Кристине Нёстлингер - Долой огуречного короля
Сама Мартина к тушеной капусте даже не притронулась, не из-за вкуса, а потому, что чувствовала себя несчастной. Она рассказала, что у них с Бергером Алексом все кончено. После того как он заявил, что такой кадр не может представлять для него интереса: и вечером-то у нее ни минуты свободной, и даже в субботу никуда с ней не выберешься. А ему нужна спутница для пикников и летних ночных карнавалов. А еще он со своим другом и палаткой думает летом отправиться в Югославию, и Мартина должна решить, едет она или нет. Если нет, то он возьмет с собой Анни Вестерманн.
Мартина говорила об этом, а у самой из глаз слезы капали, и она их все время вытирала. Я буквально остолбенел: мне всегда казалось, что у Мартины во всем полный порядок. Ведь она в классе первая ученица. Вот уж не представлял, что у нее тоже есть проблемы.
Мартина пообещала подтянуть меня по математике и найти средство против хаслингеровской немилости.
Я бы тоже с огромной радостью придумал какую-нибудь штуку для Мартины или пообещал ей что-нибудь приятное. Как минимум — утешил бы. Но я не знал, как надо утешать. Ник — совсем другое дело. Ему дают конфетку и говорят: «Ники, рики, две клубники, в лес удрали к землянике…»
Так как слов утешения я не знал, то начал ругаться. «Тупица, — сказал я. — Бестолочь безмозглая, чурбан неотесанный».
«Это ты обо мне?» — всхлипнула Мартина.
«Нет, что ты, — успокоил я. — О Бергере Алексе, очкастом баране и всех остальных недоумках, тупых, как табуретки!»
«Да, — сказала Мартина, — и об Огурцаре, этой то ли луковице, то ли репке, об этой подлой брюкве, об этом гусе лапчатом!»
«Амеба пучеглазая», — сказал я.
«Хунта подпольная», — сказала Мартина.
Ох и отвели мы душу. Все известные нам ругательства перебрали. И даже новые изобрели. Они хоть и не блистали остроумием, зато были крепкими. А это главное.
Постепенно мы отошли. Даже посмеяться захотелось. Мы нафантазировали, как снесем Огурцаря обратно в подвал или сдадим в полицию и скажем: «С наилучшими пожеланиями от нашего папочки!» Или заспиртуем Огурцаря в кабинете естествознания.
А еще мы решили, что превратим жизнь Бергера Алекса в ад и доведем его до самоубийства. И что Хаслингер скоро заболеет и проболеет до самой пенсии. И что мы все выскажем папе, и что папа станет совсем-совсем другим. Однако мы прекрасно понимали — это лишь пустые мечты.
Наш дом стал как чужой. Под разобранными часами с маятником можно найти все, что душе угодно. Мама лишается терпения, но потом вновь обретает его.
В последующие дни дома у нас ничего особенного не произошло. Да что в том хорошего! Наоборот, настроение у всех было подавленное. Даже Ник им проникся. Он болтал раза в два меньше обычного. От маминой жизнерадостности не осталось и следа. Обед — лакмусовая бумажка. Свиную поджарку она подала с лапшой, а пудинг из манки получился комковатый. Дед часами читал газеты или сидел в кегельбане. Папа либо торчал в автострахе, либо запирался у себя в комнате. А мама просто помешалась на уборке. Она чистила, полировала и пылесосила, как заведенная. От носа к подбородку, огибая уголки рта, пролегли морщины — это потому, что она постоянно хмурилась и выглядела озабоченной.
Сплошной кошмар! Еще кошмарнее, что я чувствовал себя в доме, как вор во время кражи. Мартина ощущала нечто подобное. Открывая дверь, мы злобно озирались: кто тут? Раздавался треск — мы вздрагивали. В голове стучало: это Огурцарь шпионит!
Когда мы решали уравнения и по ходу дела обсуждали что-нибудь постороннее, то перешептывались, чтобы нас не подслушал Огурцарь — или папа. Особого различия мы уже не делали.
Мама, должно быть, воспринимала все, как и мы. Однажды ночью я проснулся и почувствовал, что сосет под ложечкой. Пошел в кухню. Адски хотелось чего-нибудь пожевать. Свет в кухне я не включил: в холодильнике все равно горит лампочка. Я как раз пытался выловить огурец из банки. Неожиданно дверь распахивается, и мама резким голосом кричит: «Ага, попался, стервец! Вот я тебе сейчас!»
Она включила свет. На ней ночная рубашка. В правой руке выбивалка для ковров. Вид свирепый. Бигуди на голове прыгают. Я струхнул и, заикаясь, пролепетал: «А можно взять еще один огурец?» Мама выронила выбивалку. Она прислонилась к стене. Сказала тихо: «Ах, это ты… Мне показалось…» Я спросил: «Что тебе показалось?»
А сам в это время искал огурец, который секунду назад уронил с перепугу. Что ей показалось, мама так и не сказала. А я обнаружил свой огурец под кухонным столом.
