Александр Кононов - На Двине-Даугаве (Повесть о верном сердце - 2)
Он сунул Грише толстую книгу в картонном переплете; на обложке был нарисован густобровый длинноусый человек в косматой шапке, с кривой саблей на боку.
- Прощай! Заходи ко мне в воскресенье! Зайдешь?
- Зайду.
Оставшись один, Гриша пошел вперед, не разбирая дороги.
Скоро за крышами низеньких домишек блеснула река. Это уже был пригород. Тут недалеко и кузница, где жил черный коваль с сыном Савкой.
Савка! Вот кто мог бы стать настоящим другом. Вячеслав все-таки глядит барином. С таким бежать - хлопот не оберешься. Небось, ни костра толком развести не умеет, ни картошки испечь. А через день к маме запросится...
- Яичница с луком! Яичница с луком!
Гриша оглянулся. Ну, конечно, это кричали ему. Кричали вольные приреченские ребята, рассевшиеся стайкой на огородном тыну.
Пока Гриша не носил формы реалиста, они мало обращали на него внимания. А теперь сколько обидных прозвищ, улюлюканья и свиста обрушилось на Гришу! Он понимал почему: на нем были ясные пуговицы и желтые канты на зеленоватой фуражке - отсюда и прозвище "яичница с луком". Гимназистов звали хуже - "синей говядиной".
Он шел стойко, не оборачиваясь на враждебные выкрики, хотя, конечно, и не мог оставаться к ним равнодушным, и скоро добрался до ворот кузницы.
У ворот стоял в длинном кожаном фартуке молодой парень с клещами в руках. Щеки у него были измазаны сажей.
- А где коваль? - спросил его Гриша.
- Перед вами, молодой человек, - с насмешливой вежливостью отвечал парень.
- Нет... старый коваль. Сын еще у него... Савкой зовут.
- Отбыли на родину. Мы за них!
- На родину... куда?
- Нам неизвестно.
Гриша вдруг почувствовал, что он словно осиротел. Как-то бесприютно стало вокруг. На краю неба уже горел по-осеннему желтый закат. И, сбившиеся в стаи, с гомоном летели на ночлег галки. Подул ветер с реки, порывистый, влажный. Руки озябли. Гриша сунул их в карманы и нащупал ленточку с печаткой. Эти вещицы будто мешали ему чем-то, и он без сожаления кинул их в росший неподалеку куст бурьяна.
...Когда он - уже затемно - вернулся к мадам Белковой, та заявила скрипучим голосом:
- Я для всех в отдельности обед разогревать не намерена.
Потом пошла на кухню и громко сказала кухарке:
- Только что из деревни, а уже начал прогулки по закоулкам! Дай ему каши, хватит с него!
Вот так и началась новая жизнь Григория Шумова: со своими невзгодами, печалями, и немногими радостями.
7
Среди радостей видное место на первых порах заняло то обстоятельство, что Грише не надо было оставаться на уроки закона божия.
В училище имелись: священник - для православных, ксендз - для католиков, пастор - для лютеран. А для староверов никого не было: религия эта считалась как бы незаконной, а потому Гриша мог гулять по городу среди бела дня.
Гулять, когда другие сидят согнувшись за партами! Хочешь - иди на реку, хочешь - гуляй в городском саду, хочешь - броди себе по городу, любуйся на все, что выставлено в окнах магазинов... Удовольствие заметно усиливалось от того, что все Грише страшно завидовали: выпадет же человеку такое счастье в жизни без всяких с его стороны заслуг!
И еще одно утешало Гришу: за ним укрепилась слава силача, а для мальчишек это вещь немаловажная! Она заслонила даже пятерки, которые с удивившим весь класс постоянством посыпались в Гришин дневник. Учение давалось ему легко, кроме чистописания, - тут у него дело не ладилось. Буквы писал он четко, ясно, а красоты настоящей в них не было. По чистописанию он неизменно получал тройки.
Скоро он совсем освоился в классе. Особых обид ни от кого больше не было. Пробовали дразнить "шумовкой" - не прижилось: шумовка маленькая, круглая, а он - вон какой. Только один раз вышла неприятность, когда Гриша невзначай сказал "засень" вместо "солнце заходит".
Ух, как тогда все обрадовались, закричали хором:
- Засень! Засень!
Он привык к этому слову с детства, а в городе оно почему-то не годилось.
Покраснев, он выбежал в коридор, за ним летели мальчишки - с добрый десяток - с криками:
- Засень!
И вдруг весь этот табун наткнулся на Арямова. Федор Иванович расставил навстречу толпе большие свои руки - на всех хватило - и спросил весело:
- Что происходит?
- Шумов говорит "засень". Он говорит "постен"!
Арямов поглядел на расстроенное лицо Гриши, на ликующих вокруг него мальчишек и, улыбнувшись, сказал:
- Только-то и всего? Милый, глупый народ! Разойдись в разные стороны.
