняв целую тучу сажи, и начал в печи, ворюга этакий, шарить и щупать. Как говорят, ты за порог, а он на пирог. Поднял на горшке крышку. Повеяло сытым духом.
«Ага, репа. Вот это как раз то, что мне надо. Я люблю репу».
Однако же в печи темно, как… в печи. Так черт отодвинул заслонку, выволок горшок на загнетку, сел, свесив ноги, и начал лакомиться сладкой пареной репой, а очистки вниз бросать.
«Ничего, хозяйка завтра подметет. Надо же, чтоб и ей работа была».
Упало несколько очисток медведю на нос, и тот проснулся. Слизнул с носа — сладко. И начал Мишка во тьме нюхать, находить очистки и чавкать.
Черт услышал, что кто-то внизу чавкает. А он ведь знал, что в избе, кроме кошки, никого нет. И вот какая-то там кошка чавкает и сопит, и не дает ему, черту, чужой репы спокойно поесть.
Развернулся он да и толкнул кошку ногой.
— Апсик! Апсик, гадость такая!
Ну вот. А медведь — это тебе не кошка. Я тебе никогда не советую давать медведю пинка.
Обиделся Мишка. Сгреб черта в охапку, стянул с загнетки и давай его мять, давай его гладить, давай его лапами волтузить да колошматить, давай охаживать, лупцевать, молотить да дубасить, давай его за рога крутить, драть, как Сидорову козу, да бить смертным боем.
Черт едва вырвался из медвежьих объятий. Взлетел на загнетку. Кое-как выкарабкался через трубу. Скатился с крыши и со всех ног бросился подальше от избы. В пущу, как ошалелый.
А медведь, задав черту взбучку, вновь уснул, как пшеницу продавши.
Утром все проснулись и подумали, что это медведь репу ел. Удивились, что не побоялся лезть в горячую печь, и обрадовались, что съел совсем мало. Что же, медведь не первый и не последний в мире отвечал за чужие грехи.
Потом все доели то, что оставалось в горшке. Медведь даже еще поплясал детям. И пошли они с поводырем опять, от местечка до местечка, от села до села. Под солнцем и дождем.
Тупу-тупу-тупу,
Несет Мишка ступу…
Но с того времени чертовы проказы как ножом отрезало. Кони здоровы, сажи во щах нету, на пирогах никто не отдыхает. В печной трубе, правда, кто-то временами воет, и в подпечье часто что-то светится, но это уже терпеть можно. Раздумал Янка оставлять свою хату.
Только на этом история не закончилась, не думайте. Как-то осенью пахал Янка свой клин под озимь. Мокро, косой дождь, низкие темные тучи. И вдруг видит, из-под туч, от самого горизонта кто-то идет к нему по пашне. Пригляделся — ага, старый знакомый черт.
Идет весь мокрый, а на каждом копыте по пуду глины налипло. Под носом от простуды висит огромная капля. А носового платка ведь у него нету. Как у тебя иногда бывает, когда дома забудешь. А копытом не очень-то высморкаешься. Идет такой несчастный, такой жалкий и убогий, что даже Янка его пожалел:
— Ты куда это?
— А так, — сказал черт. — Куда глаза глядят.
Помолчали. Потом черт спрашивает:
— А скажи ты мне, у тебя все еще живет та кошка?
Янка был человек не очень мудрый, да и не знал, о какой кошке разговор.
— А как же, — отвечает Янка. — Ясно что у меня. Да еще и шестерых котят родила.
— И все похожи на мать?
— Ага. Все рыженькие с белыми пятнышками, с четырьмя лапами, с одним хвостом.
— С лапами, с лапами, — сказал черт. — Дались мне те лапы.
— Ей-богу, шестеро!
— Ну так я, наверное, никогда к тебе не приду, — вздохнул черт. — А надо было бы. Очень надо.
— А что такое?
— Ат! Закопал я у тебя под печью казан с золотом. Скарб. И надо было бы выкопать, но как твою кошку вспомню — бр-р-р! — ну его. Пускай пропадает.
— Ты, когда совсем замерзнешь, приходи. Глядишь, репу сваришь, детей покачаешь.
— Н-не-е-т. Кошки боюсь. А репы этой я теперь до самой смерти видеть не смогу.
