Василий Смирнов - Открытие мира
Стараясь не смотреть по сторонам на соблазны, ребята плевались изо всей мочи, и Шурка не оговаривал Катьку, ему теперь было все равно. Однако и плевки мало помогали. Стоило ветру донести какой-нибудь запах, даже папиросный дым, как рты опять наполнялись слюной.
Яшка со злости сломал гребешок. Легче ему не стало. Он упорно глядел в землю, вороша на ходу босой ногой мусор. Вот он наклонился, пошарил зачем-то рукой.
- Ты чего? - спросил Шурка.
- На гулянье пьяные... деньги теряют... - пробормотал Яшка. - Прошлый год я три копейки нашел.
Занялись поисками. Копались в песке, в старой, сгнившей хвое, ползали на коленках по траве, подбирая и осматривая каждую щепочку, окурок, мятую бумажку.
Катька нашла грецкий орех, раскусила и выплюнула - оказался гнилой. Шурка подобрал огрызок сладкого рожка, но такой крошечный, что и распробовать толком не удалось. Денег никто не потерял - должно, пьяных нынче было маловато.
Пыльная, усталая тройка появилась на минуту возле барабана, гармоник и бубна.
Продолжалась бесконечная кадриль. Танцевали ее чинно, молча. Парни в заутюженных брюках и наглухо застегнутых, несмотря на жару, пиджаках, в соломенных, плоских, чуть державшихся на головах шляпах не топали каблуками, с присвистом, уханьем и гиканьем, как всегда это делали на беседах, не вертели атласных и шелковых девок до упаду, а выступали друг перед другом торжественно, сходились и расходились медленно, брали девок за кончики пальцев, повертывали один раз и снова расходились, осторожно ступая новыми калошами.
Хорошо смотреть и слушать, щелкая чем-нибудь, жуя или насасывая. С пустым ртом и голодным животом глядеть, как другие блаженствуют, - не удовольствие, а мука мученическая.
Не развлекла ребят и ругань глебовских мужиков с сельскими, которые опять орали про барский луг, стращали и стыдили глебовских, сойдясь около школы. Веселый гуляка с деревянной раскрашенной лошадкой под мышкой плакал и лез целоваться.
- К бесу энто самое... Братцы! Выпьем, дуй те горой!
Мертвецки пьяный Косоуров вырвал у него игрушку и так хватил по голове, что лошадка переломилась.
- Уби-и-или!.. - завопил гуляка и повалился на траву.
Косоуров хлестал его хвостом игрушечной лошадки.
- Врешь! Тебя не убьешь. Это меня прихлопнули заживо... Меня-то, а?
Мужики схватили Косоурова под руки, оттащили, куда-то повели. Он вырывался и кричал:
- Нету мне места на земле... нету!
Тройка добрела кое-как до Гремца, жадно напилась до ломоты в скулах студеной воды и улеглась на берегу, отдыхая от трудов и горя, избегая разговоров о том, что произошло. Надо бы, конечно, искупаться, да лень было идти на Волгу, а в Гремце - мелко и каменисто.
В кустах надоедливо трещали дрозды. Шурка поискал возле себя палку, не нашел. Тогда он швырнул в кусты круглое выигранное зеркальце - дрозды улетели.
- Мне бы отдал зеркальце! - пожалела Катька.
- Возьми.
- Неохота искать...
Слабо доносились раскаты барабана, но и они мешали. Шурка заткнул уши пальцами.
Давно ли он был самый богатый, счастливый человек на свете! А сейчас - нищий. Навыдумывали каких-то гуляний, вертушек... Шурка волновался, страдал из-за какого-то ножика. Теперь, очутись ножик тут, рядом, он и рукой не пошевельнет... Нет ничего лучше, как напиться холодной воды и растянуться на траве.
Если лечь на спину и глядеть, не мигая, в небо, то светлое, заблудившееся в синеве облачко начинает спускаться, как бы приглашая сесть на него. Не это ли видит пастух Сморчок, когда подолгу глядит на небо? Отлично было бы оседлать облачко и уплыть на нем куда-нибудь подальше от гулянья, от людей, которые жулят, обманывают, говорят неправду, - уплыть вместе с Катькой и Яшкой далеко-далеко, на край света, и устроить там свое царство без серебряных полтинников: бери даром, без обмана, и гостинцы, и гармошки, и ножички - что душа пожелает...
Шурка поделился с друзьями этими планами. Они легли на спины и стали смотреть на облачко.
Но есть все-таки хотелось. И облачко не спускалось к ребятам. Плыть было не на чем и некуда - недосягаемо высоко синело небо.
- Пойду домой... поем чего-нибудь, - сказал Яшка.
- И я домой, - сказал Шурка.
- И я, - сказала Катька.
Яшка побрел в усадьбу. А Шурка и Катька отправились по пыльной дороге в село - мимо избы просвирни, мимо пригорка. И не было у Шурки никакого желания оглянуться назад, на церковь, ларьки и палатки, на живую радугу.
Глава XXVI
ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ
Всякое горе со временем забывается. Особенно если живот набит мамкиными пирогами и сдобниками, праздник еще не кончился и человеку везет - уж коли не в вертушку (пропади она пропадом!), так хоть в добрую старую, ненаглядную "куру".
