Владимир Малюгин - Жизнь такая, как надо: Повесть об Аркадии Гайдаре
Около полуночи через зал степенно проследовал высокий мужчина во фраке. В руках у него был огромный портфель с четкой надписью: «Министерство внутренних дел». Голова неизвестного была увенчана маской… осла с длинными ушами.
За маской услужливо семенил низенький человек с нагайкой в одной руке и огромным деревянным пистолетом в другой. Через плечо была повязана ярко-голубая лента, на которой чернела надпись: «Департамент полиции». На голове маленького человечка тоже была маска — нечто среднее между мордой волка и шакала.
Оркестр умолк. Все застыли в изумлении. Что же будет дальше?
Большинство подгулявших так и не разглядели надписей и не сразу догадались, в чем дело. А когда поняли, было уже поздно: пройдя зал, крамольные маски неторопливо вышли в вестибюль, оделись и покинули клуб.
Начались допросы, полиция произвела обыски. Увы, крамольники как в воду канули!
— И кто же это был? — не в силах удержаться от смеха, спрашивала мама. — Цыпус не говорил?
— Бог его знает! Кое-кого, говорят, допрашивали. И даже протоиерея — сын у него считался крамольником. Только ничего не узнали.
— А вдруг революционеры?
— Ну, до революционеров им, Наташа, далеко. Те осторожнее. А что смелые и хорошие люди — факт.
«Кто бы это мог быть? — размышлял Аркадий. — Может, такие же люди, как в книге Степняк-Кравчинского?»
Новая книга ошеломила Аркадия. А что, если вдруг живут эти люди, революционеры, сейчас в захудалом Арзамасе? Вот бы их повидать!
Два дня подряд читал Аркадий на сеновале таинственную книгу. Дойдя до конца, он начинал сначала и еще бы стал, да вдруг мама вспомнила про нее. И только положил ее на прежнее место, соседский Митька заявился. Вот бы ему показать — завидовать бы стал ужас как!
Аркадий уже хотел было похвастаться перед Митькой таинственной книгой, но передумал. Лучше уж в другой раз. Потому что Митька пришел хмурый и еле сдерживался, чтобы не зареветь.
— Ты что какой кислый?
— Будешь кислым…
На щеках у Митьки размазаны грязные слезы, под глазом огромный синяк.
— Кто это тебя, Мить, так разукрасил?
— Батя выпорол… — Митька поднял рубаху. На худенькой спине — все ребра пересчитаешь — запеклась большая ссадина.
— Что он, сдурел, что ли? — удивился Аркадий.
— С работы его выгнали. Ну, дали расчет, вот он и напился, как свинья. К мамке стал приставать с кулаками. А я ему говорю: «Не тронь, батя, мамку! Чем на водку деньги изводить, лучше бы мне ботинки купил». А он разозлился и кричит: «Ах, говорит, яйца курицу учат!» И хвать меня табуреткой. А потом сел на пол и заревел.
Аркадию стало жаль Митьку.
— А ты не реви. Скоро все не так будет. Я одну книгу читал, так там говорится, знаешь, о каких людях! Они, знаешь, за революцию идут!
Митька вытер рукавом рубашки слезы и, шмыгнув носом, спросил:
— А это что такое — революция?
— Я и сам еще хорошо не знаю. Только когда эта самая революция случится, все не так будет, все лучше будет и жизнь будет совсем хорошая.
— Это как? — удивился Митька.
— Ну, как тебе сказать, — неуверенно начал Аркадий. — Вот ты бедный и ботинок у тебя хороших нет. А в революцию будет все наоборот. Кто богатый, тот станет бедный, а кто не совсем бедный, станет еще лучше жить.
Митька снова шмыгнул носом, и лицо его просияло.
— Вот только бы узнать, когда она будет. А то вдруг утром встанешь, а тебе скажут: «Вставай, соня, революция уже была; проспал ты все на свете!» Глянешь на стол, а там уже и ружье «Монте-Кристо» лежит, а у тебя под кроватью — новенькие ботинки. Здорово ведь, а?
Митька недоверчиво поглядел на Аркадия и, ощупав шишку на лбу, решительно спросил:
— А ты не врешь?
— Ей-богу, не вру, Митька! — И, тряхнув Митькину руку, добавил: — Ты только, как услышишь про революцию, — сразу ко мне. А если я, то я к тебе.
— Вот те крест, прибегу! — и Митька, поморщившись от боли, перекрестился.
Шли дни, недели, месяцы. Митька уже в сотый раз спрашивал у Аркадия про революцию, но о ней, как назло, ничего не было слышно в Арзамасе.
Аркадий и сам уж было начал сомневаться, думая: «А вдруг в той книге одно вранье про эту самую революцию», и уже не раз тайком лазил в полутемный чулан, чтобы еще раз перечитать книгу: может, что не так в ней понял, может, была она уже — эта революция.