А Гришу удержал за руку, пошел не спеша с ним вместе по коридору.
- Ты из каких краев, Шумов?
- Из "Затишья"... Это под Режицей.
- А отец, дед твой где раньше жили?
- Отец - со мной. А дед... про деда говорили, что он у Белого моря жил, в скиту где-то.
- Понятно: староверы, из поморов. Вот оттуда и "засень": старина-матушка! Ну что ж: "сень". "Лесов таинственная сень..." А на товарищей не сердись - они ж это не со зла.
Он привел Гришу к самым дверям приготовительного класса, поглядел еще немножко на него, поглядел на других мальчишек, молча сгрудившихся у порога, и ушел.
Тогда все накинулись на Гришу:
- Что он говорил? Откуда он тебя знает?
- Да уж знает! - многозначительно ответил Гриша. - Мы с ним знакомы малость.
Недавние преследователи глядели теперь на Гришу Шумова с уважением: знаком с Арямовым!
К Федору Ивановичу у учеников младших классов было отношение особое как к человеку, занятому делами загадочными. Он преподавал только в старших классах, и предмет его назывался "космография". Даже название было непонятным.
Гришу постепенно перестали дразнить, он стал своим в классе, заняв там далеко не последнее место. За ним прочно укрепилась слава смельчака и силача. Вот как это произошло. Однажды к нему подошел Дерябин и спросил хмуро:
- Хочешь попробовать на кулачки?
- Отчего ж не попробовать! - ответил Гриша.
На большой перемене они отправились в первый класс. Опытный Дерябин поставил у порога Никаноркина - сторожить; если вдали покажется надзиратель, Никаноркин должен был крикнуть: "Зекс!"
Это был условный сторожевой крик, предупреждающий об опасности.
Бойцы стали в углу у окна, их со всех сторон окружили ученики первого и приготовительного классов, на этот раз сосредоточенно молчаливые. Правило было только одно: не бить по лицу и под сердце.
Гриша ударил первый. Дерябин крякнул и для устрашения поплевал на кулак; пока он плевал, Гриша, не ожидая, нанес новый удар, а дерябинский кулак ловко отшвырнул левым локтем.
- А, ты так! - Дерябин разъярился, ударил наотмашь, Гриша быстро нагнулся - удар скользнул мимо.
После этого противники замолотили друг друга так часто, что зрители потеряли счет ударам.
Бились долго.
Наконец Дерябин сказал:
- Хватит.
И отошел в сторону с несчастным лицом.
С порога послышалось звонкое:
- Зекс!
В коридоре показался надзиратель, и все разошлись, оборачиваясь, кидая на Гришу лестные для него взгляды.
На следующий день Дерябин снова подошел к Шумову, расстегнул свою куртку и, подняв рубашку, объявил, словно хвастаясь:
- Весь рябой!
И в самом деле: грудь его была усеяна сизо-багровыми синяками.
- У тебя не руки, а железные крюки, с тобой драться - поскучаешь после.
Гриша молчал с достойной скромностью.
Дерябин застегнулся, оглядел Шумова, словно оценивая его со всех сторон, и спросил:
- Тайну умеешь хранить?
- Умею.
- Хочешь, я тебе скажу одну вещь?
- Скажи!
- Только ты меня не выдавай.
- Не выдам.
- Идем!
Дерябин повлек Гришу в гимнастический зал. Это была длинная комната, похожая на широкий коридор; белый холодный свет лился сюда из огромных, закругленных вверху окон. Голландские изразцовые печи не могли, видно, нагреть зал, и здесь, пожалуй, было не теплей, чем на улице. Трое параллельных брусьев, обшитая кожей "кобыла" для прыжков, турник и лестницы помещались в дальнем углу зала. Видно, предстоял урок гимнастики - рослые шестиклассники толпились вокруг брусьев, сняв, несмотря на холод, куртки.
Укрывшись вместе с Гришей за их спинами, Дерябин, должно быть, почувствовал себя в безопасности и начал рассказывать, все время, впрочем, беспокойно оглядываясь (опасность грозила не со стороны гимнастов - те настолько презирали первоклассников и приготовишек, что сочли бы за большой урон своей чести вслушиваться в их разговоры, - опасаться приходилось своего брата - одноклассников). И, все время вертя головой, Дерябин говорил на всякий случай вполголоса.
Оказывается, в третьем классе ребята в страшной тайне затеяли новую игру. На большой перемене они ставят по пятаку на того педагога, который, по соображению игрока, может первым выйти после звонка из учительской.
- Ну, как на бегах. Понятно?
- Понятно, - ответил Гриша, хотя о бегах имел представление самое смутное.
Охотней всего ставят на ксендза Делюля - в свои дни он чуть ли не всегда первым отправляется на урок, заметая пол длинной, как юбка, сутаной и сладко улыбаясь во все стороны, даже если вблизи него - одни голые стены. Хорош еще Пал Палыч - редко запаздывает.
