Лев Кузьмин - Ёлинские петухи
Луг спускался к речке. По берегам речка заросла кустами. Воды в ней после дождя прибыло, по самой быстринке несло и крутило ольховые листья, воздушные белые пузыри, какие-то сучочки и щепочки.
Через речку был мост. Мы перебежали на ту сторону и только там почувствовали себя на полной свободе.
Дёмушка подошёл ко мне, хлопнул по корзине и сказал:
Ай да Спиря-петушок!
Не подвёл в беде, дружок…
Давай ему выдадим за это премию.
— Что верно, то верно, — сказал я. — И в деревне, и тут Спиря не подкачал, сидел смирно. Только не часто ли ты выдаёшь ему премии? Кукарекнул на дороге — премия; не кукарекнул — опять премия… Не испортишь его? С толку не собьёшь?
— Ну что ты! Хорошего петуха никакой премией не испортишь, — ответил уверенно Дёмушка, пошарил в кармане и открыл над корзиной крышку.
Спиридоныч — тут как тут! — сразу высунулся и премию с Дёмушкиной ладони склюнул в один приём. Видно, он и в самом деле привык получать награды чуть ли не каждые пять минут, и за всё, за всё. А ещё он хотел выскочить, подразмяться, да я сам решительно захлопнул крышку:
— Нет уж! Если кто встретится опять, я во второй раз делать вдохи-выдохи не хочу. Сиди, не кукарекай до места. Оно, по-моему, недалеко.
— Близёхонько, — кивнул Дёмушка.
Дорога пошла вверх, в гору. На самой горе над жёлтым и почти отвесным обрывом стояли высокие сосны. Вершины их чуть заметно покачивались, касались облаков, и это, наверное, были те самые сосны, в которых жил-отдыхал гром.
Путь к соснам сплошь усыпали разноцветные камушки. Их навымывало тут летними ливнями целые россыпи. Они хрустели под ногами, катились вниз.
А дорога забирала всё круче да круче, и когда мы наконец добрались до сосен, так тут же и повалились и едва отдышались.
А зелёные луга и речка были теперь как на ладони. И работала там не только тётя Маня. На лугах и народу было полно, и коней, и там даже бегал проворный тракторок. Просто второпях мы тогда никого и ничего не заметили, с перепугу всё очень быстро проскочили, а теперь вот сидим с Дёмушкой, издалека, сверху посматриваем и весело удивляемся:
— Смотри, какой крохотный тракторишка! Будто шустрый жучок на резиновых колесиках.
— Люди ещё меньше. И которая тут мама, которая не мама, трудно и угадать. Разве что по белому пятнышку в лугах, по платку… А хочешь, покажу, в какую сторону вчера наш папка ездил? Во-он в ту! Во-он оно где, Калинкино-то. Там уже совсем почти ничего не видно, телеграфные столбы вдоль дороги и те, как булавочки.
Зато здесь, наверху, всё было очень большим. Здесь были большими и сосны, и густая, обрызганная дождём трава на поляне, и даже тихие, задумчивые колокольчики синели в траве такие крупные, что каждый цветок едва бы поместился на Дёмушкиной ладошке.
У переполненной водою колеи сидела огромная стрекоза. На солнцепёке она пригрелась и как будто бы задремала. Но Дёмушка потянулся к ней — и она прянула вверх, на миг зависла над нашими головами, прянула ещё выше, ещё шустрей и лёгким, трескучим вертолётиком понеслась по синему воздуху к лугам.
— Хитрая, — сказал я. — Притворилась, будто спит, а сама — раз, и чуть к тебе не на макушку.
— Не хитрая, а ловкая, — засмеялся Дёмушка. — Вот если бы и мне такие крылья: ох я бы и почудесил!
— А я бы — щёлк! — и у меня уж теперь получился бы отличный снимок. Мальчик с крыльями.
— С четырьмя! — радостно уточнил Дёмушка, и тут петух в корзине сердито забормотал.
Я тоже засмеялся:
— Бунтует Спиридоныч. Боится, что мы и в самом деле полетим, а его оставим.
— Полетим, полетим
Кубарем с горушки,
Через кустики, пеньки
В лужу напрямушки! —
совсем разыгрался Дёмушка и так быстро и легко повернулся, что его пёстрый картузик упал в траву. А когда я картузик поднял и, шутя, нахлобучил ему на самые глаза, то он ещё и добавил:
— Вот и прилетели, на головушку сели… Ничего! Мальчик без крыльев, но с учёным петухом и с жар-птенчиком — для фотографии тоже хорошо. Идём скорей! Клад совсем уже близко. Слышишь, как сосны шумят?
Сосны и вправду шумели, но шум их был светлый, солнечный, и я сказал:
— Это не те. Под такими да на краю дороги клады вряд ли прячутся. Пойдём в бор, в самую глубину.
И мы пошли в самую глубину.
