Мария Кондратова - Ночная Мышь, или Первый полет
Птах в этот день был также необычайно задумчив и немногословен и даже замечания отпускал рассеянно, словно нехотя. Когда же, не удержавшись в воздухе, его приятельница плюхнулась на траву в третий раз, птенец вздохнул и тихонечко пискнул:
— Мышь, а Мышь?..
— Что? — спросила Ночная непоседа, поднимаясь с земли и отряхиваясь от забившихся под шляпу травинок. — Карамельки у меня, к сожалению, уже кончились, извини…
Но Птах так яростно замотал головой, что ей стало ясно — дело тут не в карамельках.
— Пообещай, что сделаешь, — неожиданно попросил птенец.
— Обещаю, — незамедлительно отозвалась Мышь, — а что сделаю?
— Отведи меня к порочице… То есть, я хотел сказать, к пророчице, — поправился Птах, — мама одного меня не пускает, говорит, что я ещё маленький. А ты — большая. С тобой можно.
— Подожди, подожди, какая еще поророчица, — удивилась Мышь, — и кого это она порочит?
— Неужели ты ничего не слышала, — не поверил птенец, — у нас весь овраг только о ней и говорит. Вещая Птица с Дальней Поляны.
— А, Вещая Птица, — разочарованно протянула летунья-неудачница, — эта… синяя… с хохолком…
— Вот-вот, — обрадовался Птах, — говорят, она необыкновенная и всё обо всех знает.
— Может быть, — не стала спорить с ним подружка, — интересно, а знает ли она о коробочке цукатов… я тайком распечатала её в кладовке на прошлой неделе?… — Мышь задумалась. — Нет, я возражаю! Так нельзя. Я и сама-то всего о себе не знаю. И ей не советую. Подумаешь — хохолок…
Птах грустно вздохнул. Мышь смягчилась:
— Но если ты так хочешь на неё посмотреть…
— Очень хочу! — простодушно признался Птах, ведь он был ещё совсем кроха, маленький, но очень самостоятельный птенец, у него лишь две недели назад начали пробиваться первые перья. — И знаешь, Мышь… если она такая вещая, то должна знать, почему у тебя не получается взлететь…
— Идём, — подскочила на месте Ночная Мышь, — чего же мы тогда ждём? Идём немедленно! И пусть она только попробует не вещать!
— Вот-вот — пусть только попробует! — грозно подтвердил Птах и, не удержав равновесия, перевернулся в воздухе.
Глава 14,
в которой на Икку снисходит озарение
Печальная Икка вовсе не утратила расположение к своей маленькой подружке и любовь к долгим задушевным разговорам. Но так получилось, что сегодня она спешила по чрезвычайно важному делу, спешила и, как всегда, опаздывала. Мечтательные прогулки отнимают столько времени и сил! Не успеешь и оглянуться, а солнце уже подбирается к полудню.
Только очень чёрствые, ничего не понимающие звери, могли посчитать романтическую Икку бездельницей. Дел у неё было невпроворот, и все они подчинялись самому строгому распорядку. Ровно в полдень, когда Птица Людмила объявляла перерыв на обед и прекращала пророчествовать и вещать, Печальная Икка устраивала неподалёку от пригорка со страшным газонным предупреждением сеансы живительного гигиенического плача.
(Часто думают, что слово «гигиенический» имеет какое-то отношение к гиенам, но, по правде говоря, это не совсем так. Вернее — совсем не так. Гиены — совершенно негигиеничные существа. Насколько мне известно, они никогда не чистят зубы, не моют лапы перед едой и пьют исключительно некипячёную воду. Да и вообще, обитают в Африке, что во всех отношениях далеко и от Нечаянного Леса, и от нас с вами. А «гигиенический» означает всего-навсего полезный для здоровья. Так вот, у Печальной Икки после плакательных сеансов здоровье становилось заметно крепче).
Повсхлипывав часок-другой неподалёку от «вещего пригорка», романтическая корова спокойно отправлялась пастись в каком-нибудь другом месте и ела там с большим аппетитом. Но прежде непременно следовало проплакаться от души. Безутешное горе было для Икки самой лучшей приправой к завтраку, обеду и ужину, и она бывала просто сама не своя, когда не находила подходящего повода пролить перед едой щедрую коровью слезу. Надо ли говорить, что окрестности дерева, где обосновалась Вещая Птица Людмила, служили для Икки неиссякаемым источником неподдельного огорчения. Достаточно было взобраться на соседний пригорок, глянуть на призывно зеленеющую травку и неумолимые чёрные буквы МОЁ — и на глаза тут же наворачивались тяжёлые, прозрачные слёзы. Каждая слезинка с яблоко величиной.
