Александр Кононов - На Двине-Даугаве (Повесть о верном сердце - 2)
Воинский начальник хрипел за картами в клубе Благородного собрания:
- Кто будет туда железную дорогу строить? Казна? Не верю!
- Господин Шебеко облечен высоким доверием, - мягко возражал партнер, крупный банковский чиновник.
- Чьим? Говорите прямо - чьим?!
Чиновник неопределенно пошевелил пальцами пухлой руки над лысой головой.
Воинский начальник вгляделся в этот жест и просипел:
- Неужели?
- Во всяком случае... при дворе заинтересованы.
- При дворе? Значит, стоит, по-вашему, купить акции?
Чиновник пожал плечами:
- Покупают...
И действительно, покупали - мелкие торговцы, чиновники, провизоры, вдовы на пенсии.
А купец Арбузников, картинный бородач, похожий на трефового короля, восклицал в Коммерческом банке, куда зашел по делам:
- Да это ж святое артельное дело! В пояс надо кланяться господину Шебеко!
- Совершенно верно - артельное дело, - вежливо улыбался тот же банковский чиновник. - Артель имущих. В этом - весь смысл акционерного общества. Бывают артели неимущих - грузчиков, бурлаков. А это - артель людей состоятельных.
Трефовый король покосился на чиновника веселыми разбойничьими глазами и распрощался, ушел. Акций он не купил.
И вдруг прошел слух - неизвестно, откуда он взялся: Шебеко отдают под суд.
Судить его будут в Риге.
48
Такой уж выдался тот год: урожай на всякие новости.
Не успели люди как следует поговорить о Шебеко, как появилось новое известие: взяты под домашний арест барон Тизенгаузен, доктор Рипке, некий Дамберг и еще несколько человек.
Оказывается, это группа лиц, давно уже занимавшихся шпионажем в пользу одной иностранной державы. Какой? Германии? Да разве она собирается воевать с нами? Германский император - близкий родственник царю, как же им воевать друг с другом?
Даже в квартире слесаря Оттомара Редаля говорили о деле Тизенгаузена, Дамберга и Рипке.
- Теперь-то их возьмут за жабры! - сказал зашедший вечером Никонов.
- Может, возьмут, а может, и нет. У Тизенгаузена большие... как это... связи.
Никонов даже рассердился на Редаля за такие слова.
- "Как это, как это"! Если б не было доказано, что они шпионы, не стали б тревожить такую персону, как Тизенгаузен. А если уж доказано, как такое дело спрячешь?
- Захотят - спрячут.
О петербургских связях барона Тизенгаузена говорил не один Оттомар Редаль.
Сила этих связей стала известна всем, когда Тазенгаузен, Рипке и другие ровно через две недели оказались на свободе.
Чуть было не испортил им дела Дамберг: он угостил караулившего его жандарма коньяком, от которого тот уснул на целые сутки, а сам исчез из Прибалтики бесследно.
Лишняя улика для следователя по особо важным делам! Невиновный человек не станет спасаться бегством. Кроме того, поступили сведения о гувернантках-немках, которыми руководила некая Ирма Карловна из "Затишья", подчиненная Дамберга.
Но все это теперь не имело значения.
Дело о бароне Тизенгаузене и других было по распоряжению из Петербурга прекращено.
К весне выяснилось, что никакой кары не понес и тайный советник в отставке Шебеко.
Имущество разорившегося акционерного общества - клочок земли в Латгальском бору - продали, общество было объявлено несостоятельным, а Шебеко заново отделал себе особняк в Петербурге.
Разговоры о его скором аресте прекратились так же внезапно, как и возникли.
49
Аресты в городе все же были. Арестовали троих рабочих по обвинению в подпольной революционной деятельности.
...Вечером Оттомар Редаль говорил Русеню:
- Придется спрятать литературу понадежней. Что ты скажешь о доме Персица?
- Дом Персица? - удивился Гриша (разговор происходил при нем - как гордился он таким доверием!).
- Ну да, - спокойно ответил дядя От. - Русень работает там главноуправляющим.
- Старшим дворником, - поправил Русень.
- Так вот, если спрятать у тебя, не найдут?
- Чтоб найти, надо разобрать каменную лестницу.
- Лестницу? - Редаль засмеялся и подмигнул Грише: - Этот Русень всегда что-нибудь придумает.
- Старый Персиц очень экономный господин. Надо было немножко отремонтировать парадный вход, - ну, зачем для этого звать людей со стороны? Я же старый каменщик. Персиц заплатил мне два рубля - о, я с благодарностью взял их и починил все, как полагается! Устроил все что надо. Ты меня понял? Теперь под лестницей есть такое местечко, что и домовой про него не узнает.
- Домовой не узнает, а жандармы как примутся шарить...
- Шарить мало. Я говорю: пришлось бы разломать всю лестницу.
- Ну, поглядите на него! - воскликнул Редаль, очень довольный. Всегда этот Русень выдумает что-нибудь необыкновенное.
