Симон Соловейчик - Ватага «Семь ветров»
Конечно, 42-й, но это Лене сейчас было все равно. Год, месяц — это для дурачков, которые ни в чем не разбираются, а Леню интересуют день, час и минута…
— Леня, поздно, пора спать! — сказала мама за стенкой.
— Сейчас! Задачи по физике — двадцать штук! — И Леня принялся чертить на карточках окруженный нашими Сталинград, и стрелой вниз — Дон, и две ступеньки смертельной лестницы к Сталинграду — речку Аксай и речку Мышкову. «До свидания, мальчики… — напевал Леня про себя. — Мальчики… постарайтесь вернуться назад…»
Вернешься тут… Леня открыл заложенную страницу в истории второй мировой войны. Фотография: Гитлер и Манштейн склонились над картой, разложенной на столе. Гитлер Леню не интересовал, смотреть на него не хотелось, и Леня прикрыл его листом бумаги. Остался один Манштейн.
Опершись двумя руками о стол, молодцеватый, подтянутый человек в военной немецкой форме впился глазами в карту. Фон Манштейн… Фон Лесински… Покоритель Крыма. Вернешься тут… Леня уже прочитал про Манштейна все, что мог найти, и знал, что после войны Манштейна судили за приказ, по которому погибли тысячи мирных жителей… «Фельдмаршал называется», — думал Леня.
И чем больше вглядывался Леня в фотографию незнакомого ему и, по всей вероятности, уже умершего человека, тем больше ненависти ощущал он. Леня знал спортивный азарт и жгучее желание победить соперника, он был не чужд, как мы видели, презрения; он, бывало, испытывал брезгливость; он однажды испытал омерзение, когда Фокин принес в класс какие-то паршивые фотографии, показывал их мальчишкам и улыбался, рот до ушей, — Леня тогда бегом бежал от Фокина и долго не мог отплеваться.
Но ненависть Леня Лапшин испытал впервые.
«Вернешься тут», — повторял он, всматриваясь в холодное, острое лицо Манштейна. Немецкий фельдмаршал был страшен в своей невероятной военной удачливости, недаром Гитлер послал его спасать окруженных под Сталинградом.
Леня слышал лязг танков с крестами, словно они стелющейся тучей ползли на него из-за склонившейся над картой фигуры фельдмаршала. «Вернешься тут!»
— Леня, сейчас же гаси свет! — рассердилась мама.
— Ну все, все, погасил! — Леня схватил с постели одеяло, заткнул щель под дверью и сел за карточки. 12 декабря… Если смотреть от Сталинграда, то южнее — Мышкова, потом река Аксай тоненькой ниточкой, а юго-западнее Котельниково. Леня на всех карточках обозначил исходную точку последнего немецкого наступления на Сталинград: Котельниково… Котельниково… Котельниково…
Сюда, в Котельниково, начала прибывать немецкая танковая дивизия из Франции… Леня быстро разобрался в этих тонкостях: «начала прибывать», а не «прибыла». В один день дивизию не доставишь. «Сто шестьдесят танков. Сорок самоходок. Явились, герои! Сытые… Гастролеры…» — бормотал Леня, с коленками взобравшись на стул. Командующий группой армии генерал-фельдмаршал фон Манштейн…
Все войска ему вокруг подчинены, и Паулюс тоже… Должен Паулюса с его дивизиями освободить, спасти Гитлера от позора, спасти войну. Направление удара — через Аксай, через Мышкову на Громославку… Где эта Громославка?
Леня отыскал маленький кружочек на северном берегу реки Мышковой, со стороны Сталинграда, и отметил на всех карточках: Громославка… Громославка… Громославка… Возьмут Громославку, — а там одним прыжком на Сталинград, молниеносным ударом в тыл… И нет русской победы! Нет окружения!
— Леня, ты почему не спишь? Сколько раз повторять? — рассердилась мама. И отец заворчал:
— Ну, я давно уже сплю, а вы меня будите!
Но как заснешь в комнате, где пятьсот танков и сорок самоходок рвутся на Громославку, где лязг, вой, рев стоит!
Вот так. Один наш герой не спит и второй, а еще и про других мы пока не знаем… Когда начинается нормальная человеческая жизнь — тут уж не до сна.
Дети! Спите поменьше!
На большой перемене Костя Костромин подошел к Лене, сел перед ним на стол.
— Как дела у «кураги»?
Очередная куча мала решила, что «курага» отвечает на следующем коммунарском дне за разговор об Отечественной войне. Это к первому дню почти не готовились, не знали, что предстоит. А теперь с каждым разом дела становились все серьезнее, приходилось все больше читать и думать. Но все это было так не похоже на общественную работу, что все занимались с удовольствием. Дай Игорю Сапрыкину или тому же Лене Лапшину поручение на год завалит. Даже и не возьмется — не любит он общественной работы: «Отстаньте от меня, у меня тренировки!» А почему «отстаньте»? Да потому что изо дня в день тянуть лямку, и все равно ничего не выходит, и всегда тебя ругают, и совесть нечиста… А тут все ясно: сделал свой час в коммунарский день, подготовил его с товарищами получше — и все довольны, и ты свою работу видишь. Хорошо!
