Юлия Кузнецова - Где папа?
Я прикусила язык.
– Придурки? – просиял Андрюша. – Ну конечно. Они тебе и не могут нравиться. Ты такая вся спокойная, а они хулиганы.
Я хотела возразить, что я не такая уж и спокойная, у меня бывает и торнадо внутри, но он не дал мне сказать:
– Понимаешь, они настоящие парни. Сильные. Ничего не боятся.
– Попадёшь к ним, сам станешь придурком, – прошептала я, кидая кусок хлеба уточке-хромоножке.
– Не стану! – пообещал Андрей. – Понимаешь, если я к ним попаду, то, наоборот, смогу следить за тем, чтобы они гадостей не делали. Я буду вроде как шпионом, понимаешь?
Я с сомнением посмотрела на Андрюшу. Мне показалось, он врёт. Ничего он не будет следить. Просто будет частью шайки, которая всех унижает. Но хочет, чтобы я это одобрила. Не дождётся!
– Знаешь, они мне кажутся какими-то безжалостными. Они как-то стояли в «Пятерочке» передо мной и шутили с кассиршей, но шутки у них… издевательские, что ли.
– А я буду следить, – упрямо сказал Андрей и, забрав у зайца хлеб, бросил его уткам. – Зато меня люди будут нормально воспринимать. Нормально на меня смотреть.
– На тебя и так все нормально смотрят.
Он что-то хотел возразить. Потом снял зайца и вдруг схватил себя за рукав куртки:
– Уй! Порвал! Маман убьёт. Она кучу денег за неё выложила на Черёмушкинском.
– Пошли к нам, зашьём, – предложила я, с грустью наблюдая за тем, как толстый селезень всё-таки спихнул в реку хромоножку, – чтобы она не сразу разглядела.
Дома нам открыла моя мама. Она сидела на больничном, лечила ангину и ходила в повязке, чтобы меня не заразить.
Мама налила нам чаю, разрезала пополам «калорийную» булочку, достала из холодильника маслёнку и пошла в комнату зашивать куртку.
Мы, хихикая, выковыряли из булочки изюм и орешки, представляя, что это тараканы, как в истории про булочника Филлипова.
– Что это, булочник? – грозно спрашивала я, изображая царя.
– Изюм-с, – почтительно кланяясь, отвечал Андрей и отправлял «таракана», который крутился и извивался в его пальцах, в рот.
Потом мама вынесла Андрюхе куртку.
– Сейчас, – сказал Андрюша, – а у вас пуговицы не найдётся? И газировки?
Мама принесла свою коробку с нитками, выдала Андрюхе пуговицу от моей детской шубы, большую и коричневую. Он кинул её в стакан с газировкой и сказал:
– Пуговица, ко мне!
И пуговица поднялась наверх. Потом он сделал руками пассы и сказал:
– Пуговица! На дно!
И она опустилась. Я захлопала, а мама улыбнулась под повязкой.
– Папа научил, – скромно сказал Андрюха, надевая куртку, – когда я маленький был. Ну, спасибо, я пошёл.
Мама закрыла за ним дверь. Я всё сидела на кухне, наблюдая за тем, как пуговица, уже без Андрюхиных пассов, то поднимается, то опускается.
– А что, – спросила мама, – других кавалеров у вас в классе не нашлось? Без косоглазия?
– Какого косоглазия? – не поняла я.
– Ты что, не заметила? У него же глаза косят. Сколько ему? Твой ровесник? Тогда, скорее всего, глаз уже потерян. Родители у него дураки, что ли? В детстве надо было операцию сделать. Раздвинуть их. Это несложная операция. Помнишь Регину, у бабушки на даче? Ну, в очках. Ей эту операцию ещё в год сделали, и сейчас нормально всё, я с её мамой разговаривала.
Мама сняла повязку и взяла стакан, в котором заварила ромашку. Я хотела сказать, что родители Андрюши не дураки, они в разводе, и что он здоровски шутит, но толку не было. Мама же сняла повязку, то есть разговаривать со мной не сможет. Не будет раскрывать рот, чтобы из него не вылетели бактерии и не сели на меня.
Мама всегда заботилась о моём здоровье.
Поэтому я молча сидела и смотрела на пуговицу, которая наконец-то утонула.
Но это был ещё не конец нашей дружбы. Настоящий конец настал на следующее утро.
Друг Дроботенко
Вечером вернулась Ирка.
Они с Костей тогда две недели жили у нас: подыскивали новую съёмную квартиру, к Костиной работе поближе. Целых две недели мне приходилось накидывать поверх ночной сорочки халат, чтобы Костя не увидел, и сушить своё бельё не в ванной, а у себя в комнате. И чистить картошку на Костю тоже.
Так вот, вечером пришла Ирка, и, пока она ужинала, мама ей что-то говорила вполголоса. А потом Ирка пришла в мою комнату, разлеглась на моей кровати, закинула руки за голову и спросила:
– У тебя друзья вообще есть?
– Да, – отчеканила я, сообразив, что именно сказала ей мама. – Андрюша. Дроботенко.