- Парадная лестница уж очень на виду, - сказал Гриша и покраснел: он в первый раз позволил себе высказаться о таком серьезном деле.
- Вот это и хорошо.
- Ну как же положить туда литературу, чтоб никто не видел? И как взять ее снова?
- Так мой же собственный кабинет - под лестницей! Я ведь не только старший дворник - я швейцар. Господин Персиц очень экономный человек. Я там, под лестницей, полный хозяин и днем и ночью.
- Ну, значит решено. Сегодня попозже все, что можно, переправим к тебе. Молодец, Русень! Я всегда говорил, что у тебя министерская голова.
- А я никогда и не отказывался! - засмеялся наконец и сам Русень. Может, меня еще и назначат министром. Дай только срок.
...В одиннадцатом часу вечера Гриша позвонил у парадного входа в дом Персица. Дверь, освещенная электрическим фонарем, разукрашенная всякими резными завитушками, сразу же отворилась, и Русень почтительно принял из рук Гриши его потертое пальто, фуражку и большой, тяжелый с виду пакет, завернутый в бумагу.
- Пожалуйте наверх, - сказал он с поклоном.
Гриша поднялся на второй этаж, сказал нарядной горничной с кружевной наколкой на голове:
- Я к Самуилу.
И стал ждать в комнате, где стояли кресла с гнутыми золочеными ножками, а по стенам висели портреты дам и бородатых людей в длинных сюртуках.
Вышел Самуил Персиц, не скрывая своего удивления:
- Какими судьбами?
- Шел мимо.
Удивление на лице Персица было все-таки чрезмерным и не очень-то доброжелательным.
Гриша сказал:
- Я сейчас интересуюсь поэзией.
- Поэзией? - Удивление Самуила приобрело более благожелательный оттенок.
- Да. Я слыхал, ты пишешь стихи.
Самуила Персица как будто подменили.
Он забегал по комнате, нервно посмеиваясь, потирая руки.
- Ты тоже слыхал обо мне? Знаешь, на меня уже эпиграмму сочинили!
- Да?
- Послушай:
О Персиц, ярый сочинитель,
О гениальнейший поэт!
Душою - Феба ты служитель,
А телом - отставной корнет.
Меня уже знают! - проговорил Персиц самодовольно.
- А почему "корнет"? - спросил Гриша.
- Ну это, конечно, для рифмы. Но эпиграмма неплохая - и я бы подписался под такой. Знаешь, я пишу эпиграммы, сонеты, баллады... Да! И баллады - это новый для меня жанр.
Пометавшись по комнате, видимо очень взволнованный, он принялся глуховатым голосом, подвывая, читать свои стихи.
Там действительно были и Феб и его служитель - поэт, были всякие эльфы и ундины.
- Теперь я прочту тебе последнее свое произведение - балладу!
Гриша не знал, как ему наконец уйти отсюда. Персиц все читал, читал неутомимо...
Прошло немало времени - Русень уже проверил, конечно, не было ль за пакетом слежки на улице.
Под монотонное завывание Персица Грише захотелось спать, и он встал:
- Я еще зайду к тебе.
- И я к тебе. И я! - вскричал благодарный Персиц. - Знаешь, как приятно встретить понимающего поэзию человека... Как ты нашел мои стихи?
- Очень. Очень!
Гриша вспомнил слово, которым, бывало, поощрял его самого Оттомар Редаль.
Ян и Гриша мальчишками - это ж было целых три года тому назад показывали дяде Оту свои щуплые мускулы: "Ну как?" И дядя От говорил: "Очень, очень!" Что "очень" - неизвестно. Но все-таки это походило - хотя и с натяжкой - на похвалу.
- Очень. Очень! - сказал Гриша и не выдержал - засмеялся.
Внизу Русень прошептал, подавая ему пальто:
- Все в порядке.
И Гриша вышел на улицу.
Накрапывал в темноте непрошеный дождик, журчал в водосточных трубах, - конец зиме, конец зиме!
50
В городе все чаще стали говорить о забастовках. Рассказывали об арестах на заводе "Феникс" в Риге, о волнениях в Питере, о том, что на юге расстреляли шестнадцать матросов.
И еще глухой, не всем понятный, но нарастающий грозный гул донесся из далекой Сибири.
...Шесть тысяч рабочих на Ленских приисках поднялись против нечеловеческих условий, в которых приходилось им работать.
Шесть тысяч человек забастовали.
Безоружную, мирную толпу бастующих рабочих в упор расстреляли жандармы. Имя их начальника, ротмистра Терещенко, получило позорную известность на всю Россию. О нем писали в газетах, даже в такой, как "Речь": ее хозяева, боящиеся народа, вопили о бунте, "о стихийном бунте". Черносотенные листки утверждали, что рабочие шли к начальству с палками и камнями, а это - грозное оружие в руках многотысячной толпы!