— По-моему, разобрался. — Леня показал на разложенные перед ним карточки. — День за днем.
Костя попросил показать ему, и они подошли к доске.
Леня чертил уверенно, не задумываясь; он и с закрытыми глазами начертил бы:
— Вот Паулюс в окружении… Впервые за сто сорок лет немецкая армия попала в окружение… Всю Европу прошли, пять лет воевали, хвастались умением окружать — и впервые сами попали… Первый котел!
К доске стали подходить ребята.
— Чтобы помочь нашим котел уничтожить, — рассказывал Лапшин, — прислали сюда вторую гвардейскую армию Малиновского, он тогда еще только генерал-лейтенантом был. — Лене нравились все эти подробности. Все, что он знал, он знал до точности.
— В Испании его генерал Малино называли, — сказал Костя.
— Малино. И вот обстановка на двенадцатое декабря, — говорил Леня, не глядя в свои карточки. Зачем ему смотреть? Разве он сам не был тогда, в 42-м, в штабе Малиновского, еще не знавшего, что ему предстоит, и в штабе Манштейна, собравшего в Котельниково танковый кулак для освобождения Паулюса? И всего-то Манштейну ничего идти: до реки Аксай сорок пять километров, потом до Мышковой тридцать пять — всего, выходит, восемьдесят… Что для танков восемьдесят километров по степи?
— А почему Паулюс не ударил со своей стороны? — Сережа Лазарев тоже почувствовал себя полководцем. — Ударили бы с двух сторон!
— Ударили! А горючее? Война — это горючее, а у него горючего в танках на тридцать километров хода… Ему же горючее самолетами доставляли, лично Геринг занимался, да опозорился, не смог. Вот они всё и рассчитали: Манштейн из Котельниково ударит, операция «Зимняя гроза», так? Мышкову форсируют, подойдет за тридцать километров — и тут уж ему навстречу Паулюс, операция «Удар грома». Вот у них как — гроза, гром! Для страху, что ли? В общем, план хорош был: с юга — гроза, с севера — гром. Пробьют коридор в кольце окружения — и сразу в него грузовики со жратвой и горючим, они уже готовые стояли, нагруженные. Все рассчитано до точки! И никто ничего не знает, никто не ждет их, а они — как снег на голову. Вот как надо операции готовить, — неожиданно для себя похвалил Манштейна Леня Лапшин.
— А наши? — спросил Игорь. — Наши что?
— А наши-то про операцию узнали вовремя, они прибытие дивизии из Франции засекли, там рейд конный был, ну и нарвались на этих «французов». Но думали — защитимся… — Тут Леня вздохнул. — А как защитишься? Тут шестьдесят первая армия стояла в основном. Шестьдесят вторая — в Сталинграде, она известная, а здесь — шестьдесят первая. Но это только говорится — армия… На километр фронта — полтанка и две пушки. И неполный боекомплект снарядов… Куда их, эти две пушки, таскать? Куда раньше ставить? И танки… у Манштейна — пятьсот, а у наших знаете сколько? Семьдесят семь… У Манштейна даже «тигры» тут были, их из Африки, от Роммеля привезли, даже не перекрасили, так торопились… А «тигр» что? Броня — сто двадцать миллиметров, вот. — Леня показал пол-ладони. — Ее чем возьмешь?
— Не сто двадцать, а сто пять, — поправил Миша.
— Чего сто пять? Чего сто пять? Сто двадцать!
— Сто пять!
— Сто двадцать!
— Сто пять, я сам читал!
Лапшин заорал на весь класс:
— Зверев! Толик! Ну Звериныш же! Сколько броня у «тигра»?
Толик Зверев в конце класса оторвался от книги и не задумываясь отрапортовал:
— Сто двадцать миллиметров, пушка — восемьдесят восемь миллиметров, длина ствола — шесть метров двадцать сантиметров, вот как отсюда и дотуда.
— Понял? — веско сказал Лапшин Мише. — Он бьет почти на два километра. Наши еще в то время и не достреливали до него, а он уже — блямс! — Леня ударил кулаком по ладони. — Блямс!
— Все равно Т-тридцать четыре лучше, — отозвался Зверев с последней парты. — Наши научились тогда кумпола штамповать. Вот так: бац — и кумпол, бац, бац — и кумпол. Немцы хотели тридцатьчетверку сделать, собрали инженеров, а не смогли.
Сражение в классе разгоралось.
Леня Лапшин, длинный, подобранный, быстрыми и точными движениями чертил на доске стрелы, показывая, как Манштейн за сутки дошел до Аксая и переправился через него, и как он занял Верхне-Кумскую, вот тут, на полпути до Мышковой, и как наши смертным ударом отбили станицу, а Манштейн опять занял ее, а наши опять отбили, а Манштейн окружил их, а наши выбились из окружения, и уже ничего не осталось у них, ни танков, ни пушек, и людей, кажется, не осталось… А Манштейн еще одну дивизию сюда бросает, свежую! И пятьсот самолетов немецких по три раза в день вылетают… Со страшной силой рвется Манштейн к Мышковой, к Громославке, к Сталинграду, и уже никакого заслона почти что нет ни здесь, ни поблизости — как остановить? Как?
