Пол Гэллико - Дженни. Томасина. Ослиное чудо
Когда мимо них уже проходили те, кто ничего не знал о случившемся, Дженни тяжело вздохнула. Питер удивлённо посмотрел на неё.
— Что с тобой? — спросил он. — Разве ты не рада?
— Мне очень плохо, — ответила она. — Господи, что я натворила!..
Питер подсел к ней так, чтобы касаться её боком.
— Почему ты грустишь последнее время? — спросил он. Дженни нервно лизнула себя раза два и прижалась к Питеру.
— Я бы рассказала, — промолвила она, — только мне стыдно. А сейчас, после всего, я просто места себе не нахожу… Ты не рассердишься? Пообещай мне!
— Обещаю, — сказал Питер.
— Питер, — сказала она, — я хочу вернуться к мистеру Гримзу… — и горько заплакала, уткнувшись в его меховой бок.
Глава 16
Как страдала Дженни
Питер ушам своим не поверил.
— Дженни! — воскликнул он. — Неужели это правда? Мы поедем к мистеру Гримзу? Ой как хорошо!
Дженни перестала плакать и от стыда ещё больше зарылась мордочкой в мех.
— Питер, — проговорила она. — Неужели ты не сердишься?
— Конечно, нет! — ответил он. — Мне очень нравится мистер Гримз, а главное— ему без нас так плохо…
— Не надо… — перебила его Дженни. — Не говори, мне стыдно. Я всё это время ужасно мучилась. Старики — самые одинокие существа на свете. Никогда не забуду, как он стоял в дверях и звал нас, и просил…
— Чего же ты злилась на меня? — удивился Питер.
— Я знала, что ты прав, — ответила Дженни. — Я поступила тогда плохо, жестоко, не по-кошачьи. А ты был добрый и хотел сделать, как лучше… вот я и злилась. Потому я и в Глазго сбежала… Я думала, ты отвлечёшься, забудешь… Да что там, я сама надеялась забыть.
Она ещё глубже зарылась в мех и тихо продолжала:
— И не могла… Сколько раз я твердила себе, что просто мщу людям… Но ты не поверил, что Бетси нарочно бросила меня… и мне всё чаще кажется, что так оно и есть, что она потом за мной приходила и плакала обо мне…
Дженни вынырнула из меха, перевела дыхание и лизнула себе бок.
— Когда я упала в воду, — продолжала она, — я решила, что это мне за грехи. Когда ты бросился меня спасать, я страшно испугалась за тебя, и больше я ничего не помню… но когда я очнулась, и ты меня лизал, и я всё узнала, я решила вернуться к мистеру Гримзу, чтобы ему стало хорошо. Только мне было очень стыдно перед тобой… я не решалась тебе сказать… А когда мы застряли наверху, я дала себе слово: останемся живы, скажу всё. Люди говорят, у нас, у кошек, девять жизней. Какая чепуха! Спасёшься раз, спасёшься два, а когда-нибудь и не спасёшься. Если бы мы могли добраться до Лондона…
— Да мы можем! — вскричал Питер. — Бежим!
— Куда? — спросила Дженни.
— На корабль! Я его видел оттуда, сверху. Сегодня утром из трубы валил дым, как тогда, в Лондоне. Он вот-вот отчалит. Бежим скорей!
Дженни глубоко вздохнула от радости.
— Как хорошо, когда с тобой мужчина! — сказала она. — Бежим.
И они побежали, не по-кошачьи, не перебежками, а впрямую, понеслись вскачь и подоспели к самому отплытию. Корабль, собственно, уже отчалил, но они взбежали по сходням, меховыми птицами перелетели с разгона несколько ярдов и опустились прямо на грудь судовому плотнику.
— Вот это да! — закричал он, падая навзничь. — Вернулись!
Да, они вернулись на свой нелепый, грязный, дорогой корабль, как к себе домой. Всё шло по-прежнему. На мостике стоял второй помощник. Команда под началом Энгуса трудилась кто во что горазд, и, хотя каждый делал не то, что нужно, корабль, испуская клубы дыма, кое-как двигался вниз по реке в открытое море.
Питер и Дженни кинулись в камбуз. Кок очень обрадовался им, тут же налил молока, отрезал баранины, приговаривая: «Успели? Заголодали? А где билеты, крыски-мышки?», и кормил их, и кормил, а потом бросил им кость, в которую они вгрызлись с разных сторон, потому что давно не ели вдоволь.
До самого Лондона они только и делали, что ели и спали. Работы почти не было. Кое-кто из уцелевших мышей рассказал в Глазго, какой террор царил на корабле, и собратья их решили воздержаться от плавания в столицу.
Когда «Графиня» вошла в лондонские доки, кошки кинулись на берег. Они подождали немного, спрятавшись, чтобы их никто не нашёл, а потом, дрожа от нетерпения, отыскали дорожку, по которой бежали в своё время от одинокой, пропахшей цветами лачужки мистера Гримза.