Но таинственная книга с тех пор, как ее хватилась Наталья Аркадьевна, куда-то бесследно исчезла.
ХОРОШИЕ ЛЮДИ
Измученные, изуродованные возвращались в Арзамас те, кто не был убит на полях Галиции, в Карпатах, под Трапезундом и Ригой. Приезжали кто на побывку, а кто и навсегда с пустым рукавом, заправленным под ремень, или с парой деревянных костылей.
Это были солдаты, которых провожал Аркадий в тот памятный августовский вечер 1914 года.
В Арзамасе было тоже не легко. Цены на продукты возросли в восемь раз, а жалованье оставалось таким же, что и в начале войны.
Владелец войлочной фабрики Жевакин поставлял кошму военному ведомству. Пользуясь этим, он за годы войны совершенно не повышал жалованья рабочим, а тех, кто недоволен, отправлял на фронт.
Век у кошмовалов короткий. Работают они рядом с раскаленными печами, прогревающими войлок, и в такой пыли, что в двух шагах нельзя разглядеть человека.
Лет десять-пятнадцать такой жизни — и кошмовал начинает харкать кровью, а потом его, больного, безжалостно выгоняют с фабрики.
Аркадий не раз слышал, как сосед их, Митькин отец, напившись по воскресеньям, унылым голосом орал под гармонику:
С утра до темной ноченьки
Стоит за верстаком.
В руках граненка острая,
Тяжелая кошма.
Заунывная песня неслась над Новоплотинной:
…Он возит пуще лошади,
Копит купцу казну,
Придет зима суровая,
Расчет дадут ему…
Жалобно пиликала гармоника, и слышно было, как уже где-то на Сальниковой сосед выкрикивает:
…Придет, в постельку грохнется,
Заплачет, как дитя,
Все детушки голодные,
Чахоточна жена.
Тоскливо и страшно становилось на душе от этой пьяной, унылой песни.
Митькин отец работал у Бебешина, на кожевенном заводе. Здесь было не лучше, чем на фабрике Жевакина. Рабочие жили впроголодь, хозяева над ними издевались как могли. Бывало, бросит Бебешин в чан с дегтем монету и заставит ее искать…
В Арзамасе становилось все беспокойнее, казалось, вот-вот что-то произойдет, большое, важное. Об этом не раз говорили в доме Голиковых, в училище, на улицах города и на базаре. Все чего-то ждали…
Рано утром в дверь дома Голиковых кто-то робко постучал. Стук этот был таким тихим, что Аркадий, увлеченно строгавший доску для скворечника, сначала ничего не услышал.
Стук в дверь повторился. Теперь уже стучали настойчиво и требовательно.
Аркадий отложил доску.
— Аркаш, открой, это я, — послышался из-за двери Митькин голос.
— Ты что, потише не можешь? Грохаешь, словно на пожар…
Митька был чем-то ужасно возбужден, его физиономия загадочно сияла.
— Ой, Аркаш, новость-то какая!
Аркадий насторожился.
— Помнишь, ты книгу про революцию читал. Так вот.
— Ну, что «вот»?
— Так вот батька сейчас с фабрики пришел и говорит, что в Питере революция, царя, говорит, свергли…
— Как это так свергли?
— А я и сам не знаю как, только батя говорит, что Николашке дали по шапке. В общем, говорит, революция!
Если бы Митька сообщил, что реальное училище провалилось под землю, Аркадий и то бы больше поверил, чем этой неслыханной новости.
— Ну и врать же ты, Митька!
— Вот с места мне не сойти. Вот разрази меня гром, если вру! — и Митька трижды яростно перекрестился. — А ты сам на улицу выйди! Флаги красные вешают, а царские жгут, гербы скидывают. Ужас что творится! Прямо ужас!
Последний довод окончательно убедил Аркадия.
Набросив шинель, Аркадий вместе с Митькой выбежал на улицу.
Митька был прав: в центре города, на Базарной площади, творилось бог знает что — все бурлило кругом, все шумело.
Прямо посреди улицы — колонна кошмовалов с красным флагом, с красными бантами на груди — и вся улица, кажется, расцвела красными цветами. А над головами гремит песня, незнакомая грозная песня:
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног…
Два ремесленника залезли на крышу уездной управы и поленьями отбивают царский герб.
— Так его, так! — ревела толпа. — Долой Романовых!
Кто-то дернул Аркадия за рукав. Обернулся — перед ним сияющий Саша. Саша Плеско из четвертого класса.
— Айда, Аркаш, на базар, там городовых бьют. Вот здорово!
Какие-то бабы дубасили городового, сбили с него шапку, а тот, закрывая лицо руками, только охал и жалобно кричал под общий хохот: «Господи, господи…»
— Давай сюда второго, — кричали из толпы. — Хватит, поцарствовали, ироды!