– Андр-рюша, – повторила она, нажимая на «р», – Др-роботенко. Надеюсь, он ещё и Игор-ревич. А то «р» маловато.
– Что тебе нужно, Ир?
– Да мамуля беспокоится… Что у тебя нет друзей.
– Как – нет? У меня есть друг!
– Ну да, ну да, – повторила Ирка, но тут Костя позвал её смотреть кино.
А утром в дверь позвонили. Я опаздывала в школу, поэтому стояла на коврике в прихожей в одном ботинке, во рту – бутерброд с колбасой, на тумбочке – недопитый чай. Ирка меня потеснила и открыла дверь.
– О, – сказала она, – друг Дроботенко?
Андрюша поклонился с дурашливым видом. Я быстро жевала бутерброд. Но тут в прихожую вышел Костя. Он высоченный, весь такой красиво одетый. У него только два костюма, но оба – «Версаче», и она страшно ими гордится. И вот вышел Костя в своём «Версаче», духами пахнёт за километр, и протянул руку моему «другу Дроботенко».
А Ирка сделала мне сначала страшные глаза, потом покачала головой. Мол, ну и чудо этот твой Дроботенко. И я невольно сравнила их с Костей. Один высокий, другой – низкий. Один в «Версаче», другой – в мятой рубашке. Один нормальный, другой – с косоглазием, которое я сейчас действительно заметила.
Я отвернулась от Ирки, допила чай. Андрюша направился к лестнице.
– Поторопись, – прошептала Ирка, тыча меня пальцем в бок, – ухажёр ждёт!
– Да не ухажёр он мой! – разозлилась я. – Он мне никто вообще! Абсолютно!
Ирка закрыла дверь, я пошла к лестнице и увидела, что Андрюша стоял на лестничном пролёте и всё слышал. У него это на лице было написано.
До школы мы шли молча. А в классе он сразу пересел на самую последнюю парту. Аж за Фоксом и Алашей. На вторую парту никто пересаживаться не хотел. Так она и осталась пустой. Как ров, окружающий мой замок на первой парте от врагов.
Глава 7
Мои листочки
Дни побежали быстро-быстро. Мама исхудала, побледнела. Стала молчаливой, раздражалась по пустякам. Ирка помогала как могла, я тоже старалась, но всё-таки маме приходилось всё тащить на себе.
Она видела папу. Сказала, что он покрестился. И что у него выпал зуб, а вставить некому. И что он начал курить.
Я всё кругом заклеила листочками. Такими липкими, разноцветными, на которых можно писать.
Вот розовый листочек:
«Когда папы нет рядом…
Это как идёшь по улице в метель, а у тебя нет шапки, шарфа, варежек и даже карманов, чтобы спрятать руки, а снег больно, до слёз, бьёт тебя в лицо».
Вот жёлтый:
«Когда папы нет рядом…
То идёшь по дороге вдоль шоссе, и каждую секунду хочется шагнуть туда, прямо в гущу машин, пролетающих со свистом».
Вот оранжевый:
«Когда папы нет рядом…
Во всём виновата мама. Потому что больше некому».
Иногда я срываю их, делаю самолетики и швыряю в окно. Мне немного легче. До следующего листочка.
А потом произошло То Событие.
После двух уроков труда мальчишки устроили мне «сюрприз», который я, наверное, никогда не забуду.
Потому что теперь я никогда не смогу спать, укрывшись одеялом с головой. Если оно нечаянно накрывает меня, я просыпаюсь и сбрасываю его. Мне кажется, что это куртка Алаши, его дутый синий пуховик, который они набросили мне на голову у кабинета труда…
Как правильно резать селёдку
Это была суббота. Два урока труда. Ирина Евгеньевна объявляет: сегодня делаем винегрет. Мне поручают нарезать селёдку. Я пытаюсь где-нибудь приткнуться с разделочной доской и ножом, но всем мешаю. Тогда в конце концов пристраиваюсь сбоку. Надрезаю пакетик с селёдкой, масло проливается наружу. Я иду за тряпкой, вытираю пятно. Подцепляю селёдку вилкой, укладываю на доску, пытаюсь нарезать. Она скользит, выворачивается.
Девчонки, сидящие за моей спиной, переговариваются и смеются.
– Лиза, – говорит одна из них негромко, – а тебе было бы приятно, если бы тебе пукнули прямо в лицо?
Я поворачиваюсь. Ах вот в чём дело! Я наклонилась так, что мой зад оказался прямо напротив лица одной из них. Но как ответить на такое?
– Что? – переспрашиваю я, пытаясь выиграть время.
– Ничего! – хором отвечают они.
Одна из них прыскает, зажав рот. А я поворачиваюсь и режу селёдку. Режу и режу. Режу и режу. Как апельсин. Чем тоньше – тем дольше.
– Макарова!
В проходе между столами возникает Ирина Евгеньевна. Она ярко накрашена, и видно, что фартук подбирала себе по цвету к брючному костюму. Нежно-сиреневый.
– Ты зачем так мелко селёдку накрошила? Это же форшмак какой-то!
