Юрий Яковлев - Неприкосновенный запас (Рассказы и повести)
И тут Тамара сказала:
- Если вы против, я пойду одна. В конце концов, мне бойцы подпоют.
И тогда в дяде Паше, в старом молчаливом человеке, что-то дрогнуло. Он неожиданно почувствовал в этой отчаянной девчонке больше мудрости, чем в нем, бывалом человеке. Может быть, существует на свете какая-то особая, недоступная старикам молодая мудрость? Задиристая, безрассудная, но... великая! И он подумал, что без этой молодой мудрости мир засох бы, погрузился в скучную дрему. Зеленая мудрость рождает подвиги.
И дядя Паша сказал:
- Пойду с тобой. Околдовала ты меня, девка!
И они двинулись в путь. Снег слепил им глаза, а мокрая глина чавкала под ногами. Шли они как слепые, на ощупь. И было удивительно тихо и безлюдно. Словно весь мир спал, завернувшись в одеяло. Только снег крутил водовороты и обжигал лицо, легко пробивая намокшие шинели.
Дядя Паша беспрестанно тянул цигарку, словно никак не мог утолить жажду, и виновато поглядывал на меня.
- Я красноармеец, - наконец сказал он, - и наказание мне положено. Ушел с нею самовольно. Но я не мог ей отказать. Не мог отпустить одну. Пошел за ней и... недоглядел. Да разве на войне доглядишь! Ведь мина не разберет, где старик, которому и помереть не грех, где девчонка, балерина...
Он вдруг кинул на пол свою цигарку - никогда раньше он не сделал бы этого, - встал и впервые назвал меня не по имени-отчеству, а по званию, как командира:
- Товарищ лейтенант! Надо поспешить к ней... Ведь могут ей ногу... отрезать. Понимаете, какое дело!
Я забыл о своих ребятах, о дяде Паше, о концерте у саперов, вышел на улицу, не чувствуя резкого ветра с Невы, выбежал на дорогу, по которой шли машины в сторону города. Остановил какого-то "козла" и помчался.
5
- Галя, ты можешь себе представить Дворец пионеров госпиталем? У подъезда санитарные машины. В гостиных - белые койки. В зимнем саду с большими фаянсовыми лягушками - операционная. И запах, этот неотступный липкий запах лекарств и страдания. Можешь себе представить?
Галя смотрит на меня большими удивленными глазами. Она все понимает умная голова, но увидеть ей трудно... Трудно заставить зажмуриться огни люстр. Трудно заглушить музыку, умертвить праздник. И заполнить этот большой прекрасный дом-дворец страданиями. Трудно! Слишком крепки в ее сердце свет, музыка, праздник...
Как переступил я тогда знакомый порог, как ударил мне в грудь госпитальный дух, как увидел людей в белом, так сразу голова пошла кругом. Я растерялся. Где здесь Тамара?
- Вам что здесь надо, товарищ лейтенант?
Передо мной стояла невысокая девушка в белом халате. Ее строгие темные глаза испытующе смотрели на меня.
- К вам привезли бойца... вернее, девушку. Ее фамилия Самсонова. Тамара Самсонова.
- Она ваша девушка или ваш боец? - строго спросила санитарка.
- Она мой... боец! - сказал я. - Понимаете, Тамара Самсонова! Я должен ее видеть.
Санитарка недоверчиво посмотрела на меня и пошла.
Потом она снова появилась передо мной и сказала:
- Ее готовят к операции. Будут ампутировать...
Я не дал девушке договорить.
- Стойте! - Схватил ее за руку, словно санитарка сама собиралась ампутировать Тамарину ногу. - Да что вы тут, с ума посходили? Ей нельзя без ноги! Она же балерина!
- То боец, то балерина, - буркнула маленькая темноглазая санитарка, освобождая руку. - Я ведь не сама решаю. Майор медицинской службы Гальперин...
- Зовите вашего майора! - закричал я. - Скорее!
Должно быть, в самом моем облике было столько отчаяния и решимости, что санитарка, бросив на меня пугливый взгляд, побежала по белой мраморной лестнице наверх. А минут через десять по той же лестнице сошел невысокий черноволосый майор в золотых очках.
- Вы что шумите? - тихо спросил он, устало потирая рукой лоб.
- Тамаре Самсоновой нельзя ампутировать ногу.
- Вы имеете представление о тяжести ее ранения? Что вам важнее - ее жизнь или...
- Нельзя ампутировать! - упрямо повторил я.
Он, конечно, мог отмахнуться от меня и уйти прочь. Но я бы не пустил его. Я бы вцепился в него двумя руками и не пустил бы. И он почувствовал это.
- Вы меня задерживаете, - сухо сказал он. - Кто вы такой?
- Я ее командир... и учитель. Я отвечаю за нее.
- Перед кем отвечаете? - спросил майор. - Перед кем можно отвечать, если по девчонкам бьют из минометов?
- Она талантливая балерина.
- Что же вы ее не уберегли?
Я промолчал. Нечего было ответить майору, если я на самом деле не уберег Тамару.