«Тебе показалось, — сказал я, — будто в кухне рыскает Куми-Ори!»
Мама сказала, что это все мое больное воображение, а посему мне лучше идти спать, иначе я пропущу самый полезный полуночный сон.
Мартина тоже пробовала заговорить с мамой об Огурцаре и папе. Но мама делалась непроницаемой, как стена. Всякий раз она повторяла: до Куми-Ори ей никакого дела нет, он ее совершенно не интересует, а папа пусть поступает, как ему заблагорассудится. И она не позволит, чтобы при ней о папе отзывались дурно. Не детского ума это дело. К тому же полным-полно отцов еще хуже, чем наш (факт, который мы и не пытались оспаривать).
Дед был непроницаем, как мама. Он не намерен забивать себе мозги каким-то беглым овоще-фруктом, заявил он.
Я завелся: «Это нечестно с твоей стороны! Ты ведь не меньше нашего ненавидишь Огурцаря. Ну так заставь папу шугануть его как следует! Ты же папин папа, ты единственный, кто может ему что-то сказать!»
Но на дедушкин взгляд, с определенного возраста родному ребенку уже ничегошеньки не прикажешь и не предпишешь. «Кроме того, — сказал он, — дело слишком далеко зашло! Куми-Ори следовало вытурить в первый же день! Мой сын по самую шею увяз в этом сиропе!»
Мне хотелось знать, почему это дело зашло слишком далеко, а его сын увяз по самую шею в сиропе — и в каком именно.
Дед сказал, что говорить об этом еще рано, потому как это пока одни предположения. И пусть я оставлю его в покое. Ему нужно дочитать передовую в своей газете.
На этом цепь неприятностей не оборвалась. Внезапно исчез дневник Мартины. И те письма, что она получила от Бергера Алекса по случаю примирения. А мои почтовые марки как корова языком слизнула. Четвертое напоминание из библиотеки тоже непонятно куда запропастилось.
Я сказал Мартине: «А помнишь листок с подделанными папиными подписями? Кому понадобилось вытаскивать его из корзинки?»
Мартина сказала: «А связка ключей?»
«Айда!» — воскликнул я.
«Айда!» — крикнула Мартина.
Дело было после обеда. Дед и мама сидели в гостиной. Мама вязала свитер Мартине. Мы проскочили мимо них, держа курс прямо на папину комнату.
Мама отложила спицы. Она сказала громко и отчетливо: «Нечего вам делать в папиной комнате!»
«Есть чего! Есть чего!» — огрызнулась Мартина. Она шла напролом, как танк. Мы ворвались в папину комнату.
Куми-Ори сидел на письменном столе и носком наводил блеск на камушках в короне.
Это был лучший папин носок.
«Верни мой дневник, подлая тварь», — прорычала Мартина.
«И мне повестку из библиотеки», — рявкнул я. Огурцарь нервно задергался: «Мы ничивошку не заберливали!»
«Они у тебя, это же и дураку ясно! А ну, выкладывай их сюда!»
«Мы ничивошку не выкувалдывать, ни за свете что на!» Тут я вырвал корону из его лап и поднял над головой. «Вот что, душа твоя малосольная, — сказал я тихо, — или ты тащишь сюда наши вещи, или я засандалю твою корону в окно, да так, что она застрянет на самом высоком суку дуба!»
«Ламчик, отдуй мою макарону самым быстрицким арбузом!»
Я дернул головой и зловеще осклабился.
Король Куми-Ори, скуля и поеживаясь, перебрался со стола на кресло и оттуда на пол. Он зло прохрюкал: «Нам поразрез ножны ваши вещучки! Мы их напрячем и повыкожем гусьпадин Гоглимон, вы семь я без стыда и зависти. Мы вам делать вреддом, когда времена назвереют!»
«У ти, бозе мой! — сказал я. — Руки коротки, чтобы нам навредить! А ну, тащи вещи!»
Куми-Ори захлюпал носом. Но я сделал вид, будто сейчас запущу корону в окно. Тут-то он и открыл, где вещи лежат.
«Ваша вещучки подлежат каравайть!»
Под папиной кроватью стояла коробка. В ней лежали часы с маятником, которые папа как-то разобрал, а собрать так и не удосужился. Среди гаечек и шурупов мы отыскали дневник, письма, напоминание из библиотеки и марки. Я бросил под ноги Куми-Ори корону. И мы покинули комнату. Не преминув хлопнуть на прощанье дверью.
«Право же, — сказал дед, лукаво жмурясь, — воспитанные дети дверями не хлопают!»
Мама с испугом глядела на нас. Лицо ее залила краска, и она спросила: «Нет ли там, случайно, среди прочего нескольких бумажек?»
«Бумажек?» Я не уловил, что имелось в виду.
«Ну да, таких бумажечек, бумажулек». Мама начала выходить из себя. Тогда Мартина пролистала дневник и действительно нашла три бумажки.
