Гавриил Левинзон - Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки
Мы не ссоримся. Хотя его, по-моему, здорово злит, что я за ним наблюдаю. Вначале он говорил:
- Виталий меня изучает.
А недавно я слышал, как он пожаловался маме:
- Он с меня глаз не спускает. Беспренциндентно!
Балда. Просто я сравниваю его с папой, и всегда выходит, что папа лучший на свете человек, а он - барахло.
У него есть сын, мой ровесник. Он тоже навещает своего отца по воскресеньям. Иногда и среди недели заходит. Я при первой же встрече ему сказал:
- Твой папа мне ни к чему.
Но он все равно считает, что я у него в долгу: повадился уносить что-нибудь из моих вещичек - уже нет у меня фарфоровых охотников, собаки с хвостом на отлете и бронзовой львицы. Сперва он говорил:
- Я это возьму, а?
Потом стал брать без спросу. Я решил: уж лучше я ему дарить буду. Что поделаешь? Нужно. Он хоть и несимпатичный, но посмотришь, как он слоняется по дому и прислушивается к голосам, - и жаль становится. Последний раз я ему подарил медведя, играющего в футбол.
В доме считают, что я переменился из-за того, что "это стряслось". Но я-то знаю, что все началось раньше. Может быть, в то утро, когда я встретил Хиггинса. Трудновато было привыкнуть к тому, что я уже не Дербервиль, а какой-то другой человек, о котором я мало что знаю. Я пытался похожего человека найти в книжках или в фильмах. Но полного сходства ни с кем не обнаруживалось. И вот так я живу: не Дербервиль, не Быстроглазый, а неизвестно кто. Прежние мои одежки для этого человека не подходят - я хожу в джинсах, в болоньевой куртке, под которую свитер надеваю, и в лыжных ботинках. Телефонщики смотрят на меня с изумлением, а мне непонятно, как это я мог проводить столько времени с этими людьми.
Коллекционированием я по-прежнему занимаюсь, и мне сейчас странно, что посетила меня мысль подарить коллекцию Славику. Ему я продолжаю покупать пончики, хоть он уже в четвертом классе. В коллекционировании он уже смыслит почти так, как я. Иногда я ему дарю марку-две, но спокойно.
Геннадий Матвеевич часто похварывает, но все равно много ездит по стране, побывал уже на Кавказе, в Средней Азии и даже на Байкале. Недавно он уехал в Польшу, в гости к одному филателисту, с которым он двадцать лет в переписке. Я пишу ему письма в город Краков - паркеровской ручкой.
Я долго занимался своей исследовательской работой, но запутался в бумагах до того, что хоть технику призывай. Я сгреб все в портфель и поехал к папе. Втроем - с ним и с Хиггинсом - мы проговорили над моими бумагами полдня, но кончилось тем, что и они запутались. Вот тогда папа и сказал:
- А ты попробуй все описать. Может быть, так разберешься.
И я засел за эту историю. Я носил ее кусками папе, кроме тех глав, где о нем речь. Он советовал, кое-где выправлял, кое-где руку приложил. Вторым помощником у меня был Леня Сас. Ему я сперва носил главы, где о папе шла речь, но он потребовал, чтобы я принес остальные. Он очень критически отнесся к моей работе, сказал, что все не так, он знает: уже три романа написал. Он взялся переделывать, а когда я его просил, чтобы он показал, что выходит, он отвечал, чтобы я не мешал. Я забрал свои бумаги. Сас хмыкнул мне вслед и сказал, что обойдется без них. Он написал мою историю по-своему: перенес все события в Англию семнадцатого века. Он объяснил, что так влез в эту эпоху, что не может выбраться. История Саса мне понравилась, только в ней речь шла часто совсем не о том. Зато эпиграф - он идет первым - я у него выпросил. Он такой эрудированный, что ему нетрудно будет подобрать другой. Второй эпиграф - мой собственный.
Недавно Сас меня спросил:
- Так кто же ты теперь? Я что-то не могу понять.
- Сас, не знаю, - ответил я. - Ты можешь в это поверить?
- Стадия становления, - объяснил Сас - Разберешься, не бойся.
А я и не боюсь. Я уже понял: со мною что-то происходит и, похоже, будет происходить всю жизнь.
