Любовь Воронкова - Собрание сочинений в трех томах. Том 2. Село Городище. Федя и Данилка. Алтайская повесть: Повести
— А вот поглядите! — сказала Нина и подозвала ребят к невысоким, но очень густым кустам. — Угадайте, что это?
— Если бы листья были, я бы узнал, — сказал Костя, — а когда одни почки…
— И с листьями не узнал бы! — возразила Нина. — У вас на Катуни таких нет. Это черноплодная рябина!
— Черная? — удивился Манжин.
— Да, черная. Совсем черные ягоды. И очень крупные и сладкие. Только от них немножко во рту вяжет. Но варенье варить очень даже хорошо. А ягод на них бывает — просто ветки гнутся!
Костя и Манжин снова переглянулись:
— Нам бы, а?
— Да, не мешало бы.
Нина засмеялась:
— Вам все не мешало бы! Возьмите да посадите — у нас саженцы есть.
Тут Манжин тихонько толкнул Костю под локоть.
— Кто это?
По склону, между бесчисленными кустами чуть зеленеющей смородины, шел невысокий широкоплечий человек. Он шел не торопясь, приглядываясь к кустам. Около некоторых кустов останавливался, легонько трогая пушистые ветки.
Нина, заметив устремленные на склон взгляды ребят, обернулась тоже и сразу вся как-то подобралась, серые глаза ее блеснули.
— Это он!
Костя перевел дух. Это он, это сам Михаил Афанасьевич Лисавенко идет по своему большому саду!
Михаил Афанасьевич увидел ребят и неторопливо направился к ним. Ребята слегка оробели, Манжин незаметно попятился за спину товарища.
— Гости? — спросил Лисавенко. — Юннаты?
— Юннаты за саженцами приехали, — ответила Нина. — Я им сад показывала.
Костя встретил взгляд Михаила Афанасьевича — молодые, задорные и чуть-чуть лукавые глаза улыбались ему сквозь большие очки. Косте сразу стало весело от этого взгляда. Он поспешно сдернул со своей головы кепку и, краснея, сказал:
— Здравствуйте, Михаил Афанасьевич!
— Здравствуйте, Михаил Афанасьевич! — повторил Манжин из-за Костиного плеча и тоже снял шапку.
— Здравствуйте, — ответил Михаил Афанасьевич. — За саженцами приехали? Что сажать будете?
Манжин подтолкнул сзади Костю: отвечай ты! А Костя, ободренный ласковым голосом и деловым тоном Михаила Афанасьевича, уже без всякой робости ответил:
— Яблони хотим посадить. И вишни надо бы. И вот еще, говорят, «виктория» хорошо приживается.
— А где сажать будете?
— На Катуни. Недалеко от Манжерока.
— Хорошо. Надо сорта вам подобрать. Одни приехали?
— Нет. Директор наш здесь. Он с Григорием Ивановичем пошел. За саженцами.
— Нина, — обратился Михаил Афанасьевич к девушке, — скажите там, чтобы им получше деревца подобрали, посильнее. Юннаты ведь!
Нина кивнула головой:
— Хорошо.
— А вам, юннаты, желаю успеха, — сказал Лисавенко, улыбаясь глазами сквозь очки. — Выращивайте сад. Осенью я к вам приеду, погляжу, как у вас дело идет, как сад растет.
— Правда приедете? — спросил Костя.
— Правда. Обязательно приеду.
Михаил Афанасьевич простился с ребятами и пошел дальше по склону. Костя и Манжин глядели ему вслед, пока нежная зелень кустов и деревьев не заслонила его.
— Ну, вы что окаменели? — засмеялась Нина. — Пойдемте саженцы выбирать!
— Да-а… — протянул Манжин, надевая шапку. — Са-авсем простой человек! Са-авсем хороший!
— Не приедет он к нам, — вздохнул Костя. — Если ко всем ездить…
— Вот увидите — приедет! — возразила Нина. — Он юннатов любит. Кому-кому, а уж юннатам всегда самое лучшее даст. И приедет! Он и в Аносинскую школу ездил, и в Чергу. В Черге даже сам яблоньку посадил, «янтарку»!.. Вот увидите — приедет!
— Манжин, — попросил Костя, — ты иди туда, на пункт, а я еще немножко похожу по саду. Мне хочется, однако, на эти яблони поближе посмотреть. А ты мне тогда покричишь… Ладно?
— Ладно, — согласился Манжин.
Нина и Манжин ушли, а Костя вернулся на тот склон, где длинными и стройными рядами стояли яблони. Птицы пели свои весенние песни. Откуда-то издалека доносились голоса рабочих, девичий смех… Но Косте казалось, что он совсем один в этом светлом, полном солнца и радости саду. Он бродил среди яблонь, еще совсем голых, влажных, с набухающими почками цветов.
«А что здесь будет, однако, когда они зацветут? — подумал он. — Эх, посмотреть бы!»