ГРЕМУЧИЙ БОР
Сначала нам пришлось перебежать поляну. Мокрая трава была мне по пояс, Дёмушке по шейку, и мы сразу все уплескались. А когда добежали до опушки и нырнули там в хвойную, почти непролазную чащу, то вода хлынула и сверху, и со всех сторон.
Дёмушка присел, тонко, как заяц, пискнул:
— Аяй!
Холодные брызги попали ему под плащ, под рубаху.
Спиридоныч в мокрой корзине ворохнулся, опять сердито забормотал. А мне и самому плеснуло за ворот, но я натянул башлык, прикрыл корзину полой и храбро сказал:
— Прорвёмся!
Дёмушка тоже крикнул:
— Прорвёмся!
И он так стремительно запетлял по сырому тёмному чапыжнику, что только ветки засвистели. Выходило это у него ловко, он был маленький, а я лез, как медведь, напролом.
Сучки царапали по жёсткому дождевику, по корзине. Вода с веток летела в глаза, и мне то и дело приходилось заслоняться локтем. Я лез, пыхтел, чертыхался и почти ничего не видел. Я только и успевал, что стирать с лица брызги и липкую паутину, которой тут было видимо-невидимо; но вот частый ельник кончился, лес вдруг расступился, и под ногами у нас мягко запружинил тонкими ветками густой брусничник, запохрустывал седой мох.
И как-то совсем неожиданно встала вдруг перед нами стройная, прямая, как струна, сосна.
Она взлетала к самому небу.
А дальше — опять и опять сосны.
И были они так велики, что зелёные раскидистые верха их мы смогли увидеть лишь тогда, когда запрокинули изо всех сил головы.
Свет оттуда, сверху, падал странный и чуть-чуть тревожный. Косые столбы его были то золотистыми, то голубовато-сумрачными, и стояла здесь вокруг удивительно тихая тишина.
Дёмушка сразу примолк, я услышал собственное дыхание.
Услышал и — кашлянул.
— Ка-ха… — кашлянул я совсем негромко, а могучие ветки на соснах вдруг словно бы шевельнулись, и вверху очень ясно отозвалось:
— Аха! Аха! Аха!
Там словно кто откликнулся живой, но невидимый, и Дёмушка так и припал ко мне:
— Гром! Просыпается гром, а над нами — гремучие сосны.
— Эхо, — не очень уверенно ответил я. — Гром кашлем не разбудишь.
— А кукареканьем? Ведь Спиридонычу надо сейчас кукарекать, и гром от этого проснётся сразу. Как тогда быть?
— Ну вот, сам сюда позвал, да сам и спрашиваешь, как быть. Как будет, так и будет. Готовь Спирю к кукареканью.
Но выпускать петуха было пока что рано. Надо было сначала отыскать подходящее место, и мы его нашли.
Деревья тут стояли не так часто, да зато самые могучие. Стволы — в два обхвата, кора их обросла мхом, корни выпирали наружу. Тишина и тут держалась такая, что слышен был шорох каждой падающей сверху хвоинки, и вторили этому шороху лишь слабая возня пичуг да медленный и печальный скрип сучьев где-то там, в тёмно-зелёной вышине, и я почти шёпотом сказал:
— Дёмушка, начинай.
Поднимать здесь шум мне и самому было как-то странно. Я тихо поставил корзину с петухом на землю, осторожно расстегнул дождевик и, волнуясь и весь так и обмирая от этого волнения, приготовил фотоаппарат:
— Начинай, Дёмушка.
Мальчик вздохнул и сначала робко, глухо, а потом всё смелей да смелей заговорил:
Под корнями, под кореньями,
Под гремучими деревьями,
Земля, расступись!
Клад, появись!
Примчались мы, как положено,
Дорогой, никем не проложенной,
На скакунах небывалых…
А когда он досказал до того места, где говорится, что белые скакуны вот-вот грянут: «Кукареку!», то мигом открыл корзину и потянул петуха за поводок:
— Запевай скорее! Ну же…
КАК КТО ЗАПЕЛ
Спиридоныч высунулся из корзины.
Спиридоныч раскрыл клюв, я вскинул фотоаппарат, припал глазом к стёклышку видоискателя, а петух вдруг шмыгнул обратно на своё насиженное место.
Он шмыгнул, и оттуда донеслось совсем не петушиное, а чуть внятное кукушечье:
— Ку-у-ку…
— Эх, Дёмушка! Говорил я, не балуй петуха премиями; вот видишь, перекормил.
— Нет, не перекормил. Он кукарекнет. Он просто деревьев напугался. Он в лесу первый раз.
Дёмушка стал поглаживать петуха, стал уговаривать, опять совать ему под нос пшеничные зёрнышки.
Но тот и вправду оробел. Его и премия не соблазняла.
И Дёмушка вздохнул вдруг, заявил очень твёрдо:
— Сами кукарекнем. Все сорок раз.
— Как так? — опешил я.
