Валерий Медведев - Сверхприключения сверхкосмонавта
Интерес к посланцам космоса был отнюдь не праздный: даже одна столь энергичная частица способна вывести из строя пятнадцать тысяч клеток человеческого организма. По сравнению с общим количеством клеток — порядка тысячи биллионов — это не так много, но, может, эти частицы вывели из строя мои музыкальные клетки? Да нет, всё это ерунда, у других же они ничего не вывели! Да и Павлов Иван Петрович был прав, когда писал, что "самые сильные раздражители — это идущие от людей. Вся наша жизнь состоит из труднейших отношений с другими, и это особенно болезненно может чувствоваться". Вот люди надолго останутся наедине с космосом… и с самими собой. Теснота, необычная обстановка, изоляция. Как тут избежать отношений, которые могут "особенно болезненно чувствоваться"? Тут не в космосе, и то вон что творится. Полное непонимание.
В музыкальной комнате мои одноклассники все были в панике, в стрессе, но я-то был спокоен, хотя мне не подчинялись ни голос, ни пальцы, ни стихи, ни…
То, что они принимали, как всегда, за моё нахальство, за желание сорвать урок, за… даже не знаю что, на самом деле было совсем не это. Просто одна из моих систем существования (из запущенных систем — по Чарлзу Дарвину) попала в аварийную ситуацию, и все, что я делал (форсировал голос, перестраивал на грифе гитары непослушные пальцы, пытался переложить прозаические слова о сердце в рифмованные строки), всё это было попыткой выправить положение.
Возникла какая-то сверхпарадоксальная ситуация: я знал и не мог, я не мог, но я знал!
Это всё равно что шофёр, сев за руль автомобиля, включил зажигание и нажал на стартёр, а у него, вместо того чтобы завестись мотору, заиграл бы радиоприемник. Мои знания особенностей научного творчества пришли в невероятное противоречие с особенностями художественного творчества; и то и другое я знал назубок, но если я знал, как извлекается корень, то я его мог извлечь, а если я знал, как писать стихи ямбом, это ещё не означало, что я это могу сделать.
Я пел, испытывая такое ощущение, как будто подлетаю к неведомой планете для выполнения сверхтрудной сверхзадачи, у меня отказали все приборы, и сейчас я совершаю самую сверхжёсткую сверхпосадку, правда, в которой пострадает всего лишь одна система, и то не пострадает, а как бы… не сработает так, как надо!.
Нет, не все системы моего сверхорганизма отказали. Но этот нерасшифрованный язык искусства… Эти иероглифы пения и стихотворства… И неужели не удастся их расшифровать? И неужели отец прав, и у меня никогда не было музыкального слуха и голоса, не было и не будет?.. Неужели прав и Чарлз Дарвин, и я опоздал с оживлением клеток мозга, занимающихся искусством?
Как правило, у людей, лишённых слуха, он никогда не появляется. Есть правила, но ведь есть и исключения из них. Попробуем быть исключением!.. Конечно, быть исключением очень трудно, а когда мне было легко?
Я всё бы ещё продолжал петь, если бы меня, вот так аварийно поющего и аварийно сочиняющего стихи, не выдворили всем хором, в полном смысле этого слова, из класса. Первый раз в жизни я выдворился из класса в спокойном недоумении и в недоуменном спокойствии, больше всего занятый не тем, что меня выдворяют из класса, а тем, что творится в моей всепонимающей и ничего не понимающей голове. "Информация принята, но не расшифрована и поэтому не обработана…" — подумал я, слушая за спиной возмущённый ропот класса. Ещё я подумал, что они, умеющие петь и играть на рояле, сильнее меня, пока, конечно, временно, только временно, временно!..
ВОСПОМИНАНИЕ ДЕВЯТНАДЦАТОЕ. На медосмотр, как на пожар
Какая-нибудь чувствительная личность могла сказать, что это был несчастливый день. Но у нас, у сверхкосмонавтов, не принято считать дни счастливыми и несчастливыми. Просто пришлось больше попотеть, и всё. Истратить больше калорий. Не может быть, что я не одолею это пение! Я негнущимися пальцами построил аккорды и запел. В прихожей зазвенел звонок.
Я открыл входную дверь и увидел на лестничной площадке мой класс почти что в полном составе. Впереди всех стояли Кутырев с Масловым. Я рванул дверь на себя, но кто-то из ребят зацепил дверь ногой, остальные схватились за неё руками. Мальчишки и девчонки гурьбой ввалились в столовую.
— И все в грязных ботинках?! — закричала в ужасе мама.
— Ребята, снимай ботинки! — сказал Маслов.
— Что здесь происходит? — удивился отец.
— Мало того, что… Сейчас же все уходите, — сказала мама.
— Мы к вам по поводу вашего Юрия, — сказал Маслов.
— Никаких поводов! Уходите сейчас же! Юра пишет стихи и сочиняет музыку, — отрезала мама.
— Вы извините, но сочинять стихи без таланта и писать музыку, не имея музыкального слуха, — занятие бесполезное, — сказал Андрей Кубышев.