Глава 17
Как уснул мистер Гримз
Весь путь от Глазго до Лондона кошки говорили о том, как обрадуется им старичок. Дженни хотелось, чтобы они пришли к нему, когда он пьёт чай. Он угостит их, выйдет, вернётся и увидит, что они всё сидят, не сбежали. Может быть, они потрутся об его ногу или свернутся клубочком, чтобы он уж точно знал, что они его кошки…
Питеру казалось, что будет лучше, если они проникнут в дом, когда никого нет, а хозяин вернётся и найдёт их. Откроет дверь, а они сидят на окнах, он — с одной стороны, она — с другой, под геранью. Мистер Гримз не увидит их сперва, войдя со света, и они замяукают в два голоса. Дженни это понравилось, особенно после того, как Питер описал ей, какое счастливое лицо будет у старичка. Они постоянно обсуждали, как будут жить вместе в маленьком домике.
Питер как-никак был мальчиком, и ему особенно нравилось представлять себе, какие замечательные вещи есть во владениях мистера Гримза — коробки, ящики, тюки, корзины, мешки бразильского кофе, горы орехов, кипы табака и чая. Домовитую Дженни заботило другое: как устроить всё в доме поудобней и поуютней, чтобы мистеру Гримзу лучше жилось, и как приноровиться к его жизни. Когда ты чья-нибудь кошка, объясняла она, мало поймать мышь-другую и съесть что дадут. Нужно знать, когда хозяин встаёт, и ложится, и работает, и ленится, чтобы всегда быть у него под рукой, нужно знать, что он больше любит — чтобы терлись об его ноги, сидели у него на коленях или спали с ним вместе, и сам он хочет чесать тебя за ухом или ждёт, пока ты сам прыгнешь к нему и заурчишь.
Словом, немало придётся учесть и запомнить, иначе семья не сживётся. И вот они уже бежали по переулкам и проходам к этой, новой жизни.
Вдруг Питер испугался — а что если мистер Гримз уехал? Уволили его, скажем, и он уехал, его теперь не найти. А что если он заболел, лежит в больнице? Он ведь очень старый старик, такие всегда хворают. Там, на корабле, они об этом не подумали, а сейчас Питер прежде всего боялся, что Дженни придёт в отчаяние.
Дженни что-то почуяла и, как ни устали её лапки, припустила ещё быстрее. Железные ворота уже заперли, был поздний вечер, но кошки просочились сквозь узорную решетку у самой земли и оказались в доках. Дженни тут же вскрикнула:
— Гляди!.. Нет, вон там!..
Питер взглянул и увидел вдалеке жёлтую точечку огонька.
— Это у него, — еле дыша сказала Дженни. — Он дома. Слава Тебе, Господи!..
Сейчас, увидев цель, они почему-то не побежали, а медленно пошли на жёлтый свет. Когда они поравнялись с лачужкой, оказалось, что это горит верхний свет, лампа без абажура. Из домика слышались голоса, словно кто-то спорил, но в окно никого видно не было. Ящики алой герани сторожили у дверей; белая, розовая, оранжевая, абрикосовая пышно цвели за окнами. В доме вроде бы никого не было, только звучали голоса, не знакомые ни ей, ни ему.
Тайна открылась, когда голоса сменились музыкой — лёгкой и весёлой музыкой из оперетты.
— Это радио, — сказал Питер. — Наверное, он ушёл, свет не выключил и радио оставил. Значит, мы его удивим. Хоть бы дверь была открыта!
Дженни вместо ответа странно заворчала и, обернувшись к ней, Питер увидел, что хвост её увеличился вдвое, а пушистое жабо стоит торчком.
— Что с тобой? — крикнул он.
— Н-не знаю… — сказала она. — Ой, Питер, я боюсь!..
— А я не боюсь, — отвечал храбрый Питер, хотя не был в этом уверен. — Чего бояться? Пойду-ка я первым, — и толкнул дверь. Она широко распахнулась.
В комнате было чисто прибрано, на столе ничего не стояло, словно у мистера Гримза не было еды. Герани цвели вовсю, листья казались особенно толстыми и бархатными, а цветы наполняли комнату сладким и острым благоуханием.
Когда глаза его привыкли к яркому свету голой лампы, Питер увидел мистера Гримза. Тот уже лёг и лежал совсем тихо — спал, наверное, выпростав из-под одеяла узловатые руки. Сердце у Питера дрогнуло, он едва не заплакал, ибо никогда не видел такого прекрасного лица.
«Прямо как ангел, — подумал он. — Нет, прямо как Бог».
Седые усы так красиво обрамляли рот, нос был так тонок, голова так благородна, лицо поражало покоем и величием. Ни ясный лоб, ни узловатые, впервые отдыхающие руки не говорили о горе. Что-то коснулось их старичка и обдало царственной красотой.