Шурка с увлечением играл вечером на улице с приятелями, показывал мастерство рук и глаз.
Гулянье, по обычаю, перешло от церкви в село. Торговцы, слава богу, убрались восвояси. Но чужого народа на улице порядочно - девок, парней, молодых мужиков и баб из окрестных деревень, где тоже сегодня празднуют тихвинскую. Все ждут беседы, которая должна начаться в недостроенной казенке Устина Павлыча. Как хорошо известно всезнающему Шурке, это просторное, вкусно пахнущее смолой и свежими опилками помещение девки сняли у Быкова за жнитво - по четыре суслона* ржи каждой нажать, - вымели стружки, нанесли скамей, ламп. Там, в казенке, до утра будут наплясывать по-настоящему парни, дробно топая каблуками по гулким новым половицам, так что лампы замигают и земля на улице задрожит. Но пока еще не стемнело, лампы в казенке не зажжены, и прорубы окон, без рам, с висюльками мха и стружек, тихо, загадочно синеют вечерним светом.
Девки, переменив, как положено, кобеднишные платья на другие, попроще, но такие же яркие, нарядные, ходят, взявшись за руки, вдоль села по шоссейке и поют песни. Они ни на кого не смотрят, притворяются, что прохаживаются так себе, для удовольствия.
Вслед за ними партиями, каждая с собственным гармонистом, выступают парни. Они тоже прикидываются, что не видят девок и не интересуются ими. Парням сегодня дел много, беседы состоятся и в Глебове, и в Паркове, и в Карасове - везде надо успеть побывать, поплясать. Нераспряженные, в тарантасах, заморенные и голодные за день лошади ждут их, привязанные вожжами к липам и березам. Задрав морды, лошади ощипывают листья, слабо позванивая колокольцами и бубенцами. Парни нынче не поют частушек, а только щелкают подсолнухи и орехи, курят папиросы и слушают гармонистов: у которой партии гармоника голосистее.
Поряженные на всю ночь, гармонисты стараются изо всех сил - трехрядки и венки ревут на все село. Не разберешь, какая лучше. Однако, прислушавшись, Шурка твердо решает про себя, что самая звонкая гармонь у поздеевского молодого кузнеца. Она заливается необыкновенными переборами. К тому же именно эту гармонь слушает Миша Император, прогуливаясь сторонкой, один, на виду у всех. А он-то понимает толк в музыке. Вот он остановился около поповых и дьяконовых дочек, которые, в белых кофтах и юбках, с гитарой и мандолиной в руках, тоже пришли посмотреть беседу. Бородулин картинно оперся на трость и что-то сказал, должно быть, смешное. Поповны рассмеялись и оглянулись на него. Миша Император живо приподнял соломенную шляпу, раскланялся и пошел рядом с ними.
У каждой избы посиживают на лавочках, вынесенных скамьях и табуретках хозяева с гостями.
Заходит солнце, и в избах словно печи топятся - стекла в окошках так и полыхают огнем. Длинные тени, не темные и страшные, а червонно-зеленые, веселые, протянулись по дорогам и лужайкам. Жара спала, становится свежо, но росы еще нет, и комаров не слышно. Одна мошкара, сбившись в кучи, толчет воздух, обещая и назавтра красный день.
Мальчишка молоденький,
Пиджачишко коротенький,
Напьется - валяется,
Сам собою выхваляется...
насмешливо поют девки. Гармоники отвечают им рокочущими басами, ворчат, словно сердятся.
Возле моста, на просторной луговине, где идет азартная ребячья игра в "куру", сидят дядя Родя, молчун Никита Аладьин, похожий на головастика, и ненастоящий питерщик Афанасий Сергеевич Горев.
Аладьин, сухой, костлявый мужик, с редкой, нитяной бородой, уставился на нового человека карими навыкате глазами. Большую, точно ведерный горшок, голову он держит набок, будто устал носить ее на тонкой, жилистой шее. Дядя Родя, оживленный и порывистый, каким его Шурка никогда не видывал, ворочается, приминая траву тяжелым своим телом. Посмеиваясь, он хлопает легонько Горева по коленям, по плечу, близко заглядывает ему в лицо, громко выпытывает:
- Ну, а мастеру, Херувимчику, все полдиковинки покупают, когда он, лысый хрен, не в духе?
- Покупают. Надо же хайло заткнуть.
- Колесова помнишь? Говорун такой... еще шабашные больно любил... Жив?
- Уцелел.
- И Жуков?
- Который? Сенька? Что ему сделается! Пустоцвет. Присмирел после отсидки.
Голос у ненастоящего питерщика тоже какой-то ненастоящий, тихий. Отвечая, Афанасий весело, с удовольствием оглядывается вокруг, щурится. С худощавого смуглого лица его с острой, клинышком, бородкой не сходит слабая улыбка; она чуть приподнимает загнутые, как две половинки кренделя, густые черные усы. Горев покусывает их мелкими частыми зубами. Приплюснутая замасленная кепка с пуговкой торчит у него на макушке. Выставив ухо, Горев прислушивается, как поют девки и наигрывают голосистые гармоники. Согнутые в коленях ноги слабо притопывают пыльными сапогами.