Вдруг в тихой, защищенной со всех сторон ложбинке, на самом горячем, солнечном припеке, он увидел чудо — раскидистое деревце, все белое, все розовое, благоухающее… Затаив дыхание Костя подошел к нему. Свежие, чистые цветы словно открывались ему навстречу, и среди них, нежно подсвечивая их белизну, топорщились еще не раскрывшиеся розовые бутоны. Деревце стояло торжественное и совсем неподвижное — ни одна веточка его не покачивалась, не дрожала, словно оно боялось уронить хоть один свой снежно-розовый лепесток.
«Вот если бы Чечек увидела!.. — подумал Костя. — Ну и заплясала бы!»
Он долго стоял перед яблоней, глядел на нее, вдыхал ее прохладный аромат…
«У нас тоже будут цвести, — решил он. — Может, не нынче, может, не завтра, но яблони у нас цвести будут!»
Мгновенно волшебное видение примерещилось ему: молчаливые зеленые конусы Алтайских гор и среди них бело-розовые сады, уходящие все дальше и дальше, все выше и выше в глубину высокогорных долин…
И, словно клятву, он повторил сам себе:
— Да. Будут!
Издали долетел голос Манжина. Надо возвращаться!..
ЧТО СЛУЧИЛОСЬ НА ПЕРЕПРАВЕ
Ночью расшумелась Катунь. Где-то в верховьях прошли сильные дожди, и Катунь разбушевалась.
Утром к переправе раньше всех прибежали Чечек и Мая Вилисова: не едут ли из Горно-Алтайска? Не стоит ли машина на том берегу?
— Чечек… Чечек… — вдруг растерянно сказала Мая, — посмотри-ка, а где же плот?
Чечек живо обернулась:
— Ой! А плота нет!..
Плота не было. Только канат черной полоской висел над кипящей зеленовато-белой водой, и обрывок другого каната, на котором ходил плот, беспомощно качался над волнами.
Из-под горы показался старый плотовщик, алтаец Василий. Чечек бросилась ему навстречу.
— Дядя Василий, а где же плот? — закричала она. — Что такое — плот утонул?
— Сорвало, — ответил Василий, не останавливаясь.
Мая тоже подбежала к нему:
— Как сорвало? Когда?
— Ночью. Катунь разыгралась, плот сорвало.
— А как же теперь, дядя Василий? Ведь сегодня Анатолий Яковлич и наши ребята из Горно-Алтайска приедут! Что ж им теперь — на том берегу жить?
— Зачем на том берегу жить? — флегматично отвечал плотовщик. — Плот у Манжерока застрял, притащим.
— Когда притащите?
— Как придется. Через дня три, четыре, пять притащим.
— А наши все на той стороне жить будут?
— Пусть живут. Много новостей наберут. Будут нам рассказывать…
Когда какой-нибудь пассажир возвращался издалека, плотовщик Василий, не выпуская трубки изо рта и глядя куда-то в сторону, в первую очередь спрашивал:
— Табыш-бар ба?[4]
Старик делал вид, что ему это вовсе не интересно, а спрашивает он только из вежливости, однако все в округе знали, что плотовщик Василий до страсти любит всякие новости.
— Ой, Чечек! — шепнула Мая, волнуясь. — Он, может, нарочно и плот упустил, чтобы они там побольше новостей набрали! А они вот сейчас приедут, сад привезут — что тогда делать?
— Скорей! — крикнула Чечек. — Скорей Марфе Петровне скажем! Ай-яй! Что нам делать? Все яблоньки на том берегу останутся и совсем завянут!
Было воскресенье, но ребята уже сновали около школы, собирались кучками, сидели на крылечке, копались в саду — подравнивали ямки, тесали колышки для саженцев… И то один, то другой взбирались на зеленый выступ Чейнеш-Кая и смотрели на тот берег Катуни — не видать ли там машины? — хотя Марфа Петровна сказала, что раньше полудня из Горно-Алтайска ни за что не приедут.
Марфа Петровна жила в маленькой белой хатке в глубине школьного двора. Чечек и Мая Вилисова, запыхавшись, влетели во двор, и сразу от двух слов — «Плот сорвало!» — исчезло тихое спокойствие ожидания.
Ребята бросили свои дела и гурьбой помчались на переправу. Выбежала из своей хатки Марфа Петровна и, низко покрывшись платком, тоже поспешила на берег. Прибежала Настенька, старшая пионервожатая. Прибежала молоденькая учительница естествознания Анна Михайловна.
И все стояли на берегу, глядели на мокнущий в воде обрывок каната, на искристую, пенистую реку, шумящую перед ними…
— Лодку бы… — сказал кто-то.
— Лодку?.. А где взять?
— Надо бы нам лодку себе сделать…
— Надо бы! Да ведь сразу-то не сделаешь.
— Лодка в Аскате есть! — вспомнила Анна Михайловна.
— А в Бийске даже пароходы есть… — добавил физрук Григорий Трофимович, который стоял на пригорке, засунув руки в карманы.
Анна Михайловна покраснела, но Марфа Петровна вступилась за нее:
— Ну, Аскат немножко поближе, чем Бийск, — сказала она, — но, конечно, тоже далеко — километра три…