— Нет, это вы извините, — налетела на Андрея Кубышева моя мама. — Наш Юрий не имеет музыкального слуха, вероятно, только потому, что он не хотел его иметь, и был неталантлив как поэт и тоже, вероятно, не находил нужды быть таковым!
Вот это ответ! Вполне согласен со словами моей мамы. И я тут же мысленно издал приказ самому себе: "Иванову Ю.Е. в самый кратчайший срок стать талантливым, и всё! И точка! И никаких вариантов!.."
— А вы знаете, что он только что сорвал урок пения? — спросил мою маму Виктор Маслов. — Сорвал со своим так называемым музыкальным слухом и поэтическим талантом. Сорвал урок музыки и довёл до сердечного приступа нашу любимую учительницу!..
И после этих слов весь класс хором в один голос произнёс на весь дом:
— Мы пришли заявить вам официально, что всё! Что хватит! Что довольно! Что наше терпение лопнуло!
— Раньше вы нападали на моего сына всем классом в школе, а теперь в его доме! Уходите! — сказала мама.
— Не уходите! Надевайте ботинки и не уходите! — крикнул отец.
— Ах, так?! Тогда или я, или… эти… как их!.. — сказала мама.
— Или?! Сегодня будет или! Проходите в мою комнату! Все проходите! — сказал отец, — Ты собралась уходить?.. Сегодня твоя помощь в кавычках, — подчеркнул отец голосом слова "помощь в кавычках", — может только помешать твоему сыну.
Отец с матерью спорили ещё некоторое время, пока мамин голос не произнёс решительно:
— Ваше счастье, что я ухожу!
— После этого входная дверь оглушительно хлопнула.
Я слышал, как все ребята, стуча ботинками, всем классом ввалились в комнату отца, забрав с собой музейные стулья из столовой, на которых никто не сидел. Стулья были в чехлах.
— Снять чехлы! — скомандовал отец.
— А ты, Иванов, тоже заходи, — сказал Маслов, — у нас от тебя секретов нет, это у тебя есть от нас секреты!
Он постучал в дверь моей комнаты и подождал.
Я сидел за пианино и смотрел левым глазом на белые и черные клавиши. Пианино прекрасно звучало и без музыки: субконтроктава, контроктава, большая октава, малая октава, первая октава, вторая октава, третья октава, четвёртая октава, пятая октава. Правым глазом я смотрел на гриф гитары, повторяя про себя инструкцию: "Чтобы настроить инструмент, нужно взять камертон, который издаёт звук «ля» первой октавы. Этому звуку соответствует звук первой (самой тонкой) струны гитары, прижатой на седьмом ладу; тогда открытая (неприжатая) она даст звук «ре». Вторая струна, прижатая на третьем ладу, должна звучать, как первая открытая…" Я хотел ударить по клавишам, но отец из своей комнаты крикнул голосом гипнотизёра:
— Выходи!
— Конечно, выйду, только подождите три минуты, — сказал я, открывая дверь.
— Почему три минуты? — спросил Маслов.
Мне не хотелось при одноклассниках заниматься не подчиняющейся мне музыкой.
— Потому что я сейчас должен натирать три минуты полы, — ответил я.
Так как и дома и в классе знали, что спорить со мной бесполезно, то никто, даже отец, не возразил мне ни слова. А я вернулся в свою комнату, надел на ноги две щётки, включил магнитофон с плёнкой и заскользил по полу. Повторяя за певцом слова песни, я выделывал всякие танцевальные движения под видом натирания пола. Сгрудившиеся у двери ребята смотрели на меня и бросали всякие реплики.
— А Иванов не натирает, а, по-моему, танцует.
— И поёт…
— Сорвал урок пения и поёт!
— Голованова и Гранина, запишите это тоже в симптомы: вдруг запел и затанцевал.
Три минуты прошло. Усилив немного эмоциональную сторону своей природы с помощью танца, я снял с ног щётки, выключил магнитофон и в сопровождении ребят из нашего класса прошёл в папину комнату.
Мне было очень неприятно, что сначала никто не решался начать разговор. Трусы ничтожные. Ченеземпры! Сидят на стульях хором! Мнутся! Ну, кто самый смелый? Начинай! Я думал, что первым по злобе начнёт, конечно, Маслов! Но первой говорить неожиданно для меня начала Голованова.
— Евгений Александрович, — сказала она, — я скажу сразу без всяких предисловий и дипломатии. Может, это не совсем дипломатично и даже жестоко и даже безжалостно… Вы ведь отец Иванова… Раньше мы думали, что у Юрия просто сложный характер. Потом мы думали, что ваш сын Юрий… В общем, у нас было несколько версий… Целый месяц думали, обсуждали… У нас и протокол есть… Слушали… "О Юрии Иванове"… Постановили… последнюю версию считать правдоподобной. Единогласно!.. То есть почти единогласно… Двое воздержались… А один человек против… Ваня Зайцев против… Зайцев против последней версии и против предпоследней версии. Зайцев, встань!
