Наль Подольский - Кошачья история
-- И прихватывает с собой девиц, которые зазеваются и вовремя не уберутся домой, -- не выдержал Юлий, -- да этим еще в древней Греции бабушки пугали своих разбитных внучек! Этой сказке не меньше, чем три тысячи лет, это очень древняя выдумка.
-- Ну и что же, что древняя! Страх-то в ней настоящий.
-- Страх, страх... -- проворчал Юлий, -- людям хочется верить в большой страх... волка бояться скучно -- нет в нем тайны... а хочется непонятного.
Лена слегка усмехнулась -- она явно прислушивалась. Юлий молчал, и я поспешил заполнить паузу:
-- Я читал в одном умном журнале, что моряки сходят с ума не реже городских служащих. И если отбросить потерпевших крушение, то почти все повреждаются в уме именно во время штиля, в такую вот, как сегодня, слишком спокойную погоду. Она всем портит нервы -- море давит на психику.
-- Я понимаю вас, понимаю... конечно, давит... конечно, даит на психику... но мне кажется, что у моря своя психика, она-то и давит, я это чувствую... а вы считаете, что я ненормальная.
Разговор снова зашел в тупик, но мы уже, к счастью, добрели до города. Лена сказала, что работает завтра с утра и хочет выспаться. Мы проводили ее, и по пути домой Юлий, против обыкновения, не произнес ни слова. Только уже за калиткой, перед тем, как уйти на свою половину, он вдруг спросил:
-- Скажите, а вы уверены, что в море нет ничего такого?
-- Вы же образованный человек, Юлий, -- укорил я его.
-- Жалко, -- сказал он серьезно, -- спокойной ночи.
6
Я сидел у окна и курил. В саду начиналась ночь, под деревьями уже стемнело, а на улице был еще вечер. Густая дорожная пыль, успокоившись в сумерках, легла вдоль следов колес мягкими серыми валиками, в домах напротив загорались огни, и между крышами светилась сиреневая лента заката.
Соломенное кресло при каждом моем движении поскрипывало, и мне слышались в этих звуках однообразные успокоительные интонации: ничего... ничего... ничего... Как тихо в доме... Юлий, наверное, спит. Или вот так же сидит у окна. Хотя, ему-то зачем. У него все спокойно и благополучно. Все и всегда благополучно... У меня тоже было спокойно, тоже благополучно. До вчерашнего дня. Да и вчера ведь почти ничего не было. Ничего еще не было, и все равно меня зацепили, как рыбу крючком зацепили, и тянут уже из моего пруда, из моего покоя. И нет тут ничьего умысла -- не Наталия же... Система случайностей... Но от этого спокойнее не становится...
Вот я сижу, жду ее -- а что в том проку? Что я скажу ей? Она слышала это уже много раз, от разных мужчин, и от старых знакомых, и от случайных, таких, как я. Ее просто стошнит!.. И вернутся они усталые, может быть раздраженные, даже наверняка раздраженные. У них тоже не все просто, странные отношения у нее сДимой... И еще их свихнувшийся пес, не поймать им его. Нелепая какая идея, гоняться в степи за сумасшедшей собакой... она сама бегает не хуже автомобиля...
Вдалеке в неподвижность улицы вторглось движущееся пятно. До чего смешная походка... гуттаперчевая... и руки болтаются, как два резиновых шланга.
Да, странные у них отношения. Интимные и отчужденные сразу. Понимают с полуслова друг друга, и совершенно чужие... И как она странно сказала -- мне казалось, у меня двое детей. Не кажется, а казалось...
Человек со смешной походкой остановился у нашей калитки и разглядывал окна; я отодвинулся вглубь комнаты, не желая становиться предметом его исследования. Высокий, нескладный, вблизи он напоминал гигантскую пневматическую игрушку; лицо, слишком большое даже для его рослой фигуры, казалось эластичною маской, наполненной жидкостью и если в нем, не дай бог, испортится клапан, то все пропало -- выльется изнутри вода, сморщится кожа лица, закроются щелочки глаз, и весь он складками осядет на землю, как пустой водолазный скафандр.
Словно сознавая свою уязвимость плохо сделанной надувной игрушки, он вел себя предельно осторожно. Несколько раз он протягивал руку к запору калитки и отводил ее снова назад, а когда решился войти, отворил калитку ровно настолько, чтобы в нее протиснуться, но зато пролез сквозь нее не спеша и уверенно -- с медлительным спокойствием гусеницы, тщательно ощупавшей кромку листа, прежде чем вползти на него.