- Послушайте, лейтенант, - сказал он. - Вы можете дать подписку? Я предупреждаю вас, что уже началась гангрена. Спасая ногу, можно потерять человека, девочку.
- Я дам подписку.
То, что я ответил, не подумав, рассердило хирурга. И тогда врач усталый, пожилой ленинградец в золотых очках, которые придавали ему мирный предвоенный вид, - покраснел, шагнул ко мне и тихо закричал:
- По какому праву вы берете такую ответственность? Кто вы ей: отец, брат?
У меня перехватило дыхание, иначе бы крикнул ему в лицо: "Этот человек мне дороже сестры! Понимаете ли вы это!" Но я не мог ничего сказать, а когда дыхание вернулось ко мне, ответил сухо, однозначно:
- По праву командира.
Хирург тяжело вздохнул, и я почувствовал, что это право он признает.
Он сразу смягчился. Спросил:
- Верно, что девушка балерина?
- Она не простая балерина, - ответил я. - Она балерина, совершившая подвиг.
Он еще раз посмотрел мне в глаза. И, ничего не говоря, пошел вверх по мраморной лестнице.
- Я буду ждать! - крикнул я ему в спину.
Он не оглянулся. Медленно шел наверх. Он уже не принадлежал ни мне, ни себе - начал погружаться в свою трудную, нечеловеческую работу, готовиться к своему подвигу.
Я ждал его целую вечность.
Он появился усталый, разбитый. Очки сидели косо. Лицо было красным от долгого напряжения. Он, видимо, шел ко мне, но сделал вид, что случайно обратил на меня внимание. Я молча подошел к нему. Он поправил очки, уставился на меня:
- Чего вы ждете от меня? Хотите, чтоб я сказал: все в порядке? Я не бог! Я только знаю свое дело. - Он достал из кармана платок и вытер лицо. - Ногу я ей, возможно, спас. Год полежит, там видно будет... Насчет танцев не может быть и речи.
- Не может быть и речи! - с отчаянием повторил я.
- Но ведь жить она будет!
- Да, да, главное, конечно... будет жить!
Врач посмотрел на меня поверх очков и сказал:
- Странный вы командир... очень странный.
Повернулся и пошел.
А мне казалось, что он уходит не один - уводит с собой Тамару.
Уводит из моей жизни, из моей работы, из моей любви.
И нельзя броситься следом, отнять у него девушку.
Я почувствовал, как обжигающая горечь подступает к сердцу, обволакивает его, сжимает. Я уже не смогу смотреть, как мои ребята кружатся в танце, раз среди них не будет Тамары.
Полковой комиссар остановился передо мной, уже в который раз засовывая под ремень ладонь, чтобы расправить гимнастерку, словно она во всем виновата.
Он говорит:
- Что ж ты, киндерлейтенант! Не уберег девчонку!
Я наклоняю голову ниже, чувствуя, что он говорит это без укора, а если и корит кого, так лишь самого себя.
- Ох, Корбут! Ох, учитель танцев!
Я понимаю его.
- Товарищ полковой комиссар, отправьте меня на батарею... только не оставляйте моих ребят.
- Тебя? На батарею? За какие грехи?
- Разве на батарею за грехи...
- Ты меня не прерывай глупыми вопросами. Ты ведь все прекрасно понимаешь.
- Что я понимаю?
- Совесть у тебя чиста! И перед политотделом, и перед самим собой. Мы ведь на войне, что поделаешь! А разве в Ленинграде в своих квартирах, в школах дети не погибают?
Он повторил слова, которые я говорил ему в тот мартовский день, когда мы встретились после возвращения из Ленинграда. Он утешал меня моими же словами. Я молчал.
Что мне еще оставалось делать? И вдруг я посмотрел ему в лицо и увидел в его глазах темную печаль. Всю войну он старался быть твердым, тщательно скрывал свои переживания, даже сбрил седые волосы, но сейчас кремень дал трещину, и из этой трещины робко пробилось отцовское чувство жалости.
Он не стыдился этого чувства, не пытался его скрыть. Все ходил по кабинету, все расправлял гимнастерку ладонями, засунутыми под ремень...
Прошло столько лет, а я не могу забыть его глаз в день, когда на этом проклятом плацдарме ранило Тамару.
Я держу в руках клочок бумаги - бесценный документ далекой драмы - и читаю, как читал впервые, с болью: "Все кончено... Я никогда не смогу танцевать..."
...Мы сидим в пустом танцевальном классе. Как тихо! Словно все вокруг замерло, чтобы не мешать моему трудному путешествию в прошлое. Только изредка долетает голос скрипки и тут же замирает - где-то на втором этаже идут занятия.
Гале стало холодно, она накинула на плечи шерстяную кофту, но не уходит. Не может уйти, стала моим добровольным спутником, идет рядом и своим сходством с Тамарой усиливает Остроту моих воспоминаний. И мне кажется, что я ничего не рассказываю ей, а просто она проникла в мои мысли, и они стали ее мыслями, и мы вдвоем думаем об одном и том же и видим одно и то же.
