Илзе Лоза - Рассказы
— Барон сбежал.
— Сбежал? А как ему это удалось?
— Мне показалось, что кто-то позвонил. Я пошла открыть, а он шмыг в дверь.
— Мы еще об этом поговорим, — резко сказала хозяйка. — А теперь марш на кухню. Шавьер!
— Слушаюсь!
— Беги быстрее. Барон сбежал.
— И я должен его ловить?
— А кто же еще?
— Ну, негодяй, погоди у меня! Дай только я тебя поймаю… — процедил сквозь зубы Шавьер и бросился вдогонку за псом.
Барон летаетБарон собирался бежать прямо к Звездочке, но загляделся на какое-то дерево и немного задержался возле него. До чего же хорошо на свободе! Как замечательно пахнут деревья и земля, когда ты свободен…
— Назад! Немедленно назад!
Барон в ужасе бросился прочь. За ним мчался ненавистный Шавьер. Впереди была стройка. Высоко на строительных лесах работали люди. Босой паренек поднес на плече бадью с раствором и привязал ее за веревку, которая свешивалась с подъемного крана…
— Барон, назад! Ко мне!
Плюх! Барон подпрыгнул и шлепнулся в бадью, которая поползла вверх. «Я лечу! Лечу! Мой сон сбывается!» — пело у него в душе.
Внизу размахивал руками Шавьер:
— Прыгай, Барон! Немедленно прыгай!
Рабочие засмеялись:
— Эй, ты, пижон в ливрее! Кто это здесь барон?
— А вон тот негодяй в бадье с раствором, — ответил Шавьер, закипая от гнева.
— Видали? — заорал на всю стройку один из рабочих. — Генерал в ливрее — это слуга господина барона, который едет в бадье.
Рабочие умирали со смеху. Со всех сторон неслось: — «Эй, генерал, у господина барона есть герб? А кушает он с серебряного блюдечка? А какое он тебе платит жалованье? Ха-ха-ха!»
Шавьер стоял, как оплеванный, и в отчаянии оглядывался по сторонам. Ему хотелось провалиться сквозь землю. От его надменности не осталось и следа. Тут он был беззащитен. Босой парень показал ему язык.
— Осторожно, господин маршал, а то господин барон еще сбросит вам на голову мину. Прическу попортит!
Шавьер совсем сник. Впервые с того самого дня, когда он надел ливрею, в его лакейской душе проснулся стыд… В конечном счете, эти люди в рваных башмаках выше его, потому что он всего-навсего лизоблюд, который должен угождать гордячке-хозяйке.
Недолгая свободаМы не станем больше называть Грустика Бароном, потому что он не вернется в дом сеньоры Олимпии и ее лакея Шавьера.
Когда Грустик увидал сверху из бадьи, что Шавьер не собирается его ловить и уходит, он залаял от радости: «Я свободен! Свободен!»
Вдруг какой-то рабочий снял бадью с крюка и перевернул ее. Грустик испугался.
— С благополучным прибытием, господин барон, — сказал рабочий.
Наверху работал еще один босоногий паренек. Он взял Грустика на руки, погладил по блестящей шерстке и сказал:
— Красивая собачка…
Но его оборвал зычный голос бригадира:
— Мы здесь не для того, чтобы в игрушки играть.
Перепуганный паренек бросил Грустика обратно в бадью. Он был совсем еще ребенок, и ему, конечно, больше нравилось играть с собакой, чем работать на стройке.
Сидя на дне бадьи, Грустик видел только небо. «Так летать неинтересно», — подумал он. Когда бадья спустилась, его вынул из нее какой-то рабочий:
— Ну, как, господин хороший, накатался?
В ответ Грустик пролаял: «Я не господин и не барон. Я — Грустик и хочу вернуться к моему другу Звездочке». Но рабочий, который не понимал по-собачьи, продолжал тем же шутливым тоном:
— Всегда к вашим услугам, любезный господин.
Но тут пришел бригадир и рявкнул:
— А ну, проваливай, аристократ липовый!
Грустик припустился со всех ног. А вслед ему неслось:
— Если господин барон поспешит, то догонит своего генерала в ливрее.
На что Грустик ответил: «Да ведь я еле от него отделался! Не видать ему меня больше!»
Грустик рассуждал сам с собою: «Если бы Шавьер не примчался за мной, люди бы не узнали, что меня зовут Бароном. И тогда бы они лучше отнеслись ко мне…» Погруженный в эти размышления, он не заметил зеленого фургона и не успел опомниться, как его уже упрятали в клетку на колесах, которая покатила по городским улицам. Фургон ехал на живодерню.