Он постучал в мою дверь, и когда я открыл ему, приветствовал меня громко и радостно, и почему-то в третьем лице:
-- Ага! Наконец! Вот он и дома! -- от улыбки его лицо раздалось вширь и стало занимать еще больше места. -- Он курит, и много курит! -- он шумно понюхал воздух и, сделав паузу, сбавил громкость: -- Извините, что я провинциально и запросто! Третий раз захожу, а вас нет все и нет, -- он сделал еще одну паузу, как будто ему трудно было говорить, -- мне бы от вас пару слов! Интервью, как говорится. Я из газеты, редактор!
-- Садитесь, пожалуйста, -- пригласил я; он был такой несуразный, что я никак не мог решить, приятен он мне или неприятен.
-- Попросить вас хочу, -- он опасливо покосился на кресло, -- просбу имею: на воздух пойдемте... день-то душный, и не вздохнуть было... а мы вот с вами проветримся, перед сном погуляем.
Мы вышли на улицу, и слушать его стало легче, паузы между словами исчезли и речь оживилась:
-- Мне от вас много не надо, мне бы про фильм, как говорится, с научных позиций. Вот Юлий Николаевич -- дело другое, он про режиссера да про актеров... а мы теперь с козырей зайдем, под науку! И читателю интересно. Так уж вы не отказывайте, убедительно вас прошу, не отказывайте!
-- Да я вовсе не против, спрашивайте.
-- Э, кому важно, что я спрошу? Важно, что вы скажете! К примеру, о чем будет фильм, если смотреть с науки?
О чем фильм?.. Не знаю... и Юлий не знает... скорее всего, ни о чем... и при чем здесь наука: акваланги, модель батискафа, шхуна да несколько терминов... поцелуй влюбленных на дне морском... только как ему это сказать...
Я решил не дразнить его и с некоторым трудом выдавил приемлемый для него ответ:
-- В двух словах сказать трудно. Пожалуй, о том, что исследование моря -- такая же обыденная работа, как уборка сена.
-- Ай-ай-ай! Читатель у нас заскучает. Нет уж, давайте не будем так огорчать читателя. Где же тогда романтика? Ай-ай-ай! В сценарии, помните, там есть про тайны глубин, и даже про последние тайны. Тайны! Вот чего ждет читатель! И почему тайны последние? Если последние, что потом делать станете?
-- Насчет тайн -- художественное преувеличение. Никаких тайн в море нет. Есть вопросы, и много. Так что, чем заниматься -- всегда будет.
Что они, все с ума посходили... какие тайны...
За разговором мы выбрались к центру города и прогуливались теперь по освещенным улицам. Он писал на ходу в блокноте, причем не сбивался с шага, и по-моему, щеголял отчасти этим профессиональным навыком. Время от времени он проверял, сколько страничек исписано, и когда их насчиталось достаточно, спрятал блокнот в карман:
-- Вот и спасибо, уважили! И от меня спасибо, и от читателя. А если спросил что не так -- уж извините, не обижайтесь пожалуйста. Такая наша специфика, что поделаешь, дело газетное, бесцеремонное. Так уж вы, как говорится, зла не попомните!
Он замолчал и теперь грузно сопел рядом со мной.
-- Здесь живу. Рядом. До угла с вами, -- пояснил он свои намерения и умолк окончательно.
Мы медленно шли по бульвару, вдоль стены темных деревьев, и месяц едва пробивался сквозь кроны. Листья каштанов выглядели огромными лапами, каждая из которых может схватить хоть десяток таких лун сразу, и это превращало каштаны в тысячеруких гигантов, могучих, но безразличных к власти, что могли бы иметь, если бы захотели. В прорезях листьев блестели черепичные крыши, словно панцири древних ящеров, и дома со спящими в них людьми, с заборами и скамейками, со всеми изделиями рук человеческих, казались больным, вымирающим миром, по сравнению с миром зелени, миром великанов-деревьев.
Дома все были темны, и я подумал сначала, что мне померещилось, когда над плоской крышей двухэтажного дома увидел слабое фосфорическое свечение. Выждав просвет между ветками, я замедлил шаги -- да, над крышей что-то слабо светилось, и в этом свечении проступал непонятный и злой силуэт -- темная полоса, обрубок, с выступами внизу, наподобие фантастическое пушки направлялся наклонно в небо, угрозой и вызовом звездам, угрозой не явной, а тайным оружием, неведомым никому до мгновения, когда по чьей-то недоброй воле оно бесшумно вступит в действие и, в такую вот тихую ночь, посеет беду далеко в небе, среди мерцания звезд.
-- Что это?!
-- Тс-с... -- мой спутник выпятил губы и приложил к ним палец, а другой рукой доверительно вцепился в мой локоть.
Я почувствовал липкость его пальцев, казалось, они приклеились ко мне намертво, и оторвать их можно будет лишь с клочьями кожи. Тогда я придумал поправить воротник рубашки и избавился на минуту от его пальцев, но он тотчас взял меня под руку снова.