Разумеется, Икка была слишком деликатна, чтобы выражать свои чувства в толпе посетителей, осаждавших дерево Вещей Птицы. Ну, против одного-двух зрителей она бы, возможно, не возражала… Но вокруг Людмилы обычно толпилось не меньше дюжины зевак и прочей странной (на взгляд романтической коровы) публики. (Себя Икка, разумеется, считала самой обыкновенной коровой).
Вот и приходилось нашей плакальщице выбирать те редкие минуты, когда «вещий пригорок» пустел — Людмила удалялась обедать, а зрители разбредались перекусить захваченными из дому бутербродами и обменяться впечатлениями. А сегодня она опаздывала. Солнце давно и уверенно стояло в зените, и романтическая корова предчувствовала, что прослезиться в уединении у неё, пожалуй, не получится.
«Ну и пусть!» — неожиданно подумала Икка, на которую напал приступ необъяснимого упрямства. Когда с ней приключалась такая напасть, она забывала и о тонкости, и о деликатности и превращалась из романтической особы в обыкновенную упрямую скотину.
— Буду плакать, где хочу и сколько хочу, — пробормотала Икка. — И никто мне не запретит.
— М-м-мо-ё, — обиженно промычала она, вспомнив недавнее унижение. — Поду-м-м-ма-ешь… Зато слёзы м-м-мои! Где хочу, там и мы-ы-ы-чу! А если это кому-му-му-то не нравится — их дело… — продолжала изливать душу корова, ломясь через заросли.
До Людмилиного дерева оставалось всего несколько шагов. Икка неторопливо взобралась на полюбившийся пригорок и с облегчением опустилась в мягкую душистую траву, устроилась поудобней, глубоко вздохнула и проникновенным взором глянула по сторонам.
Но, удивительное дело, — плакать ей не хотелось.
«Наверное, я больна…» — встревоженно подумала Икка, прислушиваясь к собственным ощущениям. Ощущения были самые приятные. Сладко и дремотно пахло чабрецом и душицей, мирно гудели толстые шмели, стрекотали кузнечики, проплыло, покачиваясь, облако, похожее на свинью. Как ни странно, эта идиллическая картина не смогла исторгнуть из глаз Печальной Икки ни слезинки. Напротив, она поймала себя на том, что начала напевать бессмысленные, дурашливые куплеты. Что-то вроде:
Солнышко — душистое, облако — пушистое.
Жук вскочил на грядку и пошёл вприсядку.
А кузнечик прыткий заиграл на скрипке,
Бабочка — колдунья, бабушка — шептунья,
Пусть расскажет сказку нашей синеглазке…
Словно Икка была не взрослой романтической коровой, а глупым деревенским телёнком. Стыд и срам. И даже мысль о травке внизу не навевала привычной печали. Напротив, первый раз за эти дни Икка сообразила, что ей, пожалуй, не повредит на время воздержаться от сладкого.
«Моей фигуре, — (а наша корова была очень высокого мнения о своей фигуре) — это безусловно пойдёт на пользу», — подумала Икка и удивилась, отчего такая простая мысль не пришла ей в голову раньше.
Надо же, ни единого повода для слёз!
«Нет, всё-таки я больна…» — решила корова и осторожно коснулась копытом лба, чтобы понять, нет ли у неё температуры. Ведь каждому известно — не бывает всё вокруг хорошо! Но всё вокруг действительно было хорошо.
И только прочувствовав прелесть и уют этого летнего дня, Икка неожиданно осознала, что за всеми слезами, хлопотами и обидами она вот уже целую неделю ни разу не вспомнила о Берёзовом Слоне, не наведалась в берёзовую рощу на рассвете. Это открытие её потрясло. Она повела головой, словно отгоняя наваждение, и огляделась ещё раз. Летний полдень был до краёв полон довольством и счастьем, но чем дольше вглядывалась в него Икка, тем меньше смысла видела в этой беззащитной и беспорядочной красоте.
Первый раз в жизни Печальная Икка была совершенно счастлива и довольна собою и миром. И это довольство неожиданно наполнило её душу такой чёрной тоской, что она, не стесняясь, разревелась во весь голос, точно маленькая девочка, которой забыли рассказать счастливый конец самой страшной сказки. Долгожданные тёплые слёзы покатились по серым бархатным щекам. Икка плакала. Она плакала потому, что всё было хорошо, и потому, что всего хорошего, что было в Нечаянном Лесу, так недостаточно, невозможно мало для того, чтобы хоть на миг забыть о Берёзовом Слоне. А ведь он (Икка знала это совершенно точно!) уже давно тронулся в путь к тем, кто его ждёт. Слёзы бежали ручейками, соединяясь в могучие потоки. Романтическая корова рыдала, зарывшись мордой в траву, о самом невообразимом, и потому самом необходимом. Плакала о чуде, которое могло вернуть значение и смысл и этому облаку, и этим шмелям, и всем тем (а таких в Нечаянном Лесу было немало), кто совершенно точно знал, что ничего невообразимо-прекрасного не существует.