На живодернеВорота открылись, и фургон въехал во двор. Какие-то руки неловко схватили Грустика и вытащили его наружу, а несколько мгновений спустя он оказался за решеткой кирпичного цвета. В первый момент это напомнило ему выставку собак, где его тоже заперли в клетке. Но там были высокие деревья, цветы, музыка и люди, глядевшие на него с любопытством. А тут ни деревьев, ни цветов, и только мучительный вой пойманных собак. Напротив Грустика помещалась клетка с котами, которые сидели, сонно уставясь в пустоту. Выходит, коты, всегда такие ловкие и проворные, тоже попадаются в ловушку? Кто бы мог подумать…
Служитель в фуражке бросил быстрый взгляд на Грустика: «Такса. Должно быть, из богатого дома». Грустик попытался просунуть нос сквозь прутья решетки, но промежутки между прутьями были слишком узки. Тогда он заметался из конца в конец тесной клетки. Его охватил страх, леденящий и томительный.
Собака по соседству с такой силой билась о прутья, что Грустик чувствовал, как они содрогаются.
— Тихо! — закричал служитель. — Бейся не бейся, — конец один. Скоро тебя отправят на тот свет!
Что он хотел этим сказать? Что должно случиться с этой собакой? И что вообще здесь делают все эти собаки?
Возле клеток появился нарядный господин с тростью в руке. В ту же секунду собака рядом с Грустиком подняла неимоверный шум.
— Пилот, мой Пилот! Вот я тебя и нашел! — радостно воскликнул господин с тростью.
Низко поклонившись, служитель открыл клетку. Огромная эльзасская овчарка бросилась к хозяину и облизала ему лицо.
— Повезло собачке, — сказал служитель. — Еще немного — и ее… — И он провел рукой по горлу.
Господин с тростью сунул ему в руку деньги и исчез вместе со своей собакой, которая от радости места себе не находила. Жалобно мяукнул какой-то кот и тут же снова сонно уставился в пустоту. Собаки подняли страшный вой. Грустика охватил ужас. Почему его тут заперли? Он не сделал никому ничего плохого. Или все это — дело рук ненавистного Шавьера?
ЭрмелиндаНа живодерне свой порядок. В течение трех дней Грустика пальцем не тронут, его даже будут кормить. Но если в эти три дня за ним никто не придет, тогда его дела плохи. Даже очень плохи… Его усыпят.
Как уже говорилось, Эрмелинда шила в доме сеньоры Олимпии. После того как Грустик сбежал оттуда и Шавьер вернулся ни с чем (в ушах у него все еще звучал издевательский хохот рабочих), она предложила, чтобы кто-нибудь сходил на живодерню и поискал таксу там. Случалось, что фургон увозил даже породистых собак. Обычное дело! Но госпожа Олимпия раздраженно ответила:
— Хватит! Я сыта по горло этим болваном. Пусть гибнет на живодерне или где угодно. Мне до него больше нет дела.
Шавьер просиял. Как всегда, его взяла. Всякий раз он оказывался хитрее других. Бедняга! А Эрмелинда даже растерялась, увидев, что сеньоре безразлична судьба Грустика. «Выходит, — подумала она, — мое доброе дело пошло насмарку? Бедный пес! В этом доме с ним всегда обращались, как с приблудным. Он ютился на кухне, а эти расфуфыренные клоуны спят в комнате хозяйки и едят с нею за одним столом. Да еще этот гордец Шавьер без конца придирался к бедному кривоножке. А ведь до чего славная собачка! Мухи не обидит!» Эрмелинда давно уже была сама не своя…
На следующее утро она отправилась на живодерню.
— К вам не поступала черная такса с коричневыми ушами? — поинтересовалась она.
— Вчера привезли одну…
— Можно на нее взглянуть?
Служитель отвел ее к клетке Грустика. Тот, увидав Эрмелинду, тихонько завыл. Он не знал — радоваться ему или нет. И чего ему ждать от этой женщины? Разве не из-за нее на его долю выпало столько огорчений и бед? А вдруг она пришла, чтобы вернуть его ненавистному Шавьеру?
— Да, вот эта, — сказала Эрмелинда. — Сколько я за нее вам должна?
— А у вас есть документ на эту собаку?
— Нет, — ответила она, потому что не хотела говорить всей правды.
— Тогда платите триста эскудо.
— Сколько? Триста эскудо? Да мне столько не заработать и за неделю.
— А эта породистая собака в самом деле ваша?
— Ну, конечно, моя!
— Так разве она не стоит триста эскудо?
Эрмелинда вздохнула. Будь что будет, она доведет это дело до конца.
— Я достану деньги и завтра вернусь.
— Смотрите, послезавтра ей будет уже все равно. — И служитель засмеялся.
Новый планВ задумчивости Эрмелинда вернулась домой. Где достать столько денег. Если ей иной раз и удавалось заработать за неделю триста эскудо, все они уходили на жизнь, ведь ей надо было кормить стариков-родителей. Но она не могла смириться с тем, что Грустика убьют.
